НА ФИЛОСОФСКОМ ФАКУЛЬТЕТЕ. Самиздат и КГБ

 

На себе испытав спасительность запрещённой литературы, в 1976 году я организовал со своим товарищем Сашей Зеленцовым религиозно-философско-политический самиздат. Я в качестве как бы главреда разыскивал у друзей и знакомых тамиздатские книги русских религиозных философов и отдавал Саше в «печать». Тиражи по тому времени были большими – сотни экземпляров одностороннего ксерокса в твёрдом переплёте. Будучи парторгом курса я давал однокурсникам читать и распространял русскую философию и политическую литературу вплоть до «Архипелага ГУЛАГа». Господь хранил до времени. С энтузиазмом формировал и свою библиотеку. Но недолго ниточке виться. Летом 1979 года Саша примчался с выпученными глазами и сказал, что его допрашивали в КГБ и спрашивали про меня, посоветовал убрать из дома запрещённую литературу. Я отреагировал вяло. Через несколько дней, подходя к своему дому, вижу Сашу, выкатывающегося из подъезда с двумя неподъёмными чемоданами. Он стал ругаться, что вновь после допроса и что вот-вот приедут ко мне, а моя квартира полна там- и самиздатом, поэтому он покидал, что мог, в чемоданы и нужно ехать куда-нибудь прятать. Я поддался ажиотажу, что бывает редко. По законам детективного жанра мы несколько раз меняли такси в разных местах Москвы (чем, наверняка, привлекали внимание). Привезли чемоданы к моему товарищу Мише Гусеву, который согласился взять их, а затем попозже вечером отвезти другому нашему приятелю. Я просил его, в случае чего, не скрывать, что это мои чемоданы. На следующий день звонит жена Миши и говорит, что он пропал. Как потом выяснилось, не мудрено, что его сцапали. Представьте картину: одетый в туристические лохмотья близорукий бородатый очкарик с двумя неподъёмными чемоданами бродит под окнами нового дома и поминутно смотрит наверх (ждал, когда уйдёт тёща приятеля, и ему подадут знак). Естественно, им заинтересовалась милиция. Через три дня жене Миши звонят из милиции (окажется, что его забрали в тот же вечер), дают ей и его отцу встречу с ним и говорят, что они его больше не увидят (сгноят в тюрьме), если тот не признается, чьи это чемоданы. Миша твердил, что их оставил его слабо знакомый Николай из Ленинграда. Его жена тоже не выдала нас, но со страху сожгла на газовой плите томик «Архипелага ГУЛУГ», который я им дал почитать. По прошествии трёх суток Мишу отпустили и попросили сообщить, когда придёт хозяин чемоданов. Миша звонит мне вечером, мы условились тут же встретиться на станции метро Лермонтовская. В зале я обратил внимание на множество милиции и бестолково толкающихся туда-сюда молодых и не очень людей в штатском. Миша, съезжая с эскалатора, тоже это заметил и дал мне знак не подходить. Мы, не сговариваясь, стали на расстоянии друг от друга, пропустили несколько поездов, когда я нырнул через закрывающиеся двери в уходящий поезд, Миша прыгнул в другой вагон. Я выхожу и кружу по городу, Миша за мной, я иду в сквер, усаживаюсь в полумраке на скамейку в глухом углу, Миша подходит и рассказывает о своих мытарствах. Через минуту на соседней скамейке образовалась компания трёх подвыпивших мужчин, я подумал: неужели они так профессионально и так бессмысленно работают, – нас-то что ловить. Миша рассказал о ежедневных допросах и угрозах, передал мне телефон, по которому я на следующий день позвонил и сказал, что хочу забрать свои чемоданы с литературой.

