У русских сильно чувство любви к Родине, Отечеству, которые неотделимы от отношений к своему государству. И.Л. Солоневич вслед за Ф.М. Достоевским отмечал патриотизм русского человека, «любовь к родной земле, за которую мы лезли на все мыслимые рожны и ломали все мыслимые рожны», проявляя при этом чудеса героизма, жертвенности ради Отечества. «Безусловно, русская черта – привязанность к России в целом и к родным местам, к языку, к соотечественникам. Отсюда – ностальгия, тоска по родине, если теряешь её даже на непродолжительное время. Быть за границей любопытно, но неуютно, несмотря на бытовые удобства: тянет домой, к родным устоям, за которые привычно держаться. Неистребима потребность в общении с близкими (пусть первым встречным) – не просто в обмене информацией, а в стремлении излить душу, вести доверительный разговор, когда тебя понимают и ты понимаешь с полуслова, а то и вовсе без слов – глазами, жестом, мимикой, ибо и так всё ясно, хотя говорить можно без конца» (А.В. Гулыга). Поэтому русские болезненно переживают отъезд из России навсегда. Чтобы жить на чужбине, русский человек должен умереть и родиться заново – совершенно другим.
Русским было свойственно чувство
национального «Я». Русский – государственник не по
этатистским[1], а по религиозным ощущениям родины. Для
России характерно единство религиозной и
национальной идеи: «Москва –
орудие Господа Бога, сосуд, избранный для хранения истинной веры до окончания
веков, и для всех народов и людей мира» (И.Л. Солоневич). Поэтому Москва
думала о всём мире и об истине для всего мира. «Настоящая реальность таинственной русской души – её доминанта –
заключается в государственном инстинкте
русского народа, или, что почти одно и то же, в его инстинкте общежития… Это
свойство я бы назвал так: умение уживаться с людьми. Уживчивость, но с
некоторой оговоркой: “не замай”. При нарушении этой оговорки происходит ряд
очень неприятных вещей – вроде русских войск в Казани, в Бахчисарае, в Варшаве,
в Париже и даже в Берлине. Русскую государственность создали два принципа: а)
уживчивость и б) “не замай”» (И.Л. Солоневич).
Особенно драматичными для русского
человека оказывались времена разрушения государственности. Ибо сильное государство было для русских людей формой самосохранения
и выживания в суровейших исторических условиях. Поэтому государственные институты
имели большее, чем в Европе,
значение: государство было каркасом жизненного
космоса, было более сакральным в
общественном сознании и более всеобъемлющим. Государство для русского
человека есть «живое нравственное
сообщество, организм солидарности, совместной жизни людей, вольной и
справедливой: нравственно безликое государство может только возмутить его; он
пытается привнести любовь в государство и в политику, он спрашивает о
религиозном полномочии государства и, если такового не находит, готов отречься
от него. Мудрому европейцу это может показаться наивным и детским, он лишь
улыбнется и пожмет плечами. Русский же хочет знать, что право, государство,
политика произрастают из глубины святых корней духа, предстают перед ликом
Божиим, освящены любовью, связаны братством, требуют справедливости, являются
своего рода одной большой семьею» (И.А. Ильин). Поэтому государственность в целом воспринималась не как блюститель
закона, а как духовно авторитетный институт, венчающий традиционный жизненный
уклад. Это не исключало критического отношения к некоторым государственным
институтам. Носителем государственной идеи была верховная власть – монархия. Но
русское государственническое жизнеощущение далеко от тоталитаризма – всевластия
государства. В русском сознании государство – это не столько система
принуждения и наказания, сколько инстанция отеческой защиты, мобилизующая через
чувство общенационального долга. Поэтому индивидуальные интересы всегда были
подчинены нуждам мира, земли, государственного бытия.
Никакие цивилизационные новшества не
могли выбить из русского человека патриархального ощущения единства родной
земли, которая объединяет русский народ-семью. Об этом свидетельствует и «типичное для русского склада ума
использование обозначений родственных связей при вежливом обращении к
незнакомцам. Обращение вроде “отец”, “дядя”, “брат” и соответствующие слова
женского рода – постоянно на устах русского простолюдина в разговоре как со
знакомыми, так и незнакомыми людьми. Из богатого запаса обозначений родственных
отношений наиболее подходящее слово выбирается в зависимости от возраста или
нравственного и социального облика того, к кому обращаются. Таким образом, вся
социальная жизнь становится как бы расширенной семейной жизнью, и все
взаимоотношения между людьми поднимаются до уровня кровного родства. Это имеет
огромное значение для понимания русской общественной этики. Сельская русская
община, или “мир”, издревле основывалась не на кровном родстве, а на соседстве
и общем землевладении. Тем не менее, “мир” воспринял от рода теплоту и
патриархальность образа жизни. В идеале вся русская нация могла в старину
рассматриваться как огромный “клан”, или “род”, отцом которого был царь»
(Г.П. Федотов).
