Орден русской интеллигенции. Часть 5. Тотальная утопичность.

Думающее русское сословие в ХIX веке оторвано от российской реальности, поэтому его самосознание и осознание русской жизни вполне утопичны. К.Д. Кавелин в «Мыслях и заметках о Русской истории» в 1866 году описывал интеллигентское умонастроение, оторванное от общенационального жизнеощущения: «Кроме нас, нет народа в мире, который бы так странно понимал своё прошедшее и настоящее. Ни один народ не разрывается в своём сознании на две половины, совсем друг другу чуждые и ничем не связанные… Одни мы, русские, лишены до сих пор единого народного сознания… Раздвоенные в народном сознании, мы не можем высвободиться из вопиющего противоречия между нашим взглядом на самих себя и постепенным, величавым ходом нашей истории… Где источник этой умственной немощи? Он глубоко скрыт в вековой привычке смотреть на себя чужими глазами, сквозь чужие очки. Толстый слой предрассудков, в которых мы не отдаём себе отчета, присутствия которых даже не подозреваем, мешают нам понимать себя правильным образом… Наши взгляды, убеждения выведены нами не из нас самих и не из нашей истории, а приняты целиком от других народов. Оттого мы и не умеем связать прошедшее с настоящим, и всё, что ни говорим, что ни думаем, так бесплодно, в таком вопиющем разладе с совершающимися фактами и с ходом нашей истории. Наша умственная апатия и бессилие так же стары, как мы сами… Образованный слой русского общества, за очень редкими исключениями, продолжает по-старому питаться чужими мыслями, действовать по чужим образцам. Мы до сих пор едва догадываемся, что наши взгляды – выводы из чужой жизни, и добродушно принимаем их за результат самостоятельного нашего развития. Вот где источник наших внутренних противоречий и разладицы. Не понимая себя и среды, к которой принадлежим, мы блуждаем в потёмках, ходим ощупью, куда и как случится. Наша умственная и нравственная жизнь, не имея ещё пока корней у себя дома, не имеет по тому же самому и никакого центра тяжести и носится в воздухе; при всём блеске наших природных способностей она холодна, бесплодна и мертва. Она согреется, оживёт и сделается плодотворной только с той минуты, когда опустится из неопределённой шири на русскую почву, прильнёт к ней и будет из неё питаться. Уравновесить умственные и нравственные силы с действительностью, соединить в одно органическое целое мысль и жизнь может отныне только глубокое изучение самих себя в настоящем и прошедшем. Других путей нет и не может быть».

"У больного учителя". 1897 г. Художник - Н. П. Богданов-Бельский.

Как итожил интеллигентский историк русской интеллигенции в начале ХХ века, «интеллигенция есть этически – антимещанская, социологически – внесословная, внеклассовая, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь в направлении к физическому, общественному и индивидуальному освобождению личности» (Р.И. Иванов-Разумник). Писатель-народник говорил пафоснее: «Интеллигенция среди всяких положений, званий и состояний исполняет всегда одну и ту же задачу. Она всегда – свет, и только то, что светит, или тот, кто светит, и будет исполнять интеллигентное дело, интеллигентную задачу» (Г.И. Успенский). Самомнение интеллигенции не соответствовало её реальному положению. Интеллигентский слой противопоставляет себя органичным сословиям, российскому жизненному укладу. Болезненный протест против действительности выбрасывал интеллигенцию из исторической реальности.

C точки зрения идеологической «надклассовости», все прочие сословия обращаются в непросветленную массу – тёмное мещанство. Мещанское – это всё, что не соответствует интеллигенции и не приемлет её света – высоких идеалов, то есть всё реальное. К мещанству относили не только мещанское сословие – мелких городских торговцев, ремесленников, низших служащих, но и крестьянство, духовенство, чиновничество, аристократию, вех, кто не разделял интеллигентский катехизис, то есть абсолютное большинство населения. Поскольку утопичным интеллигентским идеалам в российской действительности мало что могло соответствовать, то вся реальная жизнь приписывается к разряду мещанства, обывательщины, тёмного царства. Чувство социального самосохранения именуется эгоизмом; невосприимчивость к радикальным идеям – реакционной аполитичностью, безыдейностью; трудовая активность и ответственность – материальным потребительством; здоровый консерватизм, антиреволюционность – гнусной тягой к спокойствию, бездействию. Всё национально-самобытное – православная религиозность, уклад народной жизни, типы русского характера, – всё это в глазах интеллигентского общества «безличная сплочённая посредственность» (Р.И. Иванов-Разумник), отсталая азиатчина или мещанство, ибо всё это противостоит самоутверждению интеллигенции.

Разрыв с органичным историческим укладом означал исход из истории, отказ от возможности исторического совершенствования. Эта установка на анти- и вне-, освобождая от обязанностей реальной жизни, порабощает фикциями: абстрактными догмами, больными иллюзиями, судорожными фантазиями. Вне национальной культурной почвы слепая борьба за «широту, глубину и яркость человеческого Я» (Р.И. Иванов-Разумник) отдаёт человека во власть эгоистических стихий. Своевольное самоосвобождение человека неизбежно заканчивается рабством внутренним – произволом ущербной самости. Интеллигенция была нигилистической по рождению и в силу собственного выбора. Нигилисты только осознали и декларировали этот роковой факт её биографии.

Портрет Льва Николаевича Толстого.Фотограф - Прокудин-Горский.

Если интеллигенция целиком за новое, устремлена в грядущее и презирает пошлую российскую действительность, то так называемое мещанство пытается сохранить традиции, несёт бремя исторического строительства. Российская жизнь, как и всякая, была преисполнена несовершенства. Интеллигенция боролась не с пороками, а со здравыми идеалами и общественными силами, которые могли преобразить жизнь. Как и везде, было в России и мещанство – ретроградный психологический тип. Интеллигенция обличает не историческую затхлость быта, а глубинную народную природу, которая претила тонким чувствам и изощрённому уму просвещённого сословия. Утопические интеллигентские лозунги не обличали пороки действительности, а разрушали органичную жизнь. Луч света в тёмном царстве – светлое будущее – вехи разрушительного обольщения.

Орденскую атмосферу интеллигентских кружков в провинциальных городах России конца XIX века описывал И.А. Бунин: «Известно, что это была за среда, как слагалась, жила и веровала она. Замечательней всего было то, что члены её, пройдя ещё на школьной скамье всё то особое, что полагалось им для начала, то есть какой-нибудь кружок, затем участие во всяких студенческих “движениях” и в той или иной “работе”, затем высылку, тюрьму или ссылку, и так или иначе продолжая эту “работу”, и потом жили, в общем, очень обособленно от прочих русских людей, даже как бы и за людей не считая всяких практических деятелей, купцов, земледельцев, врачей и педагогов (чуждых политике), чиновников, духовных, военных и особенно полицейских и жандармов, малейшее общение с которыми считалось не только позорным, но даже преступным, и имели всё своё, особое и непоколебимое: свои дела, свои интересы, свои события, своих знаменитостей, свою нравственность, свои любовные, семейные и дружеские обычаи и своё собственное отношение к России: отрицание её прошлого и настоящего и мечту о её будущем, веру в это будущее, за которое и нужно было “бороться”. В этой среде были, конечно, люди весьма разные не только по степени революционности, “любви” к народу и ненависти к его “врагам”, но и по всему внешнему и внутреннему облику. Однако, в общем, все были достаточно узки, прямолинейны, нетерпимы, исповедовали нечто достаточно несложное: люди – это только мы да всякие “униженные и оскорбленные”; всё злое – направо, всё доброе – налево; всё светлое – в народе, в его “устоях и чаяниях”; все беды – в образе правления и дурных правителях (которые почитались даже за какое-то особое племя); всё спасение – в перевороте, в конституции или республике».

Отчуждение образованных слоёв от народной жизни было не только социальным, но и духовным, нравственным, и эта пропасть со временем расширялась. Радикальная антинациональная установка интеллигенции описывалась В.В. Розановым: «Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного зерна. России собственно нет, она кажется. Это ужасный кошмар, фантом, который давит душу всех просвещённых людей. От этого кошмара мы бежим за границу, иммигрируем, если и соглашаемся оставить себя в России, ради того единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы». Орденская психология выталкивала из рядов интеллигенции тех, кто по каким-либо причинам сохранял духовную связь с народом, с общенациональной культурой. «Люди, выходящие из народа и являющие глубины народного духа, становятся немедленно враждебны нам; враждебны потому, что в чём-то самом сокровенном непонятны. Ломоносов, как известно, был в своё время ненавидим и гоним учёной коллегией; народные сказители представляются нам забавной диковинкой; начала славянофильства, имеющие глубокую опору в народе, всегда были роковым образом помехой “интеллигентским” началам… На наших глазах интеллигенция, давшая Достоевскому умереть в нищете, относилась с явной и тайной ненавистью к Менделееву» (А.А. Блок).

