ПОД СЕНЬЮ КРЕСТА. Субъективизм и объективизм в философии

Большинство философов объективировало своё творчество. Многие относились к собственной философии как к истине в последней инстанции. При этом происходит симптоматичная аберрация. Автор затрачивает огромные усилия, чтобы раскритиковать многих предшественников, разгромить оппонентов, то есть всячески отстаивает право на собственное независимое суждение. Вместе с тем, он не относится к плодам своего творчества как к достижениям индивидуальным, убеждён, что вещает саму объективную истину. Затем он благоговейно взирает на своё детище и заручается мандатом пророка, учителя, чуть ли не Самого Господа Бога. При таком подходе философия не воспринимается как продукт экзистенциального познания и потому принадлежит как бы не автору, а самой истине, затем и автор оказывается принадлежностью своего объективированного создания.

Так формируется мессианский соблазн – претензия быть спасителем человечества. Философ ощущает себя преображённым по образу высказанного: гениальная мысль превращает в окончательного судию, благое намерение уже освящает, а призыв одаряет харизмой пророка. Так, например, Кант считал, что совершил коперниковский переворот в европейской мысли и сформулировал основы метафизики, религии, разума. Фихте чувствовал себя пророком новой религии, ибо нашёл, по его словам, «безусловно первичную, а именно абсолютную основу всякого человеческого знания». Гегель полагал, что своей философской системой выражает последнюю ступень самопознания Абсолютного Духа: «Я мог бы сказать вместе с Христом, что я учу правде и я есмь правда». Но время показывает, что творчество великого философа оказывается одной из троп духовного пути человечества. Может оказаться, что дело таких гигантов, как Гегель, ценно более всего тем, что они прошли до конца путь заблуждений, обозначили их, чем косвенно указали на истинные ориентиры.

Философ характеризуется тем, что ему дана способность лицезрения смыслов, перед которой он, прежде всего, обязан, но которая сама по себе не делает его не лучше, не выше и не чище других. Вместе с тем, без профетического пафоса философия невозможна. Философ обязан верить, что высказываемое им – истинно. Эта антиномия философского творчества – безусловно, субъективный опыт, который имеет бесспорно объективный смысл, – является отражением персоналистичности истины. Истина, как говорил Н.А. Бердяев, не в объекте, а в субъекте, не вовне, а в нас. Поэтому философ тем ближе к истине, чем более он доверяет своему опыту, а не апеллирует к внешним авторитетам, чтобы получить лицензию на истину у якобы объективного доказательства. Сколько трудов затрачено и сколько страниц исписано классиками философии в стремлении доказать объективность и абсолютность того гениально нового, что они высказали. Оттого многие добрые всходы забиты плевелами. Истина свидетельствует о себе сама и не нуждается в институте адвокатуры. И поколения читателей воспримут и оценят то личное, что внёс философ в культуру не благодаря объективированным обоснованиям, а часто вопреки ним.

Поразительно, что именно те любители мудрости, которые абсолютизировали собственные мысли, затрачивали несоразмерно большие усилия, чтобы рационально доказать и общественно обосновать свои суждения. Такое впечатление, что они не вполне доверяли себе и апеллировали к голосу общепринятого, чтобы доказать необходимость того нового, что им удалось созерцать и высказать. Получается, что абсолютное не может быть таковым без санкции очень относительного мнения! Философ будто стыдится своей уникальности, как некоего порока или слабости, не решается мужественно опереться на неповторимые основы своей личности и потому пытается скрыться под покровом общеобязательных суждений. При недоверии к своему индивидуальному духу творец неосознанно укрывается за монолитом тяжеловесных доказательств, обоснований, опровержений... Все это сложилось в академическую школу, вне которой как бы и не положено быть философом.

Соблазн усредненности не обошёл и великие умы. Из-за стремления соответствовать интеллектуальной моде в работах классиков немецкой философии, например, много непродуманного и суетного. Хотя культурная атмосфера времени и требовала общественного обсуждения философских проблем, но публичное мнение нередко влияло на творчество более чем ответственность перед творческой совестью. В фундаментальные труды врывался диктат общепринятого, шквал злободневной полемики, которая требовала орассудочивания творческого образа, мелочной занудной доказательности, оправдания гениальных полётов свободной мысли и опровержения носящихся в воздухе идей. В ходе этой борьбы великие умы делали ловкие и блестящие выпады, оставляли россыпи оригинальных наблюдений, догадок, выводов. Оброненные случайно, они оказывались надолго похороненными массой вторичных суждений, хотя могли бы стать ключом к важнейшим мировым тайнам. Грандиозный аппарат доказательств часто был несоразмерен обсуждаемой проблеме. У гениев трезвости и равновесия чувство меры нередко отказывало.

Разумеется, к этому не сводится творческая жизнь титанов, которые достойны всяческого уважения. Но для осмысления принципов познания необходимо признать, что рассудочные построения нередко мотивируются дурными страстями, капризом, полемикой, самоутверждением. Многие «объективные» формы по существу оказываются очень субъективными в худшем смысле этого слова. Господствующие догмы вбирают самоутверждение, далекое от любви к истине, а потому они навязывают немало своевольного, частного, предосудительного. Общепринятое не всегда является общеобязательным.

Действительно же общезначимые нормы – элементарны, это философская азбука. Логика и диалектика и их законы – не цель философии, а её рабочие средства наряду с другими. По-настоящему объективное скрыто в глубине субъекта, и высшие нормы открываются только при личном творческом усилии. Всё новое и истинно гениальное рождено в сокровенной глубине души творца, внутренняя жизнь которого – в разрешении трагических коллизий. Этот внутренний зов духа он и призван слушать прежде всего.

Безусловно, философы, как и все смертные, очень разные. (Это Гегель приучил нас думать, что каждый философ является как бы продолжением одного «Мирового Философа».) Кому-то легче услышать и высказать своё заветное за частоколом общеобязательных суждений. Кто-то может почувствовать себя защищенным и независимым за щитом доказательств. Некоторые же ощущают интеллектуальный комфорт среди общей сутолоки. Но претензия на то, что общепринятые штампы должны быть общеобязательными, и только они могут обосновывать всякое философское высказывание – умаляет творчество как свободный акт выведения из небытия в бытие.

В философском общении мы призваны перейти на «ты», в творчестве мы обращаемся не к безличному разуму, но к персоналистической истине и друг к другу в своей уникальности и личном достоинстве, а судить нас будет не механистический разум, не безликий судья, но Живой Господь Милосердный.