Причины рассмотренных катастроф во многом
коренятся в предшествующих катаклизмах в национальной душе. «Когда мы вдумываемся в трагическую судьбу
древнерусской культуры – и прежде всего русской Церкви, – для нас трагедия эта
воплощается в двойном и взаимно связанном расколе конца XVII века: расколе старообрядчества и расколе Петра.
Пётр вырос под угрозой раскольнических стрелецких бунтов, и не было более
ожесточённых врагов его дела, чем последователи “старой веры”. Пётр продолжал в
государстве и быте реформу, начатую Никоном в Церкви. Реформа Никона была
скромна и совершенно ортодоксальна, реформа Петра ломала все устои древней
жизни. Но по приёмам своего проведения, по своей насильственности реформа Никона уже предвещала революцию
Петра. И в обоих случаях эта насильственность, принимавшая характер
жестокого гонения, была до известной степени вынужденной. Оправданием ей может
служить склероз русской жизни,
окостенелость её, которая не допускала органического обновления. Старина не
хотела обновляться, её приходилось ломать – ради сохранения бытия самой России.
Роковые последствия этой церковно-государственной революции слишком известны,
слишком болят ещё в нас, чтобы на них стоило останавливаться. В религии – конец
византийской “симфонии” Церкви и государства, ведомственное включение Церкви в государство, порабощение
епископата, принижение духовенства, утрата Церковью надолго своего
национального лица, при переходе водительства к малороссам с их
католицизирующими, отчасти протестантскими тенденциями. Наиболее страшное – полная секуляризация христианства. На
противоположном полюсе, в народных глубинах, горячая, но тёмная религиозность, плодящая изуверские секты, в отрыве от Церкви
засыхающая, безблагодатная, не творческая, но всё же мощная рядом с видимой
слабостью господствующей Церкви. Возвращаясь к исходному моменту кризиса, мы
стоим перед требующим объяснения склерозом
XVII века. Теория “бытового исповедничества”, усматривающая в нём самую природу
русской религиозности, может служить лишь к оправданию старообрядческого
раскола, но не удовлетворяет того, кто умеет различать в Древней Руси богатое цветение духовной жизни.
Окостенелость XVII века в основном стволе русской культуры, несомненно, явление
упадочническое, а не первичное. Вещественным выражением её может служить
сухость московской иконописи XVII века (до немецких влияний), немощное
завершение могучей русской живописи XV–XVI веков. Политическому и религиозному
кризису XVII века должен был предшествовать иной кризис… Это кризис начала XVI
века, известный под именем борьбы “иосифлян” и “заволжцев”. От духовного кровопускания, которое
Русская Церковь претерпела в княжение Василия III, она никогда не могла
оправиться совершенно. Но, чтобы уяснить себе весь смысл этого явления, надо
поставить его в связь с основной линией развития духовной жизни в Древней Руси»
(Г.П. Федотов). Победу иосифлянства над нестяжателями
Георгий Федотов называл трагедией древнерусской святости.
"Великий постриг." (1898 г.), художник - Михаил Нестеров.
Процесс секуляризации христианской цивилизации был неизбежным по историософской логике возрожденческого гуманизма: эмансипация
человека, ориентация на познание самого себя, изучение и освоение природы
сопровождается автономизацией натуралистического знания от религиозного мировоззрения.
Не могла избежать секуляризации и Русь, не изолированная от христианского мира.
Но формы, масштабы и степень разрушительности секуляризации зависели от позиции
Церкви и ведущего слоя, политики власти, реакции народного благочестия.
Обмирщение культуры не обязательно приводит к апостазии
(вероотступничеству) и богоборчеству. Русское православное общество оказалось
неспособным дать адекватный ответ на исторические вызовы.
Ретроградное
иосифлянство разоружило русское
церковное сознание в борьбе с секуляризацией. Оно ориентировало на чуждые
заимствования, было формой натуралистического
благочестия, от которого один шаг до материалистического миропонимания. Натуралистическая религиозность
обмирщала Церковь, перегружая её материальными функциями, духовно ослабляя её.
Иосифлянство отвергло нестяжательскую
традицию духовного воспитания человека, что не могло компенсироваться нормами
бытового исповедничества. Образ Бога в иосифлянстве как жестокого судии далёк
от Бога христианского благовестия, преисполненного любви и милосердия,
принимающего крестные страдания ради спасения людей. Вера, проистекающая из
страха наказания, не крепка и не выдерживает испытаний, легко впадает в
богоотрицание. Духовные и нравственные нормы оказываются не усвоенными, если
внушаются боязнью Страшного суда. Иосифлянство умаляло образ христианского
Бога, что вело к разнузданию человеческого своеволия.