Утопическое общеинтеллигентское сознание было бродилищем радикальных беспочвенных идей, а социально-политическое мировоззрение воспитывало антисоциальные установки, приучало общество к оправданию терроризма как наиболее действенного способа разрушить ненавистную реальность: «Русская интеллигенция в настоящее время только в террористической форме может защитить своё право на мысль. Террор создан XIX столетием, это единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное лишь духовной силой и сознанием своей правоты» (А.И. Ульянов). Неорганичный интеллигентский тип органично породил то, что внешне выглядело его извращением. Эпицентр духовного небытия России – «орден» русской интеллигенции – был закономерным детищем русской интеллигенции, которая была наследницей вненациональной культуры дворянства.

Складывающаяся традиция разделения функций между интеллигентским центром («орденом») и периферией стала прообразом будущей дифференциации и консолидации идеологических колон: «орден» превращается в руководящую партию, которая использует ум и нравственные качества интеллигенции как сословия умственного труда в целях идеологической экспансии. Интеллигенция в целом продолжает жить по принципу не ведаем, что творим, что устраивает «орден» (партию) и «послушников» (интеллегенцию). Первые захватывают власть, вторые, пользуясь жизненными благами, продолжают считать себя не причастным к репрессиям передовым слоем, невинной жертвой перегибов, борцами за свободу и демократию.

Русская интеллигенция до конца прошла путь, предопределённый историческим роком – греховным самоопределением её духовных предков. Интеллигенция не искупила, но усилила унаследованный грех. «Для будущности России важно, чтобы социалистической и радикальной интеллигенции не дано было возможности переложить на одних большевиков идейную ответственность за крах всей системы идей. Само собою разумеется, речь идёт не об уголовной ответственности. Но в области идей должно быть твердо установлено, что между большевизмом и всеми леворадикальными и социалистическими течениями русской мысли существует тесная, неразрывная связь. Одно влечёт за собой другое. Русские социалисты, очутясь у власти, или должны были оставаться простыми, ничего не делающими для осуществления своих идей болтунами, или проделать от “а” до “ижицы” всё, что проделали большевики. Когда большевики на этом настаивают, они неопровержимы. Это оказалось истиной в 1917–1918 гг. Это истинно и для будущего» (А.С. Изгоев). К этому можно добавить, что ответственность распространяется и на либеральную интеллигенцию, которая сочувствовала радикальному крылу – «ордену» интеллигенции.

Виктор АКСЮЧИЦ

.

Соблазн евразийства

В двухтысячные годы стали популярными идеи евразийцев: российская общественность ищет возможности третьего пути после трагического опыта советского коммунизма и десятилетия «демократии» абсурда. Евразийцы двадцатых-тридцатых годов ХХ века тоже пытались в противовес сталинизму, с одной стороны, и западным демократиям, с другой, обрести органичный российский путь. Но в праведном порыве они поддались основным заблуждениям эпохи и породили новые соблазны. Творчество евразийцев содержит достижения в отдельных областях истории, культурологии, лингвистики. Они поставили актуальные проблемы, особенно отношения России к Европе и Азии, правомерно критиковали европоцентристскую экспансию и стремление Запада навязать унифицированную мировую цивилизацию: «Как шовинизм, так и космополитизм европоцентризма с позиций науки вредны для всех неромано-германских этносов, как переливание крови несовместимых групп. Причём одинаково вредны как теория, так и практика европоцентризма… Космополитизм, как и любая другая форма навязывания своих навыков иным суперэтносам, является разновидностью шовинизма» (Л.Н. Гумилёв). Некоторые научные идеи евразийцев развиваются современными учёными. Но в основных философских и политических концепциях евразийцы пошли путём, который может быть полезным только в качестве предостережения, – чтобы сегодня не повторять порочных утопий.

В 1921 году в Софии вышел первый сборник евразийцев «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев», со статьями экономиста П.Н. Савицкого, искусствоведа П.П. Сувчинского, философа Г.В. Флоровского, этнолингвиста Н.С. Трубецкого. Авторы пытались по-новому осмыслить проблему взаимоотношений России и Запада, декларировали «возврат к себе, намерение жить, не отрываясь от своих корней», пытались осознать процессы, происходящие в СССР, через трактовку русской революции как знака рождения новой России. Вскоре от евразийцев отошёл Г.В. Флоровский, который стал богословом и подверг евразийцев резкой критике. Евразийские теории развивал философ Л.П. Карсавин. Евразийское учение о государстве разрабатывал специалист в области философии и права Н.Н. Алексеев. Участвовали в развитии идеологии евразийства Д.П. Святополк-Мирский, С.Я. Эфрон, П. Арапов. Позже развивал идеи евразийства Л.Н. Гумилёв.

Новое учение основывалась на четырёх идеях: 1) Россия – это Евразия, идущая особым путём развития; 2) человечество, культуры и нации являются симфоническими личностями; 3) все идеалы утверждаются на началах Православия; 4) идеальным является идеократическое государство. Анализ показывает, что первый пункт представляет собой попытку соединить несоединимое, второй внедряет философские фикции, третий настраивает на иллюзии, на далеко неправославные представления о роли Православия, четвертый является идеологической манией.

Особость России-Евразии объясняет концепция месторазвития, которая утверждает географическое, культурное и этнографическое единство и особую миссию народов российского мира. Русская нация не сводится к славянскому этносу, ибо в её образовании большую роль сыграли тюркские и угро-финские этносы. Русская нация объединила различные народы в единую многонародную нацию евразийцев, а Евразию – в единое государство – Россию. Традиционную триаду российской ментальности – Православие, самодержавие, народность – евразийцы дополняют триадой: централизация, дисциплина, самопожертвование. В оппозиции и западникам, и славянофилам утверждалась серединная евразийская культура, которая не сводится ни к европейской, ни к азиатским культурам, а представляет собой синтез русского и туранского начал. «Совокупность народов, населяющих хозяйственно самодовлеющее (автаркическое) месторазвитие и связанных друг с другом не расой, а общностью исторической судьбы, совместной работой над созданием одной и той же культуры или одного и того же государства, – вот то целое… Оно наделено признаком индивидуального бытия, будучи субъектом истории… Совокупность народов, населяющее это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и, в качестве таковой, обладающая своим национализмом. Эту нацию мы называем евразийской, её территорию Евразией, её национализм – евразийством» (Н.С. Трубецкой). Дух Евразии выражается в исторической эстафете органичного синтеза социального и духовно-культурного единства: империя Чингизидов (первый опыт государственного объединения евразийских народов) – Московское царство – Российская империя – Советский Союз. Невероятное различие этих образований перевешивается тем, что их объединяет, – территорией. Из евразийских представлений следует, что действующим субъектом истории, объединяющим совокупность народов и создающим культуры и государственности, оказывается не народ, а само месторазвитие.  На таких же основаниях можно было бы утверждать, что современная североамериканская цивилизация является наследницей индейской, можно было бы назвать цивилизации инков и ацтеков вместе с современной испаноязычной цивилизацией Южной Америки – единой цивилизацией, например, Южноамериканской, а Стамбул объявить столицей современных ромеев. Евразийцы во имя своей концепции не замечали, что абсурдно исторические анклавы, не имеющие никакой преемственности объединять в единую цивилизацию месторазвитием. Основные концепции евразийцев ограничены натуралистическими преставлениями, что и было одной из причин их заблуждений.

