Первым о громадном крестьянском потоке в
ГУЛаге свидетельствовал И.Л. Солоневич в книге «Россия в концлагере», сбежавший
в 1934 году вместе с братом и сыном в Финляндию из лагеря
«Беломорско-Балтийский Комбина». «Больше
всего было крестьян, до жути изголодавшихся и каких-то по особенному пришибленных.
Иногда встречаясь с ними где-нибудь в тёмном углу лестницы, слышишь
приглушённый шёпот: “Братец, а братец. Хлебца бы корочку… А?”… Но в какое
сравнение могут идти наши страдания и наши лишения со страданиями и лишениями
русского крестьянства, и не только русского, а и грузинского, татарского,
киргизского и всякого другого. Ведь вот, как ни отвратительно мне, как ни
голодно, ни холодно, каким бы опасностям я ни подвергался и буду подвергаться
ещё, со мною считались в тюрьме и будут считаться в лагере. Я имею тысячи
возможностей выкручиваться, возможностей, совершенно недоступных крестьянину. С
крестьянином не считаются вовсе, и никаких возможностей выкручиваться у него
нет. Меня плохо ли, хорошо ли, но всё же судят. Крестьянина и расстреливают, и
ссылают или вовсе без суда или по такому суду, о котором и говорить трудно; я
видал такие “суды”. Тройка безграмотных и пьяных комсомольцев засуживает семью,
в течение двух-трех часов её разоряет вконец и ликвидирует под корень. Я,
наконец, сижу не зря. Да, я враг советской власти, я всегда был её врагом, и
никаких иллюзий на этот счёт ГПУ не питало. Но я был нужен, в некотором роде
“незаменим” и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцию кормят и с интеллигенцией
разговаривают. И если интеллигенция садится в лагерь, то только в исключительных
случаях “массовых кампаний” она садится за здорово живёшь… Я знаю, что эта
точка зрения идёт совсем в разрез с установившимися мнениями о судьбах
интеллигенции в СССР. Об этих судьбах я когда-нибудь буду говорить подробнее,
но всё то, что я видел в СССР – а видел я много вещей – создало у меня твёрдое
убеждение: лишь в редких случаях интеллигенцию сажают за зря, конечно, с советской
точки зрения. Она всё-таки нужна. Её всё-таки судят. Мужика – много, им хоть
пруд пруди, и он совершенно реально находится в положении во много раз худшем,
чем он был в самые худшие, в самые мрачные времена крепостного права. Он абсолютно
бесправен, так же бесправен, как любой раб какого-нибудь африканского царька,
так же он нищ, как этот раб, ибо у него нет решительно ничего, чего любой
деревенский помпадур не мог бы отобрать в любую секунду, у него нет решительно
никаких перспектив и решительно никакой возможности выкарабкаться из этого
рабства и этой нищеты… Положение интеллигенции? Ерунда – положение интеллигенции
по сравнению с этим океаном буквально неизмеримых страданий многомиллионного и действительно
многострадального русского мужика. И перед лицом этого океана как-то неловко, как-то язык не поворачивается говорить о
себе, о своих лишениях: всё это булавочные уколы. А мужика бьют по черепу
дубьём… И вот, сидит “сеятель и хранитель” великой русской земли у щели
вагонной двери. Январская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробик снега на
его обутую в рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны в рукава какой-то лоскутной
шинелишки времён мировой войны. Мертвецки посиневшее лицо тупо уставилось на
прыгающий огонь печурки. Он весь скомкался, съёжился, как бы стараясь стать
меньше, незаметнее, вовсе исчезнуть так, чтобы его никто не увидел, не ограбил,
не убил… И вот, едет он на какую-то очередную “великую” сталинскую стройку.
Ничего строить он не может, ибо сил у него нет. В 1930-31 году такого этапного
мужика на Беломорско-Балтийском канале прямо ставили на работы, и он погибал
десятками тысяч, так что на строительном фронте вместо “пополнений” оказывались
сплошные дыры. Санчасть ББК догадалась: прибывающих с этапами крестьян раньше,
чем посылать на обычные работы, ставили на более или менее “усиленное” питание.
И тогда люди гибли от того, что отощавшие желудки не в состоянии были
переваривать нормальную пищу. Сейчас их оставляют на две недели в “карантине”,
постепенно втягивая и в работу и в то голодное лагерное питание, которое мужику
и на воле не было доступно и которое является лукулловым пиршеством с точки
зрения провинциального тюремного пайка. Лагерь – всё-таки хозяйственная организация,
и в своём рабочем скоте он всё-таки заинтересован. Но в чём заинтересован редко
грамотный и ещё реже трезвый деревенский комсомолец, которому на потоп и на
разграбление отдано всё крестьянство, и который и сам-то окончательно очумел от
всех вихляний “генеральной линии”, от дикого, кабацкого административного
восторга бесчисленных провинциальных властей?… Крестьяне сидели и по приговорам
ГПУ и по постановлениям бесконечных троек и пятерок – по раскулачиванию, по
коллективизации, по хлебозаготовкам, и я даже наткнулся на приговоры троек по
внедрению веточного корма, того самого… Здесь тоже ничего нельзя было высосать.
Приговоры обычно были формулированы так: Иванов Иван, середняк, 47 лет, 7-8, 10
лет. Это значило, что человек сидит за нарушение закона о “священной
социалистической собственности” (закон от 7 августа 1932 года) и приговорён к
десяти годам. Были приговоры народных судов, были и мотивированные приговоры
разных троек. Один мне попался такой: человека засадили на 10 лет за кражу трёх
картошек на колхозном поле, “каковые картофелины были обнаружены при означенном
обвиняемом Иванове обыском”… Мотивированный приговоры были мукой мученической.
Если и был какой-то “состав преступления”, то в литературных упражнениях
какого-нибудь выдвиженца, секретарствующего в Краснококшайском народном суде,
этот “состав” был запутан так, что ни начала, ни конца. Часто здесь же рядом в
деле лежит и заявление осуждённого, написанное уже в лагере. И из заявления
ничего не понять. Социальное положение, конечно, бедняцкое, клятвы в верности к
социалистическому строительству и “нашему великому вождю”, призывы к
пролетарскому милосердию. Одновременно и “полное и чистосердечное раскаяние” и
просьба о пересмотре дела, “потому как трудящий с самых малых лет, а что
написано у приговоре, так в том виноватым не был”… Из таких приговоров мне
особенно ясно помнится один: крестьянин Бузулукского района Фаддей Лычков,
осуждён на 10 лет за участие в бандитском нападении на колхозный обоз. Здесь же
к делу пришита справка бузулукской больницы. Из этой справки ясно, что за месяц
до нападения и полтора месяца после него Лычков лежал в больнице в сыпном тифу.
Такое алиби, что дальше некуда. Суд в своей “мотивировке” признаёт и справку
больницы и алиби, а десять лет всё-таки дал. Здесь же в деле покаянное
заявление Лычкова, из которого понять окончательно ничего невозможно… Крестьяне
сидят, растерянные и пришибленные, вспоминая, вероятно, свои семьи, раскиданные
по всем отдалённым местам великого отечества трудящихся, свои заброшенные поля
и навсегда покинутые деревни. Да, мужичкам будет чем вспомнить победу трудящихся
классов» (И.Л. Солоневич).
Комментариев нет:
Отправить комментарий