Процесс обмирщения
привёл к поражению иосифлянского
бытового исповедничества, ориентированного на внешнюю сакрализацию жизни.
Секуляризация государства – это катастрофа центральной иосифлянской утопии Священного Царства. Натуралистическая
религиозность оказалась неспособной контролировать материальную сферу жизни,
пораженчески ушла из жизни – самосжигаясь в скитах, либо в раскол, пытаясь
консервировать в своих общинах осколки натуралистического благочестия.
Обессиленная Церковь не смогла противостоять вызовам эпохи и защититься от
петровского погрома церковных традиций. Духовные православные традиции хранились
праведниками на периферии церковной и общественной жизни.
Отношение к секуляризации вырабатывалось
в кружке ревнителей благочестия, в
котором с 1645 года сошлись будущие лидеры никонианства и раскольников. «Боголюбцы не звали людей в скиты и в
монастыри, не прославляли… “прекрасную пустыню” – они предлагали “спасаться в
миру”, заводили школы и богадельни, проповедовали в храмах, на улицах и
площадях. Личная проповедь – тоже новация. Она уже несколько веков не
существовала в русской Церкви и в русской культуре» (А.М. Панченко). Ведя
просвещенческую деятельность, боголюбцы организовывали книгопечатание. «Юный царь Алексей не просто им мирволил –
он был деятельным членом кружка ревнителей благочестия и всецело поддерживал
пуританскую программу оцерковления русского быта, “русскую реформацию”, как
выражались иностранные наблюдатели. В “нижегородских пределах” эту программу
ретиво проводил в жизнь молодой Аввакум» (А.М. Панченко). Ретиво проводили
церковные реформы все участники кружка во главе с царём, жёсткость была другой
стороной духовной немочи. «Репрессии
признак не силы, а слабости Церкви, которая впервые испугалась мирской культуры
как способного к победе соперника. Теоретическое основание этих гонений создали
“боголюбцы”, выдвинувшие программу оцерковления жизни и оцерковления человека…
Они как бы низводят на землю идеалы спасения души… Цель программы оцерковления
жизни – противостояние набиравшей силу секуляризации» (А.М. Панченко).
"Спор о вере." (1881 г.), художник - Василий Перов.
Среди ревнителей
благочестия были люди противоположных духовных формаций, отражавших
назревавший раскол церковной общественности: просветители, насаждавшие чуждые
идеалы, и охранители, которые в борьбе с зловредными тенденциями защищали
историческую косность: «Это был не
историографический, а историософский спор – спор об историческом идеале,
исторической дистанции, о соотношении духа и интеллекта, человека и времени, о
вечности и бренности, о прошлом, настоящем и будущем» (А.М. Панченко). Ни
одна из сторон не дала подлинно православные ответы на актуальные вопросы.
Для средневекового сознания история не
зависела от воли человека, несла сакральный смысл, определяла судьбу будущего,
а культура являлась совокупностью вечных идей, имела вневременной и вселенский
смысл. В XVII веке стирается граница между сакральным и профанным миром, между
вечностью и бренным существованием, история и культура не зависят от
Божественного, человек пытается овладеть ими, превратить в предмет потребления.
Если в традиционном мировоззрении история душеполезна
– врачует душу, то для новых учителей
«история – не идеал, а иллюстрация.