Евразийцы правомерно утверждали, что европейская романо-германская цивилизация не является общечеловеческой и находится в упадке, ведёт человечество в тупик, что подтверждается мировыми войнами и разрушительными идеологиями, которые инициируются на Западе. Все попытки модернизации России по западно-европейским сценариям всегда были и будут разрушительными для евразийских народов. Евразийская критика западноевропейской культуры была во многом справедливой, но в утверждении российской специфики евразийцы впадали в крайности: без татарщины не было бы России, татарщина «не замутила национального творчества. Велико счастье Руси, что в момент, когда в силу внутреннего разложения она должна была пасть, она досталась татарам и никому другому» (П.Н. Савицкий). Евразийцы утверждали, что татарщина, не нарушая русской религиозности, положительно повлияла на жизнь русского народа: татары ввели на Руси общегосударственную почтовую связь и сеть путей сообщения, Русь вошла в финансовую систему монгольского государства, заимствовала строение административного аппарата и военное искусство монголов. «К этому времени относится кипучая творческая работа во всех областях религиозного искусства, повышенное оживление наблюдается и в иконописи, и в церковномузыкальной области, и в области художественной религиозной литературы» (Н.С. Трубецкой). При этом евразийцы игнорируют тот факт, что татаро-монгольское нашествие уничтожило большинство цветущих русских городов вместе с их населением, прервало культурный расцвет Руси, где на два века прекратилось каменное строительство, иконопись явно упростилась по сравнению с домонгольским периодом, прервалась традиция высокой культуры аристократии и грамотности городского посада, исчезли сложные ремёсла… Был уничтожен письменный фонд домонгольской Руси: по оценке современных учёных, до нас дошли только сотые доли процентов от него. Это значит, что не замутившая национального творчества татарщина напрочь уничтожила величайшее культурное достояние эпохи. Южные русские земли обезлюдели, уцелевшее население уходило на лесной северо-восток – в междуречье Северной Волги и Оки, с более бедными почвами и более холодным климатом, чем в южных полностью разорённых регионах Руси. При этом торговые пути находились под контролем монголов. Замедлилось на два столетия и развитие русского войска. «Русь была отброшена назад на несколько столетий, и в те века, когда цеховая промышленность Запада переходила к эпохе первоначального накопления, русская ремесленная промышленность должна была вторично проходить часть того исторического пути, который был проделан до Батыя» (Б.А. Рыбаков).  Из-за симпатий к евразийским концепциям Л.Н. Гумилёв оценивал опустошительное монгольское нашествие как вполне безобидное: «Оставить открытой границу с мобильным противником – безумие; поэтому монголы воевали с половцами, пока не загнали их за Карпаты, ради этого совершили глубокий кавалерийский рейд через Русь». Такой вот «рейд» на два столетия. Да и какая открытая граница – в направлении Китая, Ирана, Европы, и где за Карпатами загнанные половцы?! Остатки Золотой Орды, прежде всего Крымское ханство, ещё несколько столетий изнуряли Россию периодическими «рейдами», при которых неоднократно сжигалась и Москва, а ближневосточные рынки работорговли наполнялись русскими пленниками: «Лицемерная дипломатия в сочетании с дерзкими набегами позволили крымским татарам и другим меньшим татарским общинам сохранять угрожающе с военной точки зрения позиции в южной части европейской России вплоть до конца XYIII столетия», – это признаёт директор библиотеки Конгресса США Д.Х. Биллингтон.

По евразийской концепции татары сыграли выдающуюся роль в образовании русской государственности, Московское царство возрождало в новом обличии Золотую орду, когда произошла «замена ордынского хана московским царём с перенесением ханской ставки в Москву» (Н.С. Трубецкой). Русские цари, оказывается, развивали именно татарское государственное устройство: «Московское царство возникло благодаря татарскому игу… По сравнению с крайне примитивными представлениями о государственности, господствовавшими в домонгольской удельно-вечевой Руси, монгольская, чингисхановская государственная идея была идеей большой, и величие её не могло не произвести на русских самого сильного впечатления» (Н.С. Трубецкой). Но сам факт военных побед монголов ещё не свидетельствует о величии их государственной идеи: великое Римское государство разрушили племена варваров, не имеющие никакой государственности. А чингисхановское «великое» государство стало рассыпаться после смерти создателя. Тезис же о примитивности киевской государственности опровергается её расцветом и военными походами киевских князей. Но вопреки историческим фактам, евразийцы убеждены, что само Русское государство сохранилось благодаря татарам: «Сохранение Новгорода в пределах России… во многом – заслуга татар, научивших русскую конницу приёмам степной войны» (Л.Н. Гумилёв). Где Новгород и где степи и их приёмами войны?!

Как известно, татары были индифферентны к религиям завоёванных стран с более высокой культурой. В этом они схожи с всякими варварами-завоевателями, поскольку язычество и шаманизм вообще не ставит каких-либо религиозных вопросов, требующих напряжённого осмысления и отстаивания. Этим и объясняется их веротерпимость, ибо монголы, принимающие ислам, переставали быть веротерпимыми. Николай Трубецкой верно указывал на то, что «Религия верховного хана, единственная религия, мистически обосновывающая его власть, оказывалась в глазах подданных этого хана религией низшей. Постепенно все высшие чины и большинство рядовых представителей кочевнического правящего элемента перешли от шаманизма, либо в буддизм, либо в мусульманство… Но с точки зрения буддизма или мусульманства власть верховного хана оказывалась религиозно необоснованной». Что и было одной из причин распада монгольской империи. В таком случае, в чём высота Монгольской государственности?

Для апологии государственной идеи Чингисхана приходилось преувеличивать значение монгольской религии. В полемике с Николаем Трубецким Лев Гумилёв утверждал, что монголы исповедовали некую религию бон, которая одновременно является и древним поклонением космосу, и теистической системой (одно исключает другое). Гумилёв также убеждён, что этика монгольской религии практически не отличается от этики буддизма. В то время как буддизм вообще антитеистичен. При всём этом евразийцы вынуждены признавать и влияние Византии на формирование Русского государства, но в виде некой химеры: «Идеи Чингисхана вновь ожили, но уже в совершенно новой, неузнаваемой форме, получив христианско-византийское обоснование… Так случилось чудо превращения монгольской государственной идеи в государственную идею православно-русскую» (Н.С. Трубецкой). Действительно, совершенно алогичное «чудо»: русская государственность построена на христианско-византийских основаниях, в совершенно неузнаваемой монгольской форме, но, тем не менее, является монгольской. Монголофилия евразийцев является причиной явных искажений и русской, и монгольской истории: оказывается, война 1812 года «была выиграна в значительной мере за счёт монгольских традиций (партизанской войны)» (Л.Н. Гумилёв). Исторические примеры «монгольских партизан» Гумилёв не приводит.

С другой стороны, евразийцы признают, что «Иноземное иго воспринято было религиозным сознанием как кара Божия за грехи» (Н.С. Трубецкой). Что тоже, утверждают евразийцы, было благом для Руси, ибо такие эпохи свидетельствуют «о глубинном потрясении духовной жизни нации, создают духовную атмосферу, благоприятную для выковывания нового национального типа, и являются предвестниками начала новой эры в истории нации» (Н.С. Трубецкой). Но зло, являющееся наказанием Божиим, не перестаёт быть злом, добро же состоит только в сопротивлении ему: «Обогащает не само зло, обогащает та духовная сила, которая пробуждается для преодоления зла» (Н.А. Бердяев). Все достижения Руси были не благодаря, а вопреки монголо-татарскому нашествию, в том числе и опыт разнообразной борьбы с татарщиной, и объединение во имя общей защиты.

Тезис о татарских истоках русской государственности обосновывается евразийцами натуралистически: русские цари присоединяли те земли, которые ранее принадлежали монгольской империи. Отсюда и нарушение исторической логики, и многие фактические исторические натяжки евразийцев. Чингисхан впервые осуществил великую историческую миссию: «Евразия представляет из себя некую географически, этнологически и экономически цельную, единую систему, государственное объединение которой было исторически необходимо… С течением времени единство это стало нарушаться. Русское государство инстинктивно стремилось и стремится воссоздать это нарушенное единство и потому является наследником, преемником, продолжателем исторического дела Чингисхана» (Н.С. Трубецкой). Но «после того» не означает «поэтому». Освоение огромных территорий русским народом мотивировалось, конечно же, совершенно иным. Присоединялись те территории, которые являлись источником непрерывной смертельной опасности для Руси (Казанское царство, Астраханское ханство, Крымское ханство), либо в Российскую империю входили народы, получающие защиту российского государства (Грузия, Армения, территории Казахстана, Финляндия), либо осваивались территории, не имеющие государственности и культурного развития (Урал, Сибирь). Поэтому Россия никогда не претендовала на монгольское «наследие» в Центральной Азии, Китае и в самой Монголии, русский народ колонизировал огромные пространства, которые не имели никакого отношения к Монгольской империи – Север евразийского континента, Аляску, Русскую Калифорнию.