Меня пригласили в районное отделение милиции. В кабинете начальника отделения за столом сидел человек в штатском, начальник отделения – рядом на стуле. Меня вежливо расспрашивают о чемоданах. Я всё понимаю: мои драгоценные книги никогда не вернут, но их очень жаль, и я пытаюсь использовать хоть какой-то шанс. Спрашивает, зачем мне такая литература. Говорю, что в аспирантуре МГУ по теме диссертации «Проблема человека в неопротестантизме Пауля Тиллиха и экзистенциальной философии Николая Берядева» она мне необходима, в библиотеках её нет, поэтому покупал на чёрном рынке, читать никому не давал. Спрашивают: а зачем политическая литература? Отвечаю, что любознательный и очень интересуюсь, никому читать на давал. (Уголовно преследовалось не хранение литературы, а её распространение). Они удивились, что я учусь в аспирантуре (на следующий день меня из неё и вычеркнули). Предложили написать заявление с описью книг для их возвращения. Опять же, всё понимаю, но иду на уловку со слабой надеждой на чудо. Забавно звучит перечисление майором милиции названий книг, которые человек в штатском записывает в протокол: Николай Бердяев «Истоки и смысл русского коммунизма», Авторханов «Тайна смерти Сталина», «Программа Народно-трудового союза – НТС», Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ»… В конце штатский говорит мне, что должен подписать бумагу у начальства, после чего мне всё вернут. Вернувшись, говорит, что начальник уехал, поэтому мне за чемоданами придётся зайти завтра. Завтра в этом же кабинете уже за своим столом сидит начальник отделения, который с равнодушным видом спрашивает: что надо? Я с глупым видом: хочу получить свои чемоданы. – Какие чемоданы? – С моими книгами. – Какими книгами? После нескольких кругов он: вы что, не поняли, что произошло, идите отсюда, понадобитесь, вас вызовут.

Я понял, что хватит дальше мучиться двоедушием, и решил порвать с официозом. Не стал писать каких-либо заявлений, – зачем как-то взаимодействовать, если уже не считаю себя членом КПСС. Но когда перестал «ходить в партию», партия стала ходить ко мне. С моим выходом у них образовался большой скандал. Я был секретарём партийной организации курса, неплохо учился, меня рекомендовали в аспирантуру, – в общем, человек заметный, не смикшируешь. По уставу КПСС при исключении требовалось моё присутствие, без меня откладывают два раза и только на третий могут исключить без меня. Так повторялось на каждом уровне рассмотрения персонального дела: партком философского факультета, партком МГУ, районный комитет КПСС. Перед каждым уровнем ко мне посылали переговорщика, чтобы договориться исключить по-тихому. Сначала прислали моего товарища однокурсника Женю, аспиранта по историческому материализму. Он говорил: не дури, ты талантливый учёный, тебе нужно преподавать и заниматься наукой, как же ты думаешь без партии! Говорю: как-нибудь обойдусь, с философией в особенности. Он удивляется: ты что, коммунистический режим на века, а ты так недальновидно себя ведёшь. Думаю: вполне дальновидно, говорю, что недолго осталось ждать. Он очень удивился. Сейчас Женя доктор наук и заведует кафедрой на философском факультете МГУ. Потом приходил молодой доцент, увидел книги на полках, портрет Солженицына на стене, говорит: понимаю ваше умонастроение, но надо в партии хорошим людям делать хорошее дело. Говорю: дальше без меня.

 

 В конце приходит старая большевичка – член партийной комиссии горкома, – это такой «орган партийной совести». Сначала ведёт себя чрезмерно доброжелательно, гладит по головке маленьких детей, расспрашивает о житье-бытье, вопрошает: как же вы, такой успешный, уходите от всего непонятно куда, вам же партия столько дала, почему вы в неё даже не приходите. Говорю: зачем, если себя не считаю. Она: ну придите, партбилет, хотя бы сдайте. Я: да вот он, и вынимаю из стола. Она: как же, вот так, прямо здесь? Я: а почему нет. Тогда она: какой он (партбилет) у вас ухоженный, значит берегли. Я: да просто в обложке лежал. Когда благонравные темы исчерпались, она стала озираться и в моём кабинете увидела иконы. Завопила сразу: вот в чём дело, да вам не место в партии. Я: да я о том же. Бранясь на ходу, уже у лифта обернулась к снующим детям и взвизгнула: и всё-таки они будут с нами. Подумал: бедная, одной ногой в могиле, пора бы о душе подумать. Происходило это в 1979 году.