Отношение к истории не может быть сведено к “душеполезности”. История самоценна
вне отношения к Богу, вечности и душе, она так же “интересна”, как интересен
самый процесс творчества и познания… История являет собой нечто вроде
рассыпанной мозаики, все фрагменты которой равноправны. Их равноправие, в
частности, обусловлено тем, что они отделены от времени, в котором живёт автор,
большей или меньшей дистанцией. Всё это – дела давно минувших дней, которые
прямо не касаются далёких потомков. К истории можно относиться как к уроку, её
можно “аппликовать” на современность, она даёт пищу для размышлений, для
забавы, для развлечения. Но история – и в этом главное – нимало не
предопределяет судьбу этих потомков, их земное бытие. Прошлое мертво… Здесь
выражена новая историософия. История – это память, поэтому ею владеет человек,
который в состоянии её оживить, поставить себе на службу… Так в русской
культуре появилась идея бесконечности истории, так “воскрешение прошлого”
породило переориентацию на будущее» (А.М. Панченко). Новый человек по-иному
видел и конец времён. «Для средневекового
сознания проблема состояла не в том, что
наступит в будущем, а в том, когда это совершится. Средневековье жило в
напряжённом ожидании Страшного суда и постоянно “вычисляло” его. Эти
эсхатологические ожидания особенно характерны для старообрядцев… Они жили в
эсхатологическом времени, полагая, что Страшный суд – у порога или уже
наступил. Иначе смотрели на будущее “новые учителя”. В барочной культуре тема Страшного
суда – одна из ведущих… Но это именно тема, это культура, искусство – всё что
угодно, только не вера… В европеизированной культуре идея Страшного суда
превратилась именно в идею, стала чем-то “нечувственным”, бесконечно далёким,
не учитываемым в исторических прогнозах. Из предмета веры Страшный суд стал
предметом искусства, даже предметом ученических упражнений в стихотворстве…
Исторический акцент переместился с вечности на землю, с прошлого на будущее, и
русские люди – та их часть, которая строила или приняла новую культуру, –
перестали думать о сроках светопреставления и готовиться к нему. В связи с этим
естественно изменилось и отношение к настоящему. Если прежде настоящее
воспринималось как эхо вечности, эхо прошедшего, то теперь оно стало зародышем
будущего. Понятие “обновления” приобрело тот смысл, который оно имеет и сейчас.
Для барочной культуры обновление – это дело рук человеческих, это накопление
нового, того, чего не делали и не сделали раньше. Барочная “новизна” есть
преодоление прошлого, а в русских условиях – полный и решительный с ним разрыв.
Что касается ревнителей древнего благочестия, то новая историософия,
отодвинувшая Страшный суд в бесконечное будущее, превратившая его в мираж, –
эта историософия для них как раз и означала реально наступивший конец света...
Эсхатологическое отчаяние проявилось в России задолго до раскола Церкви... Не
реформа Никона в этом повинна, а перестройка древнерусской жизни вообще. Верхи
предлагали русским людям новое будущее, но с точки зрения тех, кто не мог
отрешиться от средневекового сознания, этим верхи будущее у них отнимали.
“Самоуморения” и самосожжения, которые в совокупности не поддаются никакому
рациональному объяснению, и были попыткой вернуть это утраченное будущее»
(А.М. Панченко). Новое сознание выхолащивало религиозный смысл истории и её
завершения, а сознание иосифлянски-традиционалистское натурализировало
представления о Страшном суде, с противоположных позиций лишало историю её
подлинно мистического значения.
"Чёрный собор.
Восстание Соловецкого монастыря против новопечатных книг в 1666 году."
(1898 г.), художник – Сергей Милорадович.
С изменением восприятия времени менялись
многие представления, другой смысл приобретали культура, искусство. «Символом окказионального[1] искусства можно
считать фейерверки, столь любимые в Петровское время. Искусство стало
фейерверком, ослепительной и красивой, но мгновенной вспышкой, которая тут же
гасла. Тогда думали, что настоящее искусство – в будущем. Средневековью с его
ориентацией на вечность и на прошлое была одновременно присуща любовь к
настоящему, к земной реальности. Петровская эпоха, начертавшая на своем знамени
лозунг полезности, нетерпимая к рефлексии, созерцанию и богословствованию, –
это, в сущности, эпоха мечтателей. Ещё один плод, возросший на почве новой
историософии, – идея быстротечности времени, идея чисто ренессансная… Боязнь
промедлить, не успеть, не совладать со временем – типичная черта зрелых лет
царя Алексея. При Петре она преображается в практику постоянных реформ»
(А.М. Панченко). Птенцы гнезда Петрова из мечтателей превращались в агрессивных утопистов. Идеологическая мания принуждает людей
радикально ломать многовековую жизнь и проводить кровавые эксперименты, к чему
и сводилась практика постоянных реформ.
Новые
учителя были первыми русскими западниками, которые считали,
что Русь лишена мудрецов, преисполнена невежества, шествует во тьме, без правильного образования, без света наук.
Поэтому «в Москве невежества темность
прогоняти» надлежит просветительством и образованием. При этом «отрицается почти всё, что было создано за
семь столетий, протекших со времён Владимира Святого. Отрицаются книги и
профессиональная музыка, иконы, фрески и зодчество (вспомним хотя бы о
запрещении строить шатровые храмы), навыки общения между людьми, одежды,
праздники, развлечения. Отрицаются многие традиционные институты – например,
институт юродства, который на Руси выполнял важнейшие функции общественной
терапии. Анафеме предаются и событийная культура, и культура обиходная, вся
национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которыми
живёт страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом
цель этого отрицания – не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима
нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена. В
глазах “новых учителей” русская культура – это “плохая” культура, строить её
нужно заново, как бы на пустом месте, а для этого “просветити россов” –
конечно, по стандартам западноевропейского барокко» (А.М. Панченко).