Лев Карсавин развивал основополагающую для евразийской теории концепцию симфонической личности как единства многообразия, в противоположность европейскому индивидуализму, где личность является самодостаточным социальным атомом. Индивид становится личностью в органичном единстве с целым – семьёй, сословием, классом, народом, человечеством, которые, в свою очередь, являются симфоническими личностями. Объективацией симфонической личности является культура: «Культура – органическое и специфическое единство, живой организм. Она всегда предполагает существование осуществляющего себя в ней субъекта, особую симфоническую личность» (Л.П. Карсавин). «Наряду с частночеловеческими личностями существуют личности многочеловеческие – как частнонародные, так и многонародные… Каждая личность есть (фактически или потенциально) индивидуация другой, более «объёмной» личности. Существует как бы особая иерархия личностей – по признаку вхождения их друг в друга» (Н.С. Трубецкой). В данном случае подменено понятие: личностью по определению может быть только индивидуальная субстанция, личностями являются Ипостаси Божественной Троицы, Которые являют Собой Собор Святой Троицы. Карсавин и Трубецкой неправомерно расширяют понятие личности на множественные образования, сообщества, которые действительно являют собой живой организм. Другое дело, что человеческий индивидуум становится личностью в той степени, в какой обретает соборное единство с человеческим сообществом: семьей, народом, человечеством. Всякая философская ошибка не только влечёт теоретические заблуждения, но и порождает ложные жизненные установки. Утверждение существования личностей разных уровней и различных природ размывает субстанцию личности как таковой, при этом человек оказывается одним из уровней космической иерархии личностей. Концепция симфонической личности гипертрофирует значение коллективного за счёт умаления роли человеческой личности, что дало философское оправдание тоталитарным теориям.

Евразийцы считали, что Православие, соборно единящее всех верующих, является средоточием не только русской, но и всей евразийской культуры. Православие является подлинно вселенской религией и единственно верным истолкованием христианства, поэтому весь мир призван стать православным. Евразийские представления о Православии соединяли верные, но тривиальные суждения с ходульными концепциями, ибо их мысль не достигла воцерковлённости. Натуралистическое сознание евразийцев неспособно понять сакральное значение Церкви, почему они и пытались строить на Православии политическую концепцию тоталитарно-теократического государства.

К порочным выводам привела евразийская концепция симфонической личности в учении об идеократическом государстве. Развивая концепцию всеединства Владимира Соловьева, Лев Карсавин заменяет соловьевское понятие теократии (как выражения идеала всеединства на земле) понятием идеократии – власти идеи как высшей формы самореализации симфонической личности – суперличности. Государство нового типа – идеократия – объединяет все внецерковные сферы евразийского мира, стремится стать Церковью, Градом Божиим. Для достижения этого идеала государство призвано ограничивать свободу-произвол человека и выстраивать жизнь силой и принуждением. Носителем идеократии является демократический правящий слой, который отбирается из народа и выражает общенародную идеологию. Но, несмотря на слитность с народом, правящий слой вынужден обуздывать неизбежную стихийность и деструктивность народных масс, для чего сам должен подчиниться жёсткой дисциплине, стремиться к сохранению чистоты рядов и общего мировоззрения. Идеология же государства является абсолютным авторитетом и не подлежит критике, поэтому в идеократическом государстве не допускается какое-либо инакомыслие. Но идеология создаётся идеологами, культ которых неизбежен в таком государстве. Таким образом, евразийская идеократия представляет собой очередную социальную утопию, историческая реализация которой неизбежно приводит к кровавому тоталитаризму.

Евразийцы многое в своей концепции идеократии списывали с большевистского режима, хотя и оговаривались, что сталинизм испорчен коммунистической идеей прозападного типа. Считая коммунистов бессознательными исполнителями воли хитрого Духа истории, они наивно надеялись перехитрить его и использовать структуры большевистской власти для вытеснения коммунистической идеологии православно-евразийской идеологией. Не имея мистического опыта воцерковленности сознания, евразийцы как-то не заметили, что хитрым духом истории может быть только известный персонаж – дух лжи, но никак не Провидение Божие. Не заметили евразийцы и того, что учение о диктатуре православно-евразийской партии, заменяющей диктатуру коммунистической партии, противоречит евразийской же концепции о едином месторазвитии как доме всех народов Евразии, многие из которых далеко не православны.

Евразийцы противопоставляли идеократию безответственным факторам демократий: «Одною из основ евразийства является утверждение, что демократический строй современности должен смениться строем идеократическим… Под идеократией разумеется строй, в котором правящий слой отбирается по признаку преданности одной общей идее-правительнице… Идеократическое государство имеет свою систему убеждений, свою идею-правительницу (носителем которой является объединённый в одну-единственную государственно-идеологическую организацию правящий слой) и в силу этого непременно должно само активно организовать все стороны жизни и руководить ими. Оно не может допустить вмешательства каких-либо не подчиненных ему, неподконтрольных и безответственных факторов – прежде всего частного капитала – в свою политическую, хозяйственную и культурную жизнь и потому неизбежно является до известной степени социалистическим… Готовность жертвовать собой ради идеи-правительницы здесь является одним из основных селекционных признаков правящего слоя… Идеей-правительницей подлинно идеократического государства может быть только благо совокупности народов, населяющих данный автаркический особый мир… связанное с понятием идеократии требование планового хозяйства и государственной регулировки культуры и цивилизации… При идеократическом строе должны будут исчезнуть эти последние остатки индивидуализма, и человек будет сознавать не только самого себя, но и свой класс, и свой народ как выполняющую определённую функцию часть органического целого, объединённого в государство. При этом следует подчеркнуть, что всё это должно быть не только теоретически принято, но и глубоко осознано и заложено в психику человека грядущей идеократической эпохи» (Н.С. Трубецкой). Понятно, что здесь без расстрельного пафоса большевиков сформулированы те же идеалы тоталитарной утопии и тотального духовного рабства. Более того, и советский, и гитлеровский режимы ещё далеки от идеала евразийцев, и «Европа к подлинной идеократии может прийти лишь после кровавых и глубоких потрясений» (Н.С. Трубецкой). Естественно, что «с разных точек зрения идеократическому государству необходима автаркия[1]» (Н.С.Трубецкой), то есть железный занавес, который неизбежно обрекает страну на деградацию, что и подтвердилось крахом советского коммунизма в 1991 году.

Действительно, первопричиной всех тоталитарных режимов XX века было помрачение умов европейских интеллектуалов. Прав был Н.А. Бердяев, констатируя: «Учение о симфонической личности глубоко противоположно персонализму и означает метафизическое обоснование рабства человека». Антиперсоналистическая метафизика всегда порождает античеловеческие идеологии. Панлогизм Гегеля дал философское «добро» на умаление достоинства личностного бытия, его диалектический идеализм закономерно породил диалектический материализм. Умаление личности человеческой за счёт «личностей» коллективных оказалось не безобидным и у евразийцев: их идеократия принимает свирепо тоталитарный характер. Идеократическое государство по существу является не чем иным, как государством евразийского фашизма. Знаменательно, что на русской почве – это единственная развитая фашистская концепция, и та носит не русско-нацистский, а «интернациональный» характер.

Можно согласиться с прот. Георгием Флоровским: «Судьба евразийства – история духовной неудачи. Нельзя замалчивать евразийскую правду. Но нужно сразу и прямо сказать, это – правда вопросов, не правда ответов, правда проблем, а не решений. Так случилось, что евразийцам первым удалось увидеть больше других, удалось не столько поставить, сколько расслышать живые и острые вопросы творимого дня. Справиться с ними, чётко на них ответить они не сумели и не смогли. Ответили призрачным кружевом соблазняющих грез… В евразийских грёзах малая правда сочетается с великим самообманом… Евразийство не удалось. Вместо пути проложен тупик». Поставив вопрос об историческом и этнокультурном своеобразии России, евразийцы полностью лишили её подлинного историко-культурного своеобразия, подменив историческую русскую государственность химерой Евразии. В своих духовных исканиях евразийцы не смогли освободиться от мифотворчества в сознании русской интеллигенции: их сил хватило на то, чтобы отказаться от иллюзии «русского Запада», но взамен они построили миф «русского Востока». Исход к Востоку оказался исходом к новой утопии, по-прежнему нацеленной на разложение русской православной цивилизации.

