Русский характер. Часть 13. Аскетическая уравновешенность.

Эсхатологическая установка сказывалась в том, что русский человек аскетичен, не столь высоко ценил бренную плоть. Русский умел довольствоваться необходимым минимумом благ, ибо только так можно было выжить. Идеализм и суровая жизнь приучили к самоограничению. В русской жизни не было распространено накопительство, стремление к обогащению любой ценой и трата всех сил на материальное благоустройство. Всякий человек не может быть равнодушным к материальным ценностям, которые облегчают жизнь. Но в суровых условиях богатство приобретается, как правило, неправедными средствами. Поэтому не было европейского пиетета перед собственностью и богатством, не могло быть приоритета денег. Русский человек не гнушался обустраивать свой дом, преумножать богатство, но материальное стяжание не являлось общественным идеалом. В государственном и хозяйственном строительстве, как и в возведении своего дома, преобладало стремление реализовать некий идеал.

 «Для русского восприятия христианства очень существенно трезвое чувство “нераздельности”, но и “неслитности” мира божественного и человеческого» (В.В. Зеньковский). Русский стремится не к богатству, а к достатку. «У европейцев бедный никогда не смотрит на богатого без зависти; у русских богатый зачастую смотрит на бедного со стыдом. У западного человека сердце радостнее бьётся, когда он обозревает своё имущество, а русский при этом чувствует порой угрызения совести. В нём живо чувство, что собственность владеет нами, а не мы ею, что владеть значит быть в плену того, чем владеешь, что в богатстве чахнет свобода души, а таинство этой свободы и есть самая дорогая святыня» (В. Шубарт). Принцип аскетической достаточности и самоограничения действовал и в редкие периоды благополучия – во имя накопления сил в борьбе за выживание и для более насущных жизненных целей. На низшем уровне эти качества сказывались в агрессивности по отношению к богатым, в неуважении к праву собственности. На селе зажиточный крестьянин нередко слыл мироедом, кулаком, у богатого – помещика или кулака – «можно» украсть, ибо к этому относились как к «справедливому» перераспределению. Русский – не скуп, но бережлив, замаистый – что наше, то наше, – запасливость воспитывалась веками лихолетья и суровыми условиями жизни.

И по земным, и по небесным мерам богатство – неправедно. Поэтому «русский вкушает земные блага, пока они ему даются, но он не страдает своим внутренним существом, если приходится ими жертвовать или лишиться их… Нигде в мире не расстаются так легко с земными благами, нигде столь быстро не прощают их хищений и столь основательно не забывают боли потерь, как у русских. С широким жестом проходят они мимо всего, что представляет собой только земное… По сей день европейца, путешествующего по России, поражает равнодушие людей, даже молодежи, к внешним дарам жизни, к одежде, гурманству, славе, имуществу» (В. Шубарт). Пьер Безухов у Льва Толстого рассуждает о русской душе, которой присуще «исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира… это странное и обаятельное чувство… что и богатство, и власть, и жизнь, всё, что люди с таким старанием устраивают и берегут, – всё это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым всё это можно бросить». В общественном мнении достоинства человека измерялись по внутренним качествам, а не материальным положением. «Русское отношение к собственности связано с отношением к человеку. Человек ставится выше собственности. Бесчестность есть обида, нанесённая человеку, а не обида, нанесённая собственности. В западном буржуазном мире ценность человека слишком определялась не тем, что есть человек, а тем, что есть у человека… Русские суждения о собственности и воровстве определяются не отношением к собственности как социальному институту, а отношением к человеку» (Н.А. Бердяев).

Хозяйствование крестьянского большинства населения определялось суровыми условиями жизни, которые не способствовали развитию института частной собственности и накоплению богатства, необходимых для процветания страны. «В экономике русский крестьянин очень консервативен, скептически воспринимает он всякие новшества – от плуга до машины – и тянется к тому, чтобы хозяйствовать по издревле заведенной традиции. К тому же история не баловала его реальной частной собственностью. И не потому, что он склонен к социализму или коммунизму. Напротив. Столетиями сражался он с чужеземными вторжениями, отнимавшими результаты его труда или превращавшими их в пепел, только для того, чтобы, в конечном счёте, два столетия кряду влачить бремя крепостного права, которое было для него владением земли наполовину, ответственностью за неё наполовину, и даже после того, как в 1861 году царским манифестом Александра II крепостничество было отменено, крестьянин оставался под опекой сельской общины, которая через определённые интервалы времени имела право, частично и в судебном порядке, проводить новый раздел земли с учётом душ, что опять же не привело ни к настоящей полной частной собственности, ни к полной ответственности, ни к подлинной свободе, ни к эффективным инвестициям» (И.А. Ильин).

Внемирская ориентация русского человека воспитывала смиренное восприятие жизни. «Свобода немыслима без смирения. Русский свободен, поскольку он полон смирения; а смиренным становится человек, который чувствует свою связь с Богом. “Велика Россия смирением своим” (Достоевский). Тут европеец уже не может понять русского, поскольку не видит разницы в понятиях “смирение” и “унижение”. Кто смиряется – тот унижается, а кто унижается – тот раб. Как это смирение может быть шагом к свободе? – вот заключение человека, полностью отдавшегося земле… Сегодняшний европеец и слышать не желает о смирении; он с презрением предоставляет это восточным расам» (В. Шубарт). Западный человек стыдится смирения и терпимости как проявлений слабости. В русском характере смирение не отменяет силы и воли, но свидетельствует о благородности духа.

Смирение в русском человеке нередко сопровождается чувством вины. «Поскольку русское ощущение направлено на конечность всего сущего, русского сопровождает никогда не притупляющееся в нём чувство вины. На него давит вина, что он всё ещё живёт в земном мире. Поскольку исповедь и раскаянье облегчают душу, он страдает от страсти признать себя виновным и искупить вину. В то время как европеец стремится оправдаться, похвалиться своей силой, выглядеть значительнее того, чем он есть на самом деле, – русский не только открыто признаётся в своих ошибках и слабостях, но даже преувеличивает их, не из тщеславия, а из стремления к духовной свободе. По отношению к собственной персоне он честнее европейца (по отношению к вещам – наоборот). В этом ощущении вины у русского коренится и его жажда страданий. Он хочет страдать, поскольку страданье уменьшает бремя вины. Так он становится мастером страданий, даже наслаждаясь ими… Европеец в несчастье быстрее впадает в уныние, но и выкарабкивается из него быстрее – потому что страданье для него невыносимо, он предпринимает все усилия, чтобы преодолеть его. Русский же, наоборот, нужду переносит спокойно, свыкается с ней, затем начинает её любить и, в конце концов, гибнет с наслаждением» (В. Шубарт).

Далее немецкий философ глубокомысленно рассуждает об истоках русской жертвенности: «Из этого чувства вины рождается мысль о жертвенности как центральная идея русской этики. Только жертва открывает путь, ведущий из мира здешнего в мир иной. Без смерти нет воскресения, без жертвы нет возрождения. Это то, что я называю русской пасхальной идеей, которая, наряду с мессианскими ожиданиями, является характерной для русского христианства. Пасха, а не Рождество, является главным русским церковным праздником, и также не случайно, что в русском языке воскресенье и Воскресение имеют одно и то же название. Каждый седьмой день недели утешает русского напоминанием о близящемся конце преходящего. – Граждане других наций тоже способны на жертву. Это доказывают великие мгновенья их истории. Но они жертвуют собой ради определённых целей, а не ради жертвы как таковой. Это и отличает их от русских. Только русский знает и подчеркивает самоценность самой жертвы. Она даёт ему оправдание не посредством других ценностей, а светит собственным светом. Русский ставит акцент на ценности самого акта, а не его результата. Он – человек души, обращённый внутрь себя, а не человек дела, обращённый на окружающий его мир» (В. Шубарт). В безбожной душе русской интеллигенции жертвенность приобретала отблески не эсхатологического воскресения, а апокалиптического разрушения: «До 1917 года представители русской интеллигенции, охваченные революционным чувством, были одержимы настоящей страстью принести себя в жертву народу. Они просто толпились в очереди к пыточному столбу. Но когда их арестовывали и сажали в камеру, они больше не ломали голову над исходом своего дела, они сделали своё и были этим удовлетворены. Неудача не сгибала их. “Какое нам дело до мирского!” – нечто подобное втайне испытывали и революционеры-атеисты. Отсюда то спокойствие души, которое наступало среди политических узников царских тюрем. Это были люди с ощущением счастья, но редко – люди успеха» (В. Шубарт).

Суровые климат и природа, тяжкий труд на малоплодородных почвах, а также необходимость постоянной военной защиты воспитывали в русском человеке терпение и упорство. Эти качества усиливались православным воспитанием: «Природная стойкость поднималась до христианского долготерпения, из национального инстинкта рождалась религиозная готовность и христианская традиция» (И.А. Ильин). Всё это делало русских непобедимыми в защите своего Отечества. Всякое поражение было временным и вызывало мобилизацию защиты. «Так русские веками учились и научились искусству побеждать: отступая, не сгорать в земном пожарище, на руинах воздвигать новое хозяйство, духовно обновляться в беде и смятении, не терять мужества при распаде, трезво смотреть на вещи в страданиях и молиться; жить в лишениях, собирая духовную жатву, опять возрождаться, как феникс, восставая из пепла, созидать на руинах и развалинах и, начиная с нуля, быстро набирать силы и неустанно творить» (И.А. Ильин).

Своеобразие самоощущения большого народа в том, что он не склонен к тесной групповой привязанности и взаимоподдержке, что необходимо для самосохранения небольших народов. Отсюда и знаменитое русское разномыслие: где двое русских – там три партии. Малые народы вынуждены унифицироваться, ибо разброс позиций разъединяет и ослабляет в борьбе за самосохранение. Психея большого народа, освоившего огромный разнообразнейший материк, вмещает и противоположности, и антагонизмы. Доминирует ощущение: нас много, наш жизненный космос велик, и мы можем себе позволить самозабвенно поспорить и даже побороться друг с другом по главным вопросам, что нередко вызывало разброд в стране.

В силу большей эмоциональности русскому человеку свойственны открытость, задушевность в общении. Прирожденными чертами русского характера являются «открытость, прямодушие, естественная непринужденность, простота в поведении, великодушие (“Мы не умеем долго ненавидеть” – Ф. Достоевский); уживчивость, лёгкость человеческих отношений, отзывчивость, способность всё “понять”, размах способностей и широта характера» (А.И. Солженицын). Если в Европе люди достаточно отчуждены и оберегают свой индивидуализм, то русский человек открыт к тому, чтобы им интересовались, проявляли к нему интерес, опекали, равно, как и сам склонен интересоваться окружающими: и своя душа нараспашку, и что за душой у другого. Такие качества по-разному проявляются в добром и злом характерах. Европеец заботится о слабых и обездоленных из чувства долга, он не склонен их жалеть и даже не очень любит. Русский же помогает из жалости. В русском мало своекорыстной хитрости, но ему свойственна подозрительность. Русская хитрость проявляется не в поисках выгоды, а от азарта, это форма своего рода деловой смекалки. Чужое встречается недоверчиво: не наше – значит худое, зато своё русское – синоним доброго.

В эмоциональной русской душе чередуются состояния приливов и отливов, когда бурная деятельность меняется покоем. «В буднях отлива русский предстаёт ровным и естественным, легким и добродушным. Вероятно, большой обширности пространства и малой плотности населения обязан русский (среди прочего) этими свойствами… Столь низкая плотность населения снимает с человеческой души напряжённость и скованность: то, что пространство начинает, разделение этого пространства завершает» (И.А. Ильин). В обыденной жизни русский человек органичен и естественен. «Русский в жизни спокоен и расслаблен. Его походка легка: он не несётся, он не тащится, он не марширует, он не шествует; он идёт так, как идётся само по себе – неброско, естественно, с расслабленными мышцами; примечательно, что русский на чужбине может узнать земляка по походке» (И.А. Ильин).

Виктор АКСЮЧИЦ

Фотографии Сергея Михайловича Прокудина-Горского, начало XX века

.