Государственный инстинкт русского
человека делал его природным монархистом
– стремящимся к созданию единодержавной
власти, стоящей над сословиями и выражающей общенациональные интересы,
подчиняющейся голосу религиозной совести. Без тяготения к монархическому укладу русский народ не выжил бы, и русская государственность
не просуществовала бы тысячу лет. Монархической
доминантой русского характера, а не заимствованиями, не навязыванием, не
историческими условиями и не волей отдельных людей можно объяснить факт
тысячелетней княжеско-царской власти. Русский человек должен «чувствовать
себя в конфессиональном единении с главой государства; должен иметь во главе
государства такого человека, которому требуется от народа любовь и доверие и которому
народ имеет все основания оказывать любовь и доверие; тогда где-то в глубине души
государство представляется русскому чем-то вроде великой семьи, Родина –
матерью, царь или император – отцом; и это религиозное, выдержанное в
патримониальном духе правовое сознание в ходе веков привело русское государство
к монархической форме… Между царём и народом существовала, так сказать,
религиозно-нравственная пуповина… Образ царя укреплял правосознание народа, а
образ народа облагораживал и формировал правосознание царя» (И.А. Ильин).
Вместе с тем двуполюсность русского духа «ни
в чём не ощущается так резко, как в вопросе о власти. Божие и Антихристово
подходят друг к другу вплотную, без всякой буферной территории между ними: всё,
что кажется землёй и земным, – на самом деле или Рай, или Ад; и носитель власти
стоит точно на границе обоих царств. То есть это не просто значит, что он несёт
перед Богом особую ответственность, – такая тривиальная истина известна всем.
Нет, сама по себе власть, по крайней мере власть самодержавная, – это нечто,
находящееся либо выше человеческого мира, либо ниже его, но, во всяком случае,
в него как бы и не входящее. Благословение здесь очень трудно отделить от
проклятия» (С.С. Аверинцев). В больном состоянии царь-батюшка обращается в
отца народов, самодержец милостью Божией становится тираном Божиим попущением, но монархический
инстинкт неискореним в русской душе: «В
русской психологии никакого анархизма нет. Ни одно массовое движение, ни один
“бунт” не подымался против государственности. Самые страшные народные восстания
– Разина и Пугачева – шли под знаменем монархии, и притом легитимной монархии…
Многочисленные партии Смутного времени – все – выискивали самозванцев, чтобы
придать легальность своим притязаниям – государственную
легальность. Ни одна партия этих лет не могла обойтись без самозванца, ибо ни
одна не нашла бы в массе никакой поддержки» (И.Л. Солоневич). Антимонархическое
сознание сформировалось в дворянстве и интеллигенции.
Монархическое сознание продуцировалось и
некоторыми свойствами национального характера, в частности эмоциональностью и
страстностью одарённой натуры, которая нуждалась в инстанции твёрдой волевой
упорядоченности. «От Бога и от природы
русский народ одарён глубоким религиозным чувством и могучим политическим
инстинктом. Богатства его духовных недр могут сравниться только с богатствами
его внешней природы. Но эти духовные богатства его остаются подспудными,
нераскрытыми, как бы не поднятою и не засеянною целиною. На протяжении веков
Русь творилась и строилась инстинктом, во всей его бессознательности,
неоформленности и, главное, удобосовратимости. Страсть, не закреплённая силою
характера, всегда способна всколыхнуться, замутиться, соблазниться и рвануться
на ложные пути. И спасти её только и может, по глубокому слову Патриарха
Гермогена, “неподвижное стояние” в правде народных вождей. Русский народ, по
заряду данных ему страстей и талантов и по неукреплённости своего характера,
всегда нуждался в сильных и верных вождях, религиозно-почвенных, зорких и
авторитетных. Эту особенность свою он сам всегда смутно чуял и потому всегда
искал себе сильных вождей, верил им, обожал их и гордился ими. В нём всегда
жила потребность найти себе опору, предел, форму и успокоение в сильной и благой воле призванного к
власти повелителя. Он всегда ценил сильную и твердую власть; он никогда не
осуждал её за строгость и требовательность; он всегда умел прощать ей всё, если
здоровая глубина политического инстинкта подсказывала ему, что за этими грозами
стоит сильная патриотическая воля, что за этими суровыми понуждениями скрывается
большая национально-государственная идея, что эти непосильные подати и сборы
вызваны всенародною бедою или нуждою. Нет пределов самопожертвуемости и выносливости
русского человека, если он чует, что его ведёт сильная и вдохновенная патриотическая
воля; и обратно – он никогда не шёл и никогда не пойдёт за безволием и пустословием,
даже до презрения, до соблазна шарахнуться под власть волевого авантюриста»
(И.А. Ильин).