Традиционалисты боролись с
гипертрофированным грекофильством и латинством никониан. Они правомерно
утверждали, что русские не исказили церковный обряд, ибо в X веке двумя
перстами крестились в Киеве и в Византии; к XVII веку на Руси сохранилось
ранневизантийское установление, а греки от него отошли. Традиционалисты
противостояли замене веры культурой. Правые в критике и обличениях (излишне агрессивных),
консерваторы не смогли противопоставить чуждым веяниям творческую альтернативу.
Они примитивизировали смыслы: чуждой, но учёной культуре барокко могли
противопоставить только «мужичью» культуру святой
Руси.
"Против воли постриженная." (1887 г.), художник - Николай Матвеев.
Автономизация от религии распространялась
на быт, культуру, политику, на несакральные сферы. На неизбежную секуляризацию
иосифляне отвечают попыткой радикальной сакрализации жизни: «Еще погруженный в старые представления, но
уже лишённый стабилизирующих основ древнерусской жизни, десоциализированный,
одинокий, смятённый человек мог понять себя лишь как величину сакральную и,
чтобы обрести равновесие, перемещал себя из
обыденности в сакральный мир» (М.Б. Плюханова). Но всю жизнь невозможно
обустроить по монастырскому уставу, утопичные попытки свидетельствуют о потере
чувства меры. Когда сакральное заполняет профанное, меркнет само сакральное,
ибо подлинно сакральными центрами на
земле являются Церковь Божия и душа
человека, спасающаяся в Церкви. Поэтому успешно противостоять секуляризации
можно христианской духовностью, носителями которой были нестяжатели.
Ретроградно-иосифлянская позиция была
утопической и потому бесперспективной. Секуляризация не сводится к апостазии
– вероотступничеству, она была
негативным, но неизбежным следствием познания человеком природы и самого себя.
Натуралистическое рационалистическое сознание Нового времени в некоторых
измерениях было более углубленным и реалистичным по сравнению с наивным
мифологическим сознанием Средневековья. «В
средневековом историческом повествовании человек “абсолютизируется” – он либо
абсолютно добр, либо абсолютно зол. Переходы из одного состояния в другое
возможны (в том случае, например, когда язычник становится христианином), но
это не постепенный, сопровождаемый колебаниями и рефлексией процесс, а резкая,
мгновенная метаморфоза. Авторы первых десятилетий XVII в. уже не считают злое
или доброе начало в характере человека чем-то исконным, раз навсегда данным.
Изменчивость характера, как и его контрастность, сложность, противоречивость,
теперь не смущает писателя. Напротив, он доискивается причин такой
изменчивости, указывая, наряду с общим постулатом о “свободной воле”, на
тщеславие, властолюбие, влияние других людей и проч. “Открытие характера” – общая примета всех более или менее заметных
памятников, возникших вскоре после воцарения династии Романовых… Это привело к
художественной рефлексии о человеке» (А.М. Панченко).
Сопротивление секуляризации бессильно в огульном
и нереальном отрицании нового. Подлинная христианизация требует не фанатической
защиты сложившихся исторических форм, а одухотворения реальной жизни. В первые
века христианства Церковь не призывала христиан к отвержению Римской империи и
к уходу в катакомбы. Ревнители христианства, защищая чистоту веры вплоть до
принятия мученичества, одухотворяли реальную жизнь. Церковь устами отцов и
учителей давала внятный ответ на ереси и соблазны эпохи. В результате гонитель
христиан – империя добровольно сложила знамена перед Церковью.
"Смутное время." (2003 г.), художник - Павел Рыженко.
У Руси был исторический шанс для эффективного противостояния неизбежной
секуляризации жизни: 1) уступить секуляризации натуралистические сферы:
быт, социально-экономическую и политическую жизнь, науку, отчасти культуру как
средостение между профанной и сакральной сферами жизни; 2) охранять подлинно
сакральные центры – Церковь и традиции духовного формирования человека; 3) не
сакрализуя материальную жизнь, освящать её духовной
энергией сакральных центров, давать религиозный ответ на жизненные
проблемы. Цельное и всеобъемлющее религиозное мировоззрение должно привлекать
человека не физическим насилием или мистическим запугиванием, а духовным
авторитетом истины, что открывает новые возможности преображения жизни.
