Заметки трагического оптимиста. Часть 6.

Самосознание и история

- Насколько я понял, вы оптимист по натуре?

- Сама жизнь есть сопротивление небытию, она оптимистична по своей природе. Жить – значит утверждать оптимизм бытия!

Работа над массивом по историософии России побудила задуматься о том, как осознание истории вырастает из опыта самоосознания. Индивидуальный опыт по существу ближе к постижению жизни человеческого духа, каковой и является история. Я не буду доказывать, что изучал историю своей страны объективно и беспристрастно – с холодным сердцем, мои книги о России выстраданы моей жизнью. Описывая судьбу Отечества, я осознаю и свою судьбу. Я не отрицаю, что моё понимание истории Родины основывается на моей жизни, более того, убеждён, что это и есть наиболее объективный подход к истории: наша история и наши судьбы укоренены в общей экзистенции и в едином бытии. Многие поколения советских людей были насильственно отторгнуты от своей подлинной родины, нам с детства блокировали историческую память и национальное сознание, мы росли не в тысячелетней великой русской православной культуре, а в клочках коммунистической утопии. И можно отнести к разряду чуда, что сквозь выжженную почву пробивались ростки, движимые интуицией бытия и стремящиеся обрести Небесное и земное Отечество. Обретение Родины в духовном смысле было обретением самого себя.

СКВОЗЬ ДИПЛОМ И РАЗВЕДКУ

Обретение веры безмерно расширило горизонты. «Открытие», что в мировой философии нет ни одного крупного философа-атеиста, убедило в том, что подлинной может быть только философия религиозная. Я с упоением приобщился к великой традиции мудрости. Первоисточниками моих собственных философских исканий были Платон и Библия – Афины и Иерусалим. Я должен был осознать себя в бытии и в истории, сложились параллельные линии интересов: метафизика и историософия. На кафедре истории зарубежной философии изучал европейских мыслителей. Тема курсовой работы – «Монадология Лейбница».  Как ни странно, этот рационалистический текст открыл мне многое нерационалистическое, – может быть, своей логичностью и эстетичностью. Следующая курсовая была по протестантскому теологу Пулю Тиллиху, тема диплома: «Проблема отношения философии и теологии в неопротестантизме Пауля Тиллиха». Но основным интересом была русская философия, не существовавшая для философского факультета МГУ. В учебном плане кафедры истории философии народов СССР не присутствовало ни одного русского философа, изучались «философские» взгляды учёных-натуралистов, медиков, незабываем вопрос в экзаменационном билете: устройство глаза у Сеченова. Я же сознавал, что русские философы совершили грандиозный прорыв, по сравнению с которым европейские осуществляли обработку тылов – систематизировали, классифицировали те смыслы, которые выводила из небытия в бытие русская мысль.

Написание диплома было для меня своеобразной школой отстаивания собственных принципов. Оппонент диплома – профессор Мельвиль, руководитель кафедры истории зарубежной философии, один из факультетских интеллектуалов, спросил у меня, почему в дипломе слово «Бог» пишется с большой буквы. Мне свои убеждения пришлось объяснять сциентистскими приёмами, ибо профессора этой кафедры считали себя подлинными учёными, в отличие от марксистских кафедр факультета. Я завёл речь о том, что понятие «Бог» употребляется в двух языковых традициях. В атеистической традиции это понятие обозначает не существующий предмет, поэтому и пишется с маленькой буквы. В теистической традиции это понятие обозначает Личное Существо, более того – Абсолютное, то есть единственное в своём роде, поэтому – с заглавной буквы. Так как тема моего диплома описывает теистическую традицию, то в её рамках писать слово «Бог» с маленькой буквы было бы неграмотно. Безграмотный подход седовласый профессор принять не мог, поэтому вынужден был оставить меня на этот счёт в покое. Следующая идеологическая претензия касалась классиков марксизма-ленинизма. В ту пору любые труды должны были включать цитаты из триптиха Маркса-Энгельса-Ленина. Понятно, что приходилось долго обосновывать вездесущность классиков и притягивать за уши их тексты. Я пошёл другим путём: вляпал в конце каждой главы диплома цитату классиков марлена на религиозную тему. На это мне оппонент указал, что приведённые цитаты не имеют отношения к тексту диплома. Я с радостью их убрал вовсе, а учёный муж молча проглотил это, – очевидно времена и идеологические нравы уже смягчались. Высокую оценку моего диплома отстояла научный руководитель доктор философии Тамара Андреевна Кузьмина. К ней я обратился потому, что она читала замечательный спецкурс по философам ХХ века, в том числе русских религиозных философов. Познакомившись с моей курсовой, она сказала, что понимает и уважает мой настрой, будет помогать, хотя с такими взглядами мне дальше будет трудно. После окончания университета мы стали близкими друзьями и много вместе пережили и переосмыслили.

Изучение философии побудило к собственным философским обобщениям. Писал много, на разные темы, но, естественно, в стол. Каждую страницу приходилось копировать и прятать по разным тайникам у друзей. (В девяностые друзья Вася с Мариной обнаружили на антресоли в своей квартире давно забытый чемодан с копиями моих рукописей, – один из многих). Как известно, рукописи не горят только на небе, на земле же нужно прилагать невероятные усилия для их сохранения, что удалось сделать во время обыска 1981 года. В 1983 году, очередной раз сбежав на несколько дней от семьи для работы, услышал по радио «Немецкая волна» о публикации в парижском журнале «Вестник РСХД» статьи московского учёного Виктора Аксючица «Поэтическое богословие Марины Цветаевой», – для меня это было равнозначно Нобелевской премии. С того времени меня публиковали в эмигрантских, затем европейских изданиях, отечественного же читателя пришлось ждать больше десяти лет.

А в это время: с сыном Федей. 1987 год

В конце обучения в МГУ меня вызвали в университетский партийный комитет для беседы с очень солидным человеком. Внешностью он напоминал разведчика Абеля. Сказал, что его ведомство набирает выпускников для продолжения трехгодичной учебы в Подмосковье и дальнейшей важной государственной работы за границей, при полном обеспечении семьи. И что он просит меня как секретаря студенческого партбюро дать характеристики кандидатам. Я говорил обо всех только положительное, употребляя профессиональную психологическую терминологию, которую усвоил у талантливейшего психолога Майи Захаровны Дукаревич. В конце длительной беседы «Абель» спросил: а как, Виктор Владимирович, вы относитесь к тому, чтобы самому пойти учиться на ответственного государственного работника? Я сказал, что подумаю. Как я понял, это какая-то из спецслужб вербовала кадры для внешней разведки. Сразу же позвонил Майечке и попросил описать мне какой-нибудь легкий психиатрический диагноз, чтобы, с одной стороны, не мобилизовали в разведку, с другой же – не загребли в психушку. Затем позвонил «Абелю» и сказал, что начинаю курс лечения какого-то устойчивого невроза. Он вежливо попрощался, и больше с этими предложениями не докучали.

Меня приняли в аспирантуру кафедры зарубежной философии с темой кандидатской диссертации: «Проблема человека в неопротестантизме Пауля Тиллиха и экзистенциализме Николая Бердяева». Но через несколько месяцев мне сказали доверительно, что был крутой звонок из КГБ, после чего по тихому вычеркнули из списка аспирантов с негланым запретом работать по профессии.

Виктор АКСЮЧИЦ