Евразийское движение прекратило существование в середине 30-х годов из-за явного утопизма. Но в конце XX века идеи евразийства становятся в России вновь привлекательными. В 70-е годы формируется своеобразное «неоевразийство», выражавшееся в характерной протуранской оценке истории и перспектив России. Эти настроения охватывали широкий идейный спектр: идеологов просоветского неоимпериализма и авангардистов («Азиопа» И.Бродского) объединяло неприятие исторической России. Материалистическая философия истории и теория этногенеза Льва Гумилёва развивали евразийские подходы, его произведения замутняют русское историческое и национальное сознание. Распад СССР и социалистического лагеря, идеологическая и военно-политическая экспансия Запада на территорию «Евразии» в девяностых годах стимулировали интерес к евразийским концепциям как возможной исторической альтернативе. Для многих сегодняшних политологов, сознание которых сформировалось в коммунистической идеологии, химера евразийства оказывается привлекательней и понятней, чем реальная тысячелетняя русская история и православная культурная традиция. Так, например, актуальность евразийства видит один из авторов «Новейшего философского словаря»: «Основными характерными чертами идеологии, теории и практики общественного и государственного строительства современного Евразийства (во многом созвучного Евразийству “классическому”) правомерно полагать следующее: 1) признание сильного государственного властного начала обязательным источником и двигателем социально-экономических реформ, осуществляемых в интересах большинства населения; 2) отказ от политической конфронтации “на местах”, формирование структур исполнительной власти “сверху вниз”; 3) возложение ответственности за основной массив стратегических решений вкупе с “направленностью и духом” законодательных инициатив на всенародно избираемого главу государства; 4) наделение представительных органов функциями-правами детальной проработки и канонизирования персонифицированных решений лидера нации и государства; 5) ориентация на гармоничное сочетание государственной и частной собственности, не допускающая подмену практики регулярных волеизъявлений и актов политической воли лидера государства по проблемам общенациональной значимости – осуществлением политических программ в интересах различных финансово-экономических групп; 6) приоритет интересов сотрудничающих общественных групп в противовес неограниченным индивидуальным потребностям асоциальных индивидов; 7) стремление к достижению сбалансированности между нравственными ценностями и “чистой” экономической целесообразностью; 8) доминирование Православия как религии, органично интегрирующей значимую совокупность догматов евразийских региональных вероисповеданий и т.д. Пафос концепции Евразийства – мечта о едином “богочеловеке”, о всеедином человечестве – противостоит в начале 3 тысячелетия процессам “американизации” мира… Определённые центростремительные тенденции в геополитическом пространстве Евразии рубежа 20-21 вв. как результат усилий ряда политических деятелей, ориентирующихся в своей активности на принципиально нетрадиционный обновленческий пафос 21 столетия, демонстрируют глобальный потенциал идеи Евразии» (А.А. Грицанов).

В общем, логика очевидна: всё благое в глазах автора – это евразийское, а плохое – от врагов евразийства. Понятно, что прекраснодушные политологические декларации отражают, прежде всего, реакцию на разрушительную либерал-большевистскую политику девяностых годов, на её принципиально нетрадиционный обновленческий пафос, на процессы американизации мира. Но современным мыслителям хватает исторического сознания только на то, чтобы дотянуться до евразийцев, при этом, не разобравшись даже в их учении. В результате строится очередная утопия. Ни в истории евразийского континента, ни у самих евразийцев нигде не было ни всенародно избираемого главы государства, ни формирования структур исполнительной власти сверху вниз, ни таких представительных органов с такими функциями, тем более никаких олигархов – финансово-экономических групп. Практически ничего из провозглашенных принципов, тем более – ориентации на гармоничное сочетание государственной и частной собственности, невозможно найти ни в какой туранской культуре Евразии. Хотя кое-что из сказанного можно было бы обнаружить в истории русской государственности. Но взгляд вглубь российской цивилизации перекрыт русофобской цензурой сознания. Когда же рассуждают о чём-то из русской истории, то за гранью реальности: никто из православных не способен признать доминирования Православия как религии, органично интегрирующей значимую совокупность догматов евразийских региональных вероисповеданий. И вряд ли кто из представителей региональных вероисповеданий – ислама, иудаизма, буддизма, шаманизма – согласится, что совокупность их догматов интегрируется Православием. Утверждать этакое – значит ничего не понимать ни в религии, ни в истории, ни в жизни... Впрочем, утопия исключает реальность.

Ныне кого-то евразийство привлекает постановкой актуальных проблем. Евразийский подход созвучен атмосфере современной эпохи, в которой распространены глубинный натурализм и нечувствие к сакральным основам жизни, сочетание прагматических приоритетов с идеоманией. Евразийство соблазнительно для некоторых русских людей похожестью на русскую соборность, православных оно привлекает декларированием православной идеи, самолюбие нерусских народов тешит микшированием русского и туранскими приоритетами. При этом разными группами используются отдельные фрагменты евразийского учения, без осознания его духовных и мировоззренческих оснований. Показательна в этом отношении книга «Евразийская цивилизация» И.Б. Орловой, в которой говорится о российской истории и современности много важного, но всё это без всяких оснований квалифицируется как «евразийское». Автор считает, что «кратко современную евразийскую идею можно сформулировать так: Благо совокупности народов, населяющих евразийский мир. Самобытное неподражательное развитие. Модернизация без вестернизации». Подобные вполне разумные суждения о российской истории нередки в русской мысли, но они никак не проистекают из евразийской идеи.

Историческая память современных евразийцев не способна дотянутся до базовых ценностей русской цивилизации, они видят Россию только через призму мифической «Евразии». Но даже при этом невозможно не обнаружить некоторые реальные явления. Современные евразийцы солидарны со своими классиками в отстаивании самобытности различных цивилизаций и культур, в утверждении единства исторической судьбы евразийских (то есть российских) народов, в критике западноцентризма, навязывающего унифицированную мировую цивилизацию. О главном же у первых евразийцев – о новом идеократическом соборном организме – в наше «демократическое» время – ни слова, - пока. В целом можно сказать, что евразийский эклектический мираж имеет некоторое отношение к реальной истории, но не схватывает главного в ней, что, очевидно, соответствует сумеречному сознанию эпохи. Большинство же современных «евразийцев» пользуют евразийство как осознанную альтернативу возрождению русского государствообразующего народа, а значит для борьбы с возрождением российской культуры и государственности. Так евразийство оказалось соблазном на пути национального исторического сознания к реальной России: химера «Евразии» перекрывает путь к постижению Православия как стержня русской культуры, истории, государственности.

 Сегодня евразийцами называют себя люди с разными мировоззрениями и политическими позициями. «Новое евразийство объявилось во властных структурах России не как философское течение, обращённое к наследию старых евразийцев, а как поверхностное обоснование интеграционных инициатив в рамках СНГ. Прежде всего, это была инициатива номенклатуры постсоветского Востока, ощутившей свою ненужность ни Западу, ни традиционному Востоку, почувствовавшей внутриполитическую несостоятельность. Инициатива нашла отклик среди ищущих своё лицо (точнее – новую маску) политиков России… Если говорить о действительных источниках популярности евразийских идей, то, скорее всего, они связаны с чувством самосохранения, обострившимся у правящих группировок стран СНГ в процессе разложения государственности в этнических улусах постсоветской выделки» (А.Кольев).

Можно выделить некий инвариант неоевразийской мифологии, соотнося его с первоначальным евразийством.

Во-первых, все евразийцы пытаются обрести цивилизационную самоидентификацию через понятие «Евразия», понимаемое как самобытное историческое и геополитическое пространство – концепция континента-родины, единой для всех народов. Но в одних случаях евразийцы говорят о территории дореволюционной России или Советского Союза, в других в «Евразию» включают и Китай, и Индию, и Средний Восток. То есть и территориальная идентичность в евразийских концепциях отсутствует, тем самым отсутствуют всякие основания для поисков подлинной самоидентификации.

Во-вторых, утверждается, что существует некая евразийская цивилизация. Хотя нет ответов на вопросы: какой язык является носителем этой цивилизации, какую территорию она занимает, какова её историческая преемственность и культурная типология?

В-третьих, старые евразийцы – этатисты, они пытались в формах и традициях государственности найти незыблемые исторические ценности. Но поскольку они не ощущали реального исторического субъекта – народа государствообразователя в России, то их государственность утопична: в прошлом они видели Чингиз-Московию, в современности насаждали идеократию. Неведома евразийцам и та истина, что государство не самодостаточно, но является только историческими одеждами народа, защищающими национальный организм. Без народа-носителя государство – ветошь. Неоевразийцы и пытаются найти мифические основы для своего мировоззрения, балансируя на осколках разрушенной российской государственности.

В-четвертых, утопический этатизм евразийцев вынуждал их к апологии большевиков, якобы воссоздавших российскую государственность в «великом» Советском Союзе. При этом игнорировался тот факт, что сталинский режим был самым людоедским в мировой истории, причём «потреблял» более всего население своей страны; к тому же коммунистический режим привёл государство и страну к катастрофе девяностых годов XX века.

В-пятых, утверждалось, что евразийский «материк» и евразийская цивилизация противостоят мировой экспансии западной цивилизации. Надо признать, что евразийцы во многом справедливо критиковали западную цивилизацию, но мировоззренческие основания для адекватного восприятия атлантизма очевидны и без евразийского синдрома. Военная и духовная экспансия Запада осуществлялась не на мифическую Евразию, а на православную Россию. Современные евразийцы в противоположность отцам-основателям ищут консолидированные формы вхождения в Европейский дом.

