ВСЯ ЖИЗНЬ ВПЕРЕДИ #филос80

  

Драматическая пропедевтика

 Только в Москве в двадцать три года я впервые испытал острейшее чувство возвращения на подлинную Родину: родился в глухой белорусской деревне, с пяти лет жил в Риге, учился в мореходке, ходил на разных флотах по разным странам, служил на Балтийском флоте. Всё прежнее было скитальчеством по чужим краям — и духовным, и пространственным, и только сейчас я ощущаю своё — родное. Это как возврат в материнскую утробу, которую не помнишь, но которую генетически знаешь. В студенческом общежитии философского факультета МГУ впервые в жизни (надо сказать — и в последний раз) каждый день я просыпался с ощущением счастья. Хотя это были только самые первые шаги. Некоторые осмысления происходящего записал.

 10.01.72

Что необходимо, чтобы человек мог добиться задуманного?

– Сила воли.

– Здоровые моральные качества.

– Развитый интеллект.

Которые позволят:

– усвоить знания основ, теории;

– понять действительность вокруг себя, сложившуюся ситуацию;

– выработать навыки, умение применять знания на практике.

 Я считал себя убеждённым коммунистом (что-то вроде еврокоммуниста — по-другому я не мог себя сознавать, ибо другого мировоззрения в огромной стране и в помине не было), но считал, что верную теорию неверно строят. Поэтому решил получить образование на отделении научного коммунизма и стать генеральным секретарём ЦК КПСС — чтобы наконец строить «настоящий» коммунизм. В выходные дни, когда друзья гоняли в футбол, я штудировал классиков. Многое уже начинало вызывать сомнения.

 9.06.73

Зачастую ненормальные отклонения от провозглашённых принципов мы склонны объяснять «чудачеством», конкретным извращением конкретной личности или привыкаем к этому и со временем вообще не замечаем ненормальностей. Более того, даже видя их, выдумываем несуществующие, но поверхностно-убедительные оправдания, а то и просто лицемерим, самообманываясь и обманывая других. А они, может быть, являются симптомами болезни всего общественного организма.

30.06.73

В литературе ненормально много конъюнктурно-деляческого, спекулятивно-псевдонародного. Критика? Больше поверхностное скакание. У основной массы пишущих больше не истинного патриотизма, а бездумного ура-патриотического пафоса.

30.06.73

Историческое развитие в борьбе противоположностей добра и зла, нового и старого… Но кроме уяснения себе неизбежности и объективности процесса, кроме его беспристрастного изучения необходимо чувство причастности. Необходимо понять, что объективный ход событий в конечном счёте является творением людей. Необходимо найти и своё место в этом процессе. Необходимо с мудрым видением хода истории чётко определить своё место в ней: носителем каких идей, какой из тех противоположностей в конечном счёте окажешься ты.