Таким образом, «духовное окостенение
русской жизни делало неизбежным как церковный
раскол старообрядчества, так и культурный раскол Петра… Ныне уже ясно, что
основной путь московского благочестия прямо вел к старообрядчеству. Стоглав
недаром был дорог Расколу, и Иосиф Волоцкий стал его главным святым. Вместе с
Расколом большая, хотя и узкая, религиозная сила вышла из Русской Церкви,
вторично обескровливая её. Но не нужно забывать, что первое великое духовное
кровопускание совершилось на 150 лет раньше. Тогда была порвана великая нить,
ведущая от преп. Сергия; с Аввакумом покинула Русскую Церковь школа св. Иосифа.
Нуль святости в последнюю четверть XVII века – юность Петра – говорит об омертвении русской жизни, душа которой
отлетела. На заре своего бытия Древняя Русь предпочла путь святости пути
культуры. В последний свой век она горделиво утверждала себя как святую, как
единственную христианскую землю. Но живая святость её покинула. Пётр разрушил лишь обветшалую оболочку святой
Руси. Оттого его надругательство над этой старой Русью встретило ничтожное
духовное сопротивление» (Г.П. Федотов).
Радикальность
петровской революции не мотивируется
исторической необходимостью насильственного разворота России к Европе. Русская
культура никогда не была замкнута и отчуждена от влияний. Интерес к
технологической стороне европейской цивилизации проявился в Москве при Иване
III и возрастал до Петра I. «Технологическое» знакомство с Европой долгое время
не затрагивало или затрагивало минимально культурно-религиозную сферу.
Постепенно иммунный механизм слабел. В XVII веке католическое и протестантское
влияние проводилось заражёнными латинством
образованными выходцами из Малороссии. Русская образованность, основанная на
традиционализме, иррационализме, на религиозных интуициях, встречается с
образованностью схоластической, упрощённо-систематизированной, внешне броской и
яркой. Агрессивная и враждебная Православию западная культура не встречает иммунного противодействия в силу
возобладавших иосифлянских настроений – внутреннего прозападничества, формализма, доминирования внешнего благочестия,
сервилизма перед конъюнктурными нуждами властей. Поражёнными оказываются целые
пласты культуры и богословской мысли (что можно проследить на примере иконописи
XVII века[2]).
Протестовать пытаются старообрядцы (по некоторым вопросам с ними солидарен
патриарх Никон), однако они выдавливаются из Церкви, которая ослабевает перед
нашествием латинства. Образованное
общество XVII века не в силах сформулировать национальную идею, сообразно времени толкующую назначение русского мессианства (Москвы – Третьего Рима). Пётр разрушил
общество с ослабленной национальной иммунной системой, заражённое «вирусом» латинства, расколотое. Вместо органичного заимствования
достижений технической цивилизации и обмена плодами прогресса с Европой Пётр I
истребил носителей русских традиций, принудив к низкопоклонству перед Европой и
огульному подражательству. Это была катастрофическая замена культурных
архетипов русской православной цивилизации.
"Святая Русь." (1901-06 г.), художник - Михаил Нестеров.
В ослаблении национального иммунитета и податливости России XVII века враждебным
Православию влияниям большую роль сыграли суровые
условия исторического бытия русского народа. «Строительство государства в XV–XVI веках, защита его от внешних врагов
в условиях низкого уровня прибавочного продукта, обусловленного
природно-климатическими факторами, потребовали от общества небывалого напряжёния сил. Задачи эти оказались столь трудными, что
их решение сопровождалось срывами и чрезвычайщиной (опричнина, крепостничество,
Смута). Основная тяжесть государственного строительства легла на крестьянство и
посад. Усиление давления на них привело к разрушению патриархального единства
общества; оно дало первую трещину. Последовавший рост социальной нестабильности
заставил государство избрать “опорное сословие” (дворянство); закономерно
прекратили свою деятельность Земские Соборы, то есть органы общественного
взаимодействия. Трещины в обществе сделались шире, ослабла не только
общественная, но и культурно-духовная
конструкция общества. В эти трещины легко проникает инославный вирус – очень подвижный и живучий. Общество начинает
фрагментироваться, что и сделало возможным сначала религиозный Раскол, а затем
и реформы Петра. Кризис XVII века завершился не выздоровлением и обновлением
организма, а его смертью, которую приблизил и ускорил Пётр. Вместо того чтобы
лечить недуги древней страны, царь вознамерился завести себе новую страну»
(А.В. Лаушкин). В тяжелейших исторических условиях больная и расколотая душа
народа не оказалась способной найти благотворный ответ на исторические вызовы.
Виктор
АКСЮЧИЦ
.
Комментариев нет:
Отправить комментарий