В-шестых, евразийцам присуща монголофилия, неоевразийцам – тюркофилия, то есть преувеличение исторической роли нерусских народов России. Делается это для умаления исторической роли русского народа, вплоть до русофобии. Ныне эти взгляды подкрепляются убеждением, что русский этнос вымирает, а тюркский, исламский, напротив, увеличивается численно и набирает пассионарность.

Евразийские концепции используются в основном теми, кто сознательно или неосознанно стремится легализовать превращение русской государственности – России, в «многонациональную», а, по сути, в тюркскую государственность – Евразию. Новая утопия навязывается действительности, что неизбежно приведёт к очередной исторической катастрофе. Если же исходить из исторических реалий, то понятие «Евразия» правомочно и полезно употреблять только для обозначения геополитического пространства, которое не может быть каким-либо субъектом исторического действия. Таковым историческим субъектом на евразийских пространствах является русский народ. В русский многонациональный народ через обряд православного крещения, через присоединение к русской культуре и русскому языку входило множество народов, народностей и отдельных представителей других этносов. Русский народ всегда являлся государствообразующим, он создал русскую культуру и русскую православную цивилизацию. Вместе с тем, русский народ строил не национальное государство, а огромную многонациональную империю, сохранившую все её народы. Наряду с цивилизационно образующей русской культурой и благодаря ей в России развивались многие национальные культуры. Но только присоединение к русской культуре выводило российские народы к евразийским и мировым измерениям. Русский народ-государствообразователь является созидательной основой российской нации, так же как русская православная цивилизация – стержнем самобытной российской цивилизации.

Таковы исторические реальности. Никакого евразийского народа или евразийской цивилизации никогда не существовало на евразийском континенте; в лучшем случае они могут быть художественными образами, в большинстве своём – разрушительно-утопическими мифами. Другое дело, что современное российское государство может входить в блоки в тех или иных формах с различными государствами евразийского континента и создавать «Евразийский союз» либо «Евразийское сообщество». Все формы региональной интеграции весьма полезны и создают возможности сопротивления негативным тенденциям глобализации. Но плодотворные «сообщества» и «союзы» доступны только тем народам и государствам, которые обрели свою историческую идентичность.

Таковая может исходить только из того непреложного факта, что сегодня в многонациональной России русских восемьдесят пять процентов, то есть больше, чем французов во Франции, которая считается мононациональной страной. Подлинное российское возрождение пролагается через русское национальное возрождение – духовное (православное), культурное, государственное. Жизненный интерес каждого народа России в том, чтобы возродилось Российское государство, которое только и может предоставить возможность для дальнейшего существования и культурного развития всех народов России. Жизненный интерес представителей всех региональных и общероссийских элит в том, чтобы возродилась российская государственность, в пределах которой может реализоваться и карьера, и служение, и личные интересы. Без единой России все её губернии и республики будут превращены в аморфные территории, колонии индустриальных стран, а все элиты – в раболепных аборигенов. Отсюда понятно, что подлинный жизненный интерес всех без исключения российских народов и всех элит состоит в национальном пробуждении русского народа-государствообразователя, являющегося стержнем российской нации. Ибо, повторяем, русский народ тысячелетие отстраивал государство для всех народов России, и нет никаких исторических оснований и сегодня подозревать его в самовозвеличении и национализме. Русский народ всегда был и остаётся многонациональным, соборным, веро и национально терпимым. (Таковая позиция, выражающая стремление к национальному согласию на евразийских просторах России, может называться и евразийством).

Очевидно, какой ответ на современный исторический вызов соответствует жизненным интересам народов России: либо воссоздавать историческую российскую государственность на основе русского национального возрождения, либо насаждать химерическую «Евразию», расчищая площадку для хозяев нового мирового порядка. Не случайно противники России активно навязывают понятие «Евразия», так же как в СССР понятие «советское» использовали для вытеснения всякой памяти о российском, о русском.

В этих условиях, когда большинство общества проникается религиозными, культурными, историческими ценностями тысячелетней русской православной цивилизации, когда налицо признаки национального возрождения и пробуждения жизненной энергии русского государствообразующего народа, который начинает сознавать свою национальную идентичность, с верхов власти исходят предложения новой национальной идеи – евразийства. Есть ли для этого какие-то объективные основания? Где вы видели евразийский патриотизм, евразийское религиозное возрождение, евразийскую идентичность? Только в утопиях публицистов, которые спекулируют на невежестве элит, или в химерах политиков, которые пытаются на них въехать во власть. Понятно, когда Нурсултан Назарбаев объявляет Астану (исторически Акмолинск – Целиноград) столицей Евразии, – как ещё удовлетворить амбиции человеку, которому Горбачев обещал пост руководителя правительства мировой державы, и с другой стороны, как ему отстраивать казахскую государственность, в которой около половины населения – русские. Но зачем тысячелетней России обращаться в химерическую Евразию? Покровители евразийства из властных структур исходят из того «очевидного» факта, что рождаемость и жизненная энергетика (пассионарность) русского народа падает, а мусульманских народов (особенно татар) возрастает. Отсюда «добросердечное» предложение: давайте спасать державу и заранее готовить новый государствообразующий этнический массив, ибо через пятнадцать-двадцать лет Россия приговорена быть страной с нерусским большинством. По существу современные апологеты евразийства являются цивилизованными и сладкоголосыми гробовщиками русского народа – под аккомпанемент евразийской идеи.

«Самый многообещающий путь к установлению в России авторитарного национализма может дать обновлённый вариант евразийского движения» (Д.Х. Биллингтон). Подобные инициативы власти и элит не отвечают жизненным интересам русского большинства населения страны, вряд ли согласного на роль вымирающего, равно как и не способны мобилизовать нацию перед угрозой эпохальных вызовов. Тем не менее, эта утопия может быть внедрена насильственно, но тогда её ждет будущность утопических проектов ХХ века. Если режим начнёт развиваться в сторону евразийского этатизма, то основные перспективы очевидны. Власть временно консолидируется – за счёт чиновничьего и силового ресурса. Новая идеология станет прикрытием шкурных интересов нового правящего слоя, обществу же будет отведена роль молчаливого большинства. В этих условиях не приходится говорить о культурном, политическом и экономическом процветании страны. Россия на долгие годы будет приговорена к стагнации, которая закончится её распадом. Вряд ли пробуждающееся общество молчаливо согласится с таким развитием событий. Ибо оно быстрее, чем власть, восстанавливает свою историческую идентичность.

Виктор АКСЮЧИЦ

.

---

[1] Автаркия – греч. «самодостаточность» – независимость от внешнего мира.

Орден русской интеллигенции. Часть. 4. Определения понятия.

Слово «интеллигенция» ввёл в оборот писатель П.Д. Боборыкин в 1866 году, обозначая «высший образованный слой общества». Ныне слово «интеллигенция» употребляется в различных смыслах: как умные люди (этимологически – способные к пониманию), как люди с совестью, как просто хорошие люди; отсюда понятие «интеллигентный человек» может означать обладающий высокими интеллектуальными и нравственными качествами, хорошо воспитанный. Качества, которые воспитываются бескорыстным занятием умственным трудом, создают облик интеллигентного человека и наделяют признаком интеллигентности. Интеллигенция – это интеллектуально ведущий слой народа, что и выражено в определении В.И. Даля: «Интеллигенция – разумная, образованная, умственно развитая часть жителей». Предполагается, что интеллигенция является носителем интеллекта и выражает совесть нации. Носитель может быть органичным, здоровым, а может быть сформирован искусственно и поражён какими-либо болезнями. Эти представления отражают необходимые, но недостаточные свойства интеллигенции как сословия.

Понятие «интеллигенция» определяется: 1) через социальный статус, 2) через признак культурно-творческий, 3) через идеологическую принадлежность. Интеллигенция как социальная группа – это образованные слои общества, люди умственного туда. В широком смысле в интеллигенцию входят хозяйственные, технические, научные, культурные кадры, бюрократия, аристократия, духовные сословия. В образованных слоях общества по культурному творческому признаку выделяется сословие собственно интеллигентских, творческих либо свободных профессий: литераторы, художники, музыканты, артисты, адвокаты, учёные, врачи, инженеры... Образованное общество за вычетом аристократии, бюрократии, технократии, духовных сословий и есть интеллигенция как таковая.

