Самосознание и история
- Насколько я понял, вы оптимист по натуре?
- Сама жизнь есть сопротивление небытию, она оптимистична по
своей природе. Жить – значит утверждать оптимизм бытия!
Работа над массивом по историософии России побудила задуматься о том, как
осознание истории вырастает из опыта самоосознания. Индивидуальный опыт по
существу ближе к постижению жизни человеческого духа, каковой и является
история. Я не буду доказывать, что изучал историю своей страны объективно и беспристрастно – с холодным сердцем, мои книги о России
выстраданы моей жизнью. Описывая судьбу Отечества, я осознаю и свою судьбу. Я
не отрицаю, что моё понимание истории Родины основывается на моей жизни, более
того, убеждён, что это и есть наиболее объективный подход к истории: наша
история и наши судьбы укоренены в общей экзистенции и в едином бытии. Многие
поколения советских людей были насильственно отторгнуты от своей подлинной
родины, нам с детства блокировали историческую память и национальное сознание,
мы росли не в тысячелетней великой русской православной культуре, а в клочках
коммунистической утопии. И можно отнести к разряду чуда, что сквозь выжженную
почву пробивались ростки, движимые интуицией бытия и стремящиеся обрести
Небесное и земное Отечество. Обретение Родины в духовном смысле было обретением
самого себя.
Радости обретения и боли самосознания
К
третьему курсу философского факультета МГУ я (недавний моряк торгового и
рыболовецкого флота и матрос-офицер Балтийского военно-морского флота)
полностью переосмыслил свою жизненную позицию, в результате чего решил
продолжать учёбу на отделении философии, а не научного коммунизма. Изучая
философию, скоро проделал путь, традиционный для русской интеллигенции: от марксизма – к идеализму и к Православию. Раскрываясь литературе, музыке,
живописи, открыл для себя и природу Подмосковья, будто узнал свою прародину.
Философ
Всеволод Катагощин. 1978 год.
В
начале творческого самоопределения большую роль сыграл мой философский учитель,
историк по образованию и философ по призванию – Всеволод Катагощин, а также кружок одарённых и светлых молодых
людей, который группировался вокруг него по линии Калуга-Обнинск-Москва. К Всеволоду в его квартирку в деревянном бараке
приезжал часто, иногда тащил с собой кого-нибудь из близких. Если Всеволод был
на дежурстве в кочегарке, то ключ висел в открытой форточке, мы забирались в
дом и наслаждались большой, как нам казалось, библиотекой. Неожиданно мог
приехать кто-либо из этой кампании талантливых поэтов, историков, литераторов;
полуночничали за философскими беседами, поэты читали свои стихи, литераторы –
свои опусы. Передо мной явились люди и отношения, которые я намечтал себе на
многочасовых строевых занятиях в ВМФ. Дима
Марков одаривал своей любовью и знанием творчества Волошина (заполночные
посиделки с множеством слайдов Коктебеля, фотографий окружения Волошина под
аккомпанемент его стихов), который тогда, конечно же, был под запретом, и за
перепечатку которого Дима позже получил три года лагерей. Вячеслав Резников читал свою чудесную книгу о Пушкине, а через
много лет стал известным в Москве священником. Там я познакомился с Глебом Анищенко. Его чтение своих
стихов было гипнотическим: вышагивал взад-вперёд по комнате невысокого роста
высокий по стати, ссутулившийся в плечах, одну руку – под мышкой, другой держал
курительную трубку, качаясь в такт, сверхчётким языком с красивыми рифмами и
большими смыслами… – завораживающее действо.
Надо сказать, что позже я ценил его мощную публицистику больше, чем его
стихи; он же нахваливал мои опусы о литературе, и не признавал основных моих
трудов – богословия и философии (что
богословствовать, если в Библии всё написано). Талантливейшие стихи его я
смог по достоинству оценить много позже, но сам Глеб сразу же заворожил своим
не нынешним обликом и характером – благородным, храбрым