 Нынешние поколения, к счастью, уже мало сознают, насколько ложным мировоззрением нас пичкали с детства, насколько прочны были завесы, перекрывавшие доступ к главным ценностям жизни: к вере в Бога, к реальной истории своего Отечества, к подлинным идеалам и ценностям… До августа 1991 года во всех вузах страны все выпускники на всех специальностях второй госэкзамен сдавали по научному коммунизму — квинтэссенции коммунистической идеологии. Кому в жизни понадобился этот маразм, который испарился в 1991 году?! Все научные коммунисты мигом превратились в политологов, исторические материалисты — в социологов, диалектические материалисты — в метафизиков, научные атеисты — в религиоведов. Кстати, до конца восьмидесятых годов Книга Книг — Библия — была запрещена к продаже даже в храмах… Десятилетиями патологические коммунистические абстракции, не имеющие никакого отношения к реальности, вбивали в головы всех жителей СССР (с большей или меньшей интенсивностью — во всех коммунистических странах). Потому они и испарилась вмиг в 1991 году безо всякого насилия. Но скольким они запудрили мозги?! А скольких соблазнили участвовать в идеологической вакханалии?! При поступлении на философский факультет МГУ нам сразу объяснили, что это идеологический факультет. Соответственно, кто поумнее — шли на отделение философии, а кто попроще — нацеливались на партийно-государственную карьеру и шли на отделение научного коммунизма. Хотя и на философском отделении собственно философию можно было изучать только на кафедре зарубежной философии. Остальные кафедры назывались: диалектического материализма, исторического материализма, истории марксистско-ленинской философии, марксистско-ленинской этики, марксистско-ленинской эстетики, научного атеизма. На кафедре философии народов СССР великая русская философия полностью отсутствовала, изучались только «философы»-материалисты-атеисты. Показателен вопрос на экзамене по философии: «Устройство глаза по Сеченову». Конечно, абсурдность «единственно верного учения» большинство сознавало. С нами делились старшекурсники: «Что такое марксистская философия? — Это когда в тёмной комнате ловят чёрную кошку. Что такое марксистско-ленинская философия? — Когда в тёмной комнате ловят чёрную кошку, заранее зная, что её там нет. Что такое научный коммунизм? — Это когда в тёмной комнате ловят чёрную кошку, заранее зная, что её там нет, и каждые пять минут кричат: ура, поймали». Детишки, конечно, изначально реагировали на пропаганду адекватно. Рассказывали, что дети периодически спрашивали: «А кто такой Слава КПСС? Почему о нём везде пишут?» Мою маленькую дочь я вёз на такси с её подругой, Варюша, увидев пятиэтажный плакат с Марксом — Энгельсом — Лениным, возопила: «Смотри, смотри, Достоевский, Толстой, Ленин».

14.09.73

Прекратить действовать. Наука, наука и ещё раз наука. Только здесь я имею шанс найти себя. Зачем лезть туда, где можно добиться конкретных результатов и нельзя добиться результатов в итоге. Каждая победа потребует колоссально много энергии, времени, а результат окажется промелькнувшим явлением. Я не согласен с официальным мнением, т. К. где начинается это согласие (соглашательство), кончается наука. Вооружиться знаниями, разобраться в действительности, и только затем попытка решения стоящих задач на совершенно ином уровне. Но практика и теория неразделимы. Одно из другого, одно дополняет другое. Нужно стремиться не скатываться к голому практицизму. Но это не значит, что из-за боязни крайностей нужно отречься вовсе от практической деятельности. Главное — подчинить каждодневную деятельность высшему обобщению, познанию, научению. 

Радости обретения и боли самосознания

 К третьему курсу философского факультета МГУ я (недавний моряк торгового и рыболовецкого флота и матрос-офицер Балтийского военно-морского флота) полностью переосмыслил свою жизненную позицию, в результате чего решил продолжать учёбу на отделении философии, а не научного коммунизма. Изучая философию, скоро проделал путь, традиционный для русской интеллигенции: от марксизма — к идеализму и к Православию. Раскрываясь литературе, музыке, живописи, открыл для себя и природу Подмосковья, будто узнал свою прародину. 

Во второй половине 70-х годов в Калуге сложился неформальный кружок людей, обсуждавших философские, религиозные, исторические, культурные и политические проблемы, запрещённую тогда литературу — «самиздат», читавших друг другу свои собственные писания. Входили туда писатели, поэты, философы, богословы, историки (многие ещё были тогда студентами) из Москвы, Калуги, Обнинска, Екатеринбурга.

Ни политикой в прямом смысле этого слова, ни диссидентством — правозащитным движением — эти люди вовсе не занимались. Целью их было осмысление жизни, окружающей действительности, творчества. По-иному на это смотрело КГБ. Калужские блюстители госбезопасности решили раскрыть крупный антисоветский заговор, во главе которого стоял морской офицер (один из членов кружка — Дмитрий Марков — действительно когда-то служил на флоте). В 1982 году был арестован и осуждён на два года за распространение антисоветской литературы Анатолий Верховский. По его делу начались повальные обыски.

Огромные органы безопасности огромной страны занимались тем, что выслеживали и гоняли совершенно безопасных талантливых молодых людей, в результате профукали страну…

 

К третьему курсу, я считал себя православным христианином, но меня выбрали секретарём партийной организации курса. Размножал и распространял религиозную литературу, не очень таясь, давал читать «Архипелаг ГУЛАГ», не скрывал свои взгляды. Непонятно, как это мне сошло с рук, — Господь хранил! Несуразное сочетание функционера-диссидента и безнаказанности вызывало недоумение и на курсе. Как-то один из сокурсников высказался в том духе, что нужные люди внимательно наблюдают за мной, а на курсе же половина считает, что я из КГБ, а другая половина — что я из ЦРУ.

Душа утончалась, а официальная жизнь вокруг становилась всё более чуждой. Росла мучительная пропасть между внутренней жизнью и внешней. Из-за такого раздвоения временами я был на грани нервного срыва. Стало болеть сердце. Майя Захаровна со своими друзьями-врачами установила, что это невроз от нервного и психического перенапряжения, прописали курс успокоительных средств, и я привёл себя в порядок. Мучительно искал возможности привести свою жизнь в соответствие с внутренним настроем. Мне становилось тоскливо от бессмысленной учёбы. Я начал искать иной, настоящей мысли, философии.

 

Первые самостоянья

 

Обретение веры безмерно расширило горизонты. «Открытие», что в мировой философии нет ни одного крупного философа-атеиста, убедило в том, что подлинной может быть только философия религиозная. Я с упоением приобщился к великой традиции мудрости. Первоисточниками моих собственных философских исканий были Платон и Библия — Афины и Иерусалим. Я должен был осознать себя в бытии и в истории, сложились параллельные линии интересов: метафизика и историософия. На кафедре истории зарубежной философии изучал европейских мыслителей. Тема курсовой работы — «Монадология Лейбница». Как ни странно, этот рационалистический текст открыл мне многое нерационалистическое — может быть, своей логичностью и эстетичностью. Следующая курсовая была по протестантскому теологу Паулю Тиллиху, тема диплома: «Проблема отношения философии и теологии в неопротестантизме Пауля Тиллиха». Но основным интересом была русская философия, не существовавшая для философского факультета МГУ. В учебном плане кафедры истории философии народов СССР не присутствовало ни одного русского философа, изучались «философские» взгляды учёных-натуралистов, медиков. Я же сознавал, что русские философы совершили грандиозный прорыв, по сравнению с которым европейские осуществляли обработку тылов — систематизировали, классифицировали те смыслы, которые выводила из небытия в бытие русская мысль.

Написание диплома было для меня своеобразной школой отстаивания собственных творческих принципов. Оппонент диплома — профессор Юрий Константинович Мельвиль, руководитель кафедры истории зарубежной философии, один из факультетских интеллектуалов, спросил у меня, почему в дипломе слово «Бог» пишется с большой буквы. Мне свои убеждения пришлось объяснять сциентистскими приёмами, ибо профессора этой кафедры считали себя подлинными учёными, в отличие от марксистских кафедр факультета. Я завёл речь о том, что понятие «Бог» употребляется в двух языковых традициях. В атеистической традиции это понятие обозначает несуществующий предмет, поэтому и пишется с маленькой буквы. В теистической традиции это понятие обозначает Личное Существо, более того — Абсолютное, то есть единственное в своём роде, поэтому — с заглавной буквы. Так как тема моего диплома описывает теистическую традицию, то в её рамках писать слово «Бог» с маленькой буквы было бы неграмотно. Безграмотный подход седовласый профессор принять не мог, поэтому вынужден был оставить меня на этот счёт в покое. Следующая идеологическая претензия касалась классиков марксизма-ленинизма. В ту пору любые труды должны были включать цитаты из триптиха Маркса — Энгельса — Ленина. Понятно, что приходилось долго обосновывать вездесущность классиков и притягивать за уши их тексты. Я пошёл другим путём: вляпал в конце каждой главы диплома цитату классиков марлена на религиозную тему. На это мне оппонент указал, что приведённые цитаты не имеют отношения к тексту диплома. Я с радостью их убрал вовсе, а учёный муж молча проглотил это — очевидно, времена и идеологические нравы уже смягчались. Высокую оценку моего диплома отстояла научный руководитель доктор философии Тамара Андреевна Кузьмина. К ней я обратился потому, что она читала замечательный спецкурс по философам ХХ века, в том числе русских религиозных философов. Познакомившись с моей курсовой, она сказала, что понимает и уважает мой настрой, будет помогать, хотя с такими взглядами мне дальше будет трудно. После окончания университета мы стали близкими друзьями и много вместе пережили, и переосмыслили.

 

В конце обучения в МГУ меня вызвали в университетский партийный комитет для беседы с очень солидным человеком. Внешностью он напоминал разведчика Абеля. Сказал, что его ведомство набирает выпускников для продолжения трехгодичной учебы в Подмосковье и дальнейшей важной государственной работы за границей, при полном обеспечении семьи. И что он просит меня как секретаря студенческого партбюро дать характеристики кандидатам. Я говорил обо всех только положительное, употребляя профессиональную психологическую терминологию, которую усвоил у талантливейшего психолога Майи Захаровны Дукаревич. Некоторые мои однокурсники стали разведчиками. В конце длительной беседы «Абель» спросил: а как, Виктор Владимирович, вы относитесь к тому, чтобы самому пойти учиться на ответственного государственного работника? Я сказал, что подумаю. Как я понял, это какая-то из спецслужб вербовала кадры для внешней разведки. Сразу же позвонил Майечке и попросил описать мне какой-нибудь легкий психиатрический диагноз, чтобы, с одной стороны, не мобилизовали в разведку, с другой же — не загребли в психушку. Затем позвонил «Абелю» и сказал, что начинаю курс лечения какого-то устойчивого невроза. Он вежливо попрощался, и больше с этими предложениями не докучали.

Меня приняли в аспирантуру кафедры зарубежной философии с темой кандидатской диссертации: «Проблема человека в неопротестантизме Пауля Тиллиха и экзистенциализме Николая Бердяева». Но через несколько месяцев мне сказали доверительно, что был крутой звонок из КГБ, после чего по-тихому вычеркнули из списка аспирантов с негласным запретом работать по профессии.

 

Среди множества допросов в КГБ запомнились встречи с «добрым» следователем майором Гусевым, который вёл интеллектуальные беседы, конечно же, в интересах своего ведомства. Однажды он выразил «удивление»: как я, судя по всему, умный и талантливый человек, могу верить в Бога. Ответил, что в истории мировой философии нет ни одного атеиста, все крупные философы так или иначе были людьми с религиозным мировоззрением. Он назвал ряд имен, которые в советских энциклопедиях относили к философам — атеистам-материалистам. На что пришлось указать, что те, кого у нас считают атеистическими философами, сами не сознавали себя философами, и современники не считали их таковыми; это были естествоиспытатели, медики, экономисты, в лучшем случае публицисты или политические мыслители, фиксирующие свои размышления в письмах, дневниках или статьях. Гусев: а Энгельс и Маркс? Я: ни они не считали, ни их не относили. Гусев: а кто же они в таком случае? Я: Энгельс — талантливый публицист, Маркс — в лучшем случае талантливый экономист. Гусев: а Ленин? Пришлось рассказать, что «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина представляет собой сплошную ругань по поводу цитат из работ второстепенных философов Маха и Авенариуса, а «Философские тетради» — это конспект некоторых работ некоторых философов, по большей части не первого ряда, с которыми сорокачетырёхлетний Ленин впервые познакомился. Собственно ленинское — это множество подчеркиваний, различных значков на полях типа «нота бене», но более всего — разнообразных бранных слов. Так что Ленин (по логике имел в гимназии четвёрку) не подавал признаков философского мышления, а был гениальным политиком. То соображение, что это — гениально беспринципный политик-людоед, я оставил при себе… Однажды следователь Гусев огорошил меня: мы же с вами — православные. На моё недоумение он пояснил: ну, они там — католики и протестанты, а мы, русские — православные; только вы верующий православный, а мы православные атеисты… В посткоммунистическую эпоху раскрылся другой смысл этого определения…

 

К середине семидесятых оформились мои творческие интересы. Осенью семьдесят пятого я попал в больницу и до окончательного диагноза ситуация казалась удручающей. Поневоле приходили мысли о скоротечности всего земного, о встрече с вечностью, о жизни, которая проходит в суете, в ожидании самого главного, чего можно так и не дождаться. Жена Ляля Андреева была беременна, и как-то утешало, что нечто от меня здесь останется после меня. Только касание пограничной ситуации спрессовало время и энергию. В многолюдной больничной палате днём было невыносимо от гама, мужики с нетерпением ждали ночи, чтобы пить и играть в карты. Из-за непрерывных приставаний с назойливыми «разговорами» и предложениями выпить было невозможно сосредоточиться ни на минуту. Отказ разделить общую «трапезу» вызывал агрессию. Спасительная мысль: я выхлопотал у заведующей отделением для написания курсовой одиночную палату, которую держали для душевнобольных, иногда привозимых на лечение в терапевтическое отделение. От меня сразу же все отстали — что взять с чокнутого. Через окно пятого этажа на бинтах я поднимал книги, которые мне приносила Ляля. Обложил себя книгами, как лекарствами, читал по двадцать часов в сутки. Больше всего захватили первые главы Библии — о сотворении мира, «Тимей» Платона и «О свободе» Шеллинга. Глубочайшие смыслы соединились на какой-то неисповедимой глубине и вызвали сильнейший творческий катарсис. Спал часа по два-три, в голове всё время крутились метафизические жернова. Думал: вот наконец достиг подлинного творческого прояснения, которое и будет всегда. Но ни жизненные обстоятельства, ни я сам (рефлекторно опасался не выдержать и свихнуться) не позволили больше достигнуть подобного сверхнапряжения. Метафизическая установка сформировалась навсегда, а зачерпнутых тогда смыслов и образов хватило для разработки на всю жизнь.

Концепция «Творения — грехопадения» явилась в одночасье, а также и основные замыслы книги «Под сенью Креста», которую удалось закончить и издать через двадцать лет. Явленное зафиксировал на одной странице. Метафизические проблемы никогда не были для меня предметом только теоретического интереса. Важно было знать, как сотворены мир и человек, что есть Крест и Голгофа Бога и человека, в чём свобода, откуда и почему в мире зло, в чём смысл последних времен — апокалипсиса и эсхатологии, чтобы понять, как мне жить и как быть. Богословские и философские смыслы — это ключи, которыми можно открывать мировые тайны. С увлечением использовал эти ключи для прояснения проблем в других областях: в обществе, истории, науке, искусстве, литературе. С годами осознал, что продолжаю некую незримую эстафету русской философской мысли, хотя и не ставил перед собой такой задачи. Нередко сталкивался с тем, что начинал самостоятельную разработку интересующих проблем именно с той стадии, на которой её закончили Владимир Соловьев, Николай Бердяев или Сергий Булгаков. Собор русских философов в вечности повелительно отзывался в нашем разорванном времени.

 

После того как в 1978 году я вышел из КПСС, меня КГБ изгнало из аспирантуры философского факультета МГУ и негласно наложило запрет на профессию: о работе преподавателем философии или научной деятельности не могло быть и речи. Чтобы кормить детей, я, используя опыт командира студенческих стройотрядов, организовал несколько строительных бригад сезонных рабочих — шабашников.

Конечно, шабашка была тяжёлой платой за свободу. Я чувствовал себя, как пианист, который каждый день обязан играть на фортепиано, но каждый день вынужден колоть дрова. На шабашке я существовал в непрерывной депрессии, особенно от вынужденного общения с номенклатурными работниками. Но спасали книги (читать можно было только ночью или в дороге) и дневник самосознания, с которым не расставался и куда вписывал философские грёзы, приходящие в самых неподходящих ситуациях. Тяжким для меня трудом я приобретал шесть-семь месяцев свободы, творчества и жизни с семьей. Приобретал, конечно, и здоровье, налитую бронзовую мускулатуру — от тасканий вёдер с бетоном.

Впечатления, полученные в бесконечных поездках, становились предметом размышлений. Прогнивший режим держался по инерции и как-то отдельно от людей, которые всё больше жили своей жизнью, по необходимости лишь произнося идеологические пароли. Уже в конце семидесятых годов я был уверен в недолговечности коммунистического строя.