Культурные сословия европейских стран подпадают под определения интеллигенции в первом и втором смысле (хотя термин «интеллигенция» существует только в русском языке). В Европе эти сословия тоже социально отчуждены от простонародья. Но только в России со времён Петра I между культурно ведущим слоем и народом разверзлась пропасть, которая разделила нацию на две различные до противоположности части: одна создавалась для переделки другой по чуждым образцам. В Европе между интеллектуальными слоями и народными массами существовало расслоение по социальному статусу и степени образованности, окультуренности. В России же образованные слои были оторваны от народа культурно-цивилизационно (были носителями инородной культуры), религиозно (относились враждебно к народной вере – Православию), национально (воспитывались на других языках, были носителями антинациональных установок). Негативные генетические качества интеллигенции резко усугубляются с формирования социального слоя на основе радикальной идеологии. Это специфически русское явление.

В 30-е годы XIX века выделяется наиболее радикальный слой интеллигенции, в выходцах из разных сословий можно было заметить общие черты психологии и взаимоотношения, сродни европейским орденам: «Интеллигенция представляет собою как бы воюющий орден, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по лицу пространной земли нашей, и который всё-таки стоял по какому-то соглашению, никем, в сущности, не возбуждённому, поперек всего течения современной ему жизни, мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый другими» (П.В. Анненков). Идеологическое сообщество было неформальным, его выделяло и объединяло стремление попрать традиционные жизненные устои и принципы, навязать «народу» собственное мировоззрение. «Сознание интеллигенции ощущает себя почти как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий свой неписаный кодекс – чести, нравственности, – своё призвание, свои обеты» (Г.П. Федотов). «Интеллигенция скорее напоминала монашеский орден или религиозную секту со своей особой моралью, очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами и обычаями, и даже со своеобразным физическим обликом, по которому всегда можно было узнать интеллигента и отличить его от других социальных групп. Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов» (Н.А. Бердяев). О революционном ордене русской интеллигенции писал Ф.А. Степун.

«Литературное чтение», 1866 г. Художник - Владимир Маковский.

Из образованных сословий в первой половине XIX века складывается неформальный «орден» единомышленников, мировоззрение которого подчинено общему «символу веры»: атеизму, материализму, социализму, революции, коммунизму... Радикальная или революционная интеллигенция стремится к радикальному, революционному переустройству мира. Идеологизированное сознание ущербно, ограниченно, подвержено маниям – болезненной сосредоточенности на частных идеях. Интеллигентский «идеал коренится в “идее”, в теоретическом мировоззрении, построенном рассудочно и властно прилагаемом к жизни, как её норма и канон. Эта “идея” не вырастает из самой жизни, из её иррациональных глубин, как высшее её рациональное выражение. Она как бы спускается с неба, рождаясь из головы Зевса, во всеоружии, с копьём, направленным против чудовищ, порождаемых матерью-землей. Афина против Геи – в этом мифе (отрывок гигантомахии) смысл русской трагедии, то есть трагедии русской интеллигенции» (Г.П. Федотов). В борьбе идеологических маний с органичным, традиционным мировоззрением (с почвой) и состоит основной пафос времени, интеллигенция создаётся как передовой отряд эпохальной брани: «Русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» (Г.П. Федотов). Маниакальная идея интеллигентского сообщества – европеизация России, переделка огромного материка и тысячелетней цивилизации по диктующим фикциям «русского Запада» – и была идеей тотальной беспочвенности. Это выражало и одно из первых в России употреблений термина «интеллигенция» – статья И.С. Аксакова в газете «День» имела название «Отчужденность интеллигенции от народной стихии».

Консолидация на идеологической основе – это вырождение интеллектуального слоя. Радикальная интеллигенция теряет многие положительные черты культурного сословия и усугубляет отрицательные. Этот динамичный слой становится негативным «ферментом» образованного общества, ускоряющим духовную деградацию. Орден русской интеллигенции – очаг духовной болезни, из которого духовная зараза распространяется по национальному организму. Орден «послушников» – бескорыстных служителей «идеи» – являлся центром атеистической «религиозности». Радикальное ядро задает тон, формирует мнение и вкус, устанавливает общеинтеллигентские идеалы и нормы. Культурное общество России с середины XIX века старательно равнялось на радикальный авангард. Герои-революционеры в глазах общественного мнения были апостолами новой интеллигентской веры. Орден русской интеллигенции начал складываться с приливом волны разночинцев. Затем отбор шёл по идеологическому признаку, в ряды революционной интеллигенции вливаются представители всех сословий.

Каждое поколение интеллигенции мыслило себя «по-новому»; отрекаясь от отцов, новые люди открывали собой новую эпоху, которая оказывалась очередной ступенью духовного падения. «Столетие самосознания русской интеллигенции является её непрерывным саморазрушением… За идеалистами – “реалисты”, за “реалистами” – “критически мыслящие личности” – “народники” тож, за народниками – марксисты – это лишь один основной ряд братоубийственных могил» (Г.П. Федотов). Так русское дворянство и интеллигенция фаланга за фалангой выращивали в России кадры небытийной идеологии.

«Вечернее общество», 1875 г. Художник - Владимир Маковский.

Логическим итогом деятельности образованных сословий на протяжении полутора столетий была катастрофа 1917 года. «Русская гуманитарная наука оказалась аптекой, где все наклейки были перепутаны. И наши учёные аптекари снабжали нас микстурами, в которых вместо аспирина оказался стрихнин… Русская “наука” брала очень неясные европейские этикетки, безграмотно переводила их на смесь французского с нижегородским – и получался круг понятий, не соответствовавший, следовательно, никакой действительности в мире, круг болотных огоньков, зовущих нас в трясину… Русскую кое-как читающую публику столетия подряд натаскивали на ненависть к явлениям, которых у нас вовсе не было, и к борьбе за идеалы, с которыми нам вовсе нечего было делать. Был издан ряд “путеводителей в невыразимо прекрасное будущее”, в которых всякий реальный ухаб был прикрыт идеалом и всякий призрачный идеал был объявлен путеводной звездой. Одними и теми же словами были названы совершенно различные явления. Было названо “прогрессом” то, что на практике было совершеннейшей реакцией, – например реформы Петра, – и было названо “реакцией” то, что гарантировало нам реальный прогресс – например, монархия. Была “научно” установлена полная несовместимость “монархии” с “самоуправлением”, “абсолютизма” с “политической активностью масс”, “самодержавия” со “свободой” религии, с демократией и проч. и проч. – до бесконечности полных собраний сочинений… В силу всего этого мы, нынешнее поколение России, не знаем, в сущности, решительно ничего нужного. Мы потеряли свои пути и не нашли никаких чужих. Мы потеряли даже и часть своего языка и объясняемся переводами с французского на нижегородский – переводами, которые в оригиналах обозначают неизвестно что. Мы заблудились в трёх пошехонских соснах и разбиваем свою голову о каждую из них» (И.Л. Солоневич).

В свете вышесказанного синтезируем характеристики интеллигенции, которые давались, начиная со сборника «Вехи». Интеллигентское мировоззрение коренится в ряде родовых душевных комплексов, которые порождены ложным экзистенциальным состоянием и которые наиболее выражены среди радикалов. Формация интеллигенции выделялась и объединялась общей духовной болезнью – комплексами искусственности происхождения и неорганичности существования, которые были унаследованы от дворянства и усиливались в каждом поколении. Отсюда не всегда осознаваемое чувство социального греха и комплекс вины и покаяния. Экзальтированное и ложно ориентированное чувство социальной ответственности в реальности оборачивалось исторической безответственностью. Комплекс «прогрессивности» внушал слепое стремление ко всему передовому и служение прогрессу. Русская интеллигенция разделяла европейские предрассудки безрелигиозного гуманизма: веру в естественное совершенство человека. Культурная «беспризорность» интеллигенции вела к агрессивному отторжению от всего русского, склонности к интернационализму, болезненному тяготению ко всему европейскому, западному. В комплексах подсознания и маниакальной ориентации сознания на фикцию «русского Запада» коренились воспаленные идеи интеллигенции, её пристрастия и антипатии.

Доминантой интеллигентской позиции была экзистенциальная беспочвенность: беспочвенность происхождения, беспочвенность своего положения и беспочвенность собственного выбора. Невозможно согласиться с Николаем Бердяевым, что в этом проявлялся национальный характер интеллигенции. Русский народ один из наиболее укоренённых в традиции, укладе, предании. Беспочвенность – следствие разрыва интеллигенции с национальной традицией. Интеллигенция обрекала себя на «раскол, отщепенство, скитальчество, невозможность примирения с настоящим, устремленность к грядущему» (Н.А. Бердяев) не потому, что это было свойственно русскому народу, как утверждал Бердяев, а из-за отрыва от народа. Стремление интеллигенции к фикции справедливой жизни отторгало от общенациональной судьбы, от исторической ответственности. Утопия лучшей жизни вытесняла обязанности перед жизнью реальной, иллюзия грядущего избавляла от мучительного чувства «первородного греха» культурных слоёв России. Выразители самосознания интеллигенции не были способны понять причины и следствия «грехопадения», исторической вины сословия, без чего невозможны подлинное искупление и свободный выбор судьбы.

"Манифестация 17 октября 1905 года". Художник - Илья Репин.

Следствием экзистенциальной беспочвенности был нигилизм интеллигенции – «жизнь в расколе с окружающей действительностью» (С.Л. Франк). Раскольничья мораль диктует идейную нетерпимость и фанатизм. Нигилистический морализм делал русского интеллигента «воинствующим монахом нигилистической религии земного благополучия» (С.Л. Франк). Идеалы земного благополучия не могут быть религиозными, то есть абсолютными и вселенскими, поэтому интеллигентский псевдорелигиозный пафос обращён на реализацию социальной утопии.

Духовное отщепенство от народа, борьба с властью и обществом формировали подпольную психологию. Беспочвенность существования воспитывала неуравновешенный и раздвоенный психологический тип. Неорганичные идеалы ограничивают сознание, которое склонно к мономании – вере в болезненно навязчивые идеи. При нравственной неустойчивости человек скатывается к экстремизму, без духовного стержня – склонен к идейной одержимости и фанатизму. «Символ веры» интеллигенции включает крайние идеологические доктрины, которые фокусируются в марксизме.

Мировоззрение интеллигенции представляет собой идеологический отлёт от действительности, утопическую мечтательность, социальный самогипноз, преобладание догматизма и демагогии. «Интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна, например, теория знания Маха, её интересует лишь то, благоприятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам пролетариата; её интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические истины, а то лишь, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечёт ли она от борьбы с самодержавием и от служения пролетариату. Интеллигенция готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала её социальные идеалы, и без критики отвергнет всякую, самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным настроениям и идеалам… Любовь к уравнительной справедливости, общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине» (Н.А. Бердяев). Традиционные настроения и идеалы интеллигенции исключали здравое восприятие реальности и адекватную ориентацию в жизни. В ложном мировоззрении отсутствуют критерии истины и не может быть подлинных представлений о справедливости, общественном добре и народном благе, которые являются рационализированными идеологизмами.

Однобокий рационализм сочетается у интеллигенции с эмоциональными, аффективными реакциями. Без органичного жизнеощущения мышление несамостоятельно и ограниченно, а воля – непрактична и неумела. Революционная интеллигенция не способна целенаправленно трудиться, хотя всегда декларировала необходимость созидательной деятельности. Духовно-нравственная инфантильность сказывается в категоричности и ригоризме, социальном потребительстве, исторической безответственности, проявляется в культе молодости, студенчества, где неведомы обязанности, но требуются неотъемлемые права. Понижение духовного уровня диктует ненависть к культуре, антиметафизичность.

"Отказ от исповеди перед казнью." Художник - Илья Репин

.

Идеологическая групповщина воспитывает стадную волю, тоталитарное сознание, уравнительную утилитарную мораль. Дурной коллективизм не позволяет раскрыться здоровой индивидуальности. При демагогическом провозглашении индивидуальных свобод господствует антиперсонализм – подчинение личного общеидеологическому, отрицание свободы и суверенности личности. Культивируется фанатическая преданность набору догм, экзальтированное чувство посвящённости в общее дело. Ощущение мистического единства и гордыня идеологически посвящённых воспитывают высокомерное и надменное отношение к непосвящённому мещанству и обывателям. Это выражается в типично интеллигентской позе, претензии, ханжестве, максимализме, чувстве непогрешимости, пренебрежении к инакомыслящим. Несогласные обвиняются в отрицании ценностей и попрании морали. По отношению к политическим оппонентам снимаются моральные ограничения: не наш – значит, аморален, считается вне закона и заслуживает нечеловеческого отношения. Орден интеллигенции превратился в замкнутую и агрессивную общность, стремящуюся подчинить всё вокруг собственной догме и сеющую гражданскую распрю.

Из литературы, воспоминаний и доживших до нас «реликтов» известен иной облик интеллигента – это гуманное, мягкое, доброе существо, ищущее смысл жизни и умеющее созидательно трудиться в своей области. Интеллигенту было свойственно служение благородному и непременно великому делу, что воспитывало характер возвышенный, гордый и независимый. Среди провинциального дворянства и интеллигенции было немало замечательных, чистых и бескорыстных людей. Чем ближе были образованные сословия к народу социально (как провинциальное мелкопоместное дворянство и земская интеллигенция) и психологически (внутренней ориентацией), тем больше сохраняли они дух органичной культуры и черты национального характера. «В николаевские годы в поместном и служилом дворянстве, как раз накануне его социального крушения, складывается, до известной степени, национальный быт. Уродливый галлицизм преодолевается со времени Отечественной войны, и дворянство ближе подходит к быту, языку, традициям крестьянства. Отсюда возможность подлинно национальной дворянской литературы, отсюда почвенность Аксакова, Лескова, Мельникова, Толстого… О, конечно, это почвенность относительная. Исключая Лескова, сознательная национальная традиция не восходит к допетровской Руси; но допетровский быт, в котором ещё живёт народ, делается предметом пристального и любовного изучения. Иногда кажется, что барин и мужик снова начинают понимать друг друга. Но это самообман. Если барин может понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничего не понимает в быту и в миру господ. Да и барское понимание ограниченно: видят быт, видят психологию, но того, что за бытом и психологией, – тысячелетнюю традицию, религиозный мир крестьянства – “христианства” – ещё не чувствуют» (Г.П. Федотов).

По ряду причин не тенденции национального возрождения и не привлекательный тип интеллигенции задавали тон. Немногочисленный интеллигентский авангард – «орден» – захватил влияние в обществе, ибо он динамичнее и агрессивнее. Общеинтеллигентское мировоззрение отличалось рыхлостью и неустойчивостью вследствие той же беспочвенности. Господствовал идеализм – увлечённость абстрактно возвышенными идеалами, но секуляризованное сознание было не способно приобщиться к духовному богатству Православия. Идеалистичность диктовала известное пренебрежение к материальному богатству, своеобразный аскетизм, моральный пафос, стремление к высшим идеалам и поиск смысла жизни, что не исключало приземлённости большинства идеалов. Неопределённые общеинтеллигентские установки фокусировались в радикальном ядре интеллигенции, где из них делались последовательные выводы, которые затем распространялись в обществе в качестве авторитетных директив. «Мозговой центр» додумывал и оправдывал выводы беспочвенной общеинтеллигентской позиции.

Привлекательные черты в интеллигенции улетучивались по мере того, как суровая действительность заставляла определять мировоззренческую позицию. Идеалы абстрактного гуманизма легко сочетались с поддержкой жестоких, антигуманных акций, если были направлены против власти и чуждых сословий. Проявление положительных качеств зависело от диктата нигилистической установки и могло оборачиваться во зло. «Орден» определил существенные общеинтеллигентские склонности, отбросил гуманистические пережитки, обнажил основы миростояния русской интеллигенции как таковой.

"Сходка", 1883 г. Художник - Илья Репин.

Не имея русского мировосприятия, поправ русскую веру и нравственные устои, интеллигенция не смогла избавиться от своей русскости и сохраняла черты национального характера, хотя и в искажённом виде. Это было причиной её трагической раздвоенности, но сохраняло возможность возвращения блудного сына в отчий дом. «Беда русской интеллигенции не в том, что она недостаточно, а скорее в том, что она слишком русская, только русская» (Д.С. Мережковский). В других странах культурная элита, оторванная от народных сословий, не испытывала по этому поводу никаких мук и угрызений совести, но и не мстила за это всем вокруг. Только русский человек мог тотально деградировать в отрыве от живительных токов национального духа. В то же время многие пороки, которые генетически свойственны неорганичному культурному сословию, усиливались проявлениями отрицательных качеств национального характера. Русская религиозная ментальность сказывалась в религиозной экзальтации богоотступников: «Иногда кажется, что самый атеизм русской интеллигенции – какой-то особенный, мистический атеизм» (Д.С. Мережковский). Помноженное на русский максимализм богоборчество приобретало вовсе инфернальный характер (Ленин).

Виктор АКСЮЧИЦ

.