Государственнический
инстинкт народа был механизмом самозащиты в суровых условиях выживания. Но
чрезмерно централизованная власть создавала благоприятные условия для
злоупотреблений и разнуздания властной элиты. Многие трудности и катастрофы
русской жизни вызваны самодурством правителей. Поскольку верховная власть воспринимается
русским народом более сакрально, чем в Европе, то преступления власти, то есть
её десакрализация, пробуждают в народе агрессивные стихии. В силу поляризации характера в народе «два начала – милосердие и жестокость –
постоянно сменяют друг друга… Однако в душе православного народа милосердие и
жестокость имеют разные права на существование. Для того чтобы проявления
варварства не воспринимались самим народом как преступление, нужна санкция
извне, “сверху”. И уж тогда варварство выходит из-под контроля даже того, кто
дал первоначальную санкцию» (Г.А. Анищенко). Когда государство чрезмерно
нарушало необходимые пределы власти и невыносимо давило (как при опричнине
Ивана Грозного), или лишалось легитимности (как при убийстве Петра III,
отозвавшемся пугачевщиной), либо слабело и рушилось (как в Смутное время), –
разваливался авторитет не только ограничений, запретов и повелений, но и основных
жизненных идеалов. Народ деградировал, рушил жизненный уклад и мстил всем и
себе за это. При отсутствии сурового, но справедливого дисциплинирующего
духовного авторитета народ впадал в смуту.
Нарушал или разрушал охранительный
государственный порядок всегда правящий слой, народ отвечал на это русским бунтом. «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те,
которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего
народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя
шейка копейка» (А.С. Пушкин). Какие качества русской души подразумевает
Пушкин, когда говорит, что бунт русского человека – бессмысленный и беспощадный?
Не беспощаден ли и бессмыслен всякий бунт всякого народа? Очевидно, у знатока
человеческой души были основания выделить в этом смысле бунт русского человека.
Отчасти беспощадность бунтарства связана
с долготерпением русского человека: «Русский
народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему
терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость»
(А.Н. Радищев). Чем больше сдерживается накапливаемая агрессия, тем сильнее её
взрыв, когда рушатся внешние и внутренние преграды для неё.
Необходимо учитывать и специфически
русское переживание свободы как воли.
Если западный человек стремится к завоеваниям формальных прав и свобод,
зафиксированных юридически, то русскому человеку менее интересны внешние правовые
свободы. Для него ценен внутренний аспект свободы – свободы самоопределения,
что возможно и в условиях внешнего закрепощения. Русский стремится к воле вольной, по воле пожить, к самореализации по органичной потребности сердца,
а не по внешним предписаниям. Волевое
самоопределение в органичных жизненных условиях, при наличии традиционных
духовных авторитетов было ориентировано ко благу и поэтому играло роль мощного
созидательного фактора. Западный образ жизни воспитывал правосознание: без
осознания своих прав западный человек – индивидуалист по природе – не может
самореализоваться, а без уважения к правам других он не сможет выжить, ибо
погибнет в борьбе всех против всех на тесных европейских пространствах. Суровая
соборная русская культура больше воспитывала сознание долга, нежели прав,
поэтому на Руси было слабо развито правосознание. В итоге разрушение
традиционной системы авторитетов и ценностей при недостатке внутренней
дисциплины правосознания приводило к тому, что воля вольная оборачивалась своеволием,
разнузданием – освобождением от всяческих обязательств, ввергала страну в
анархию и хаос.
Комментариев нет:
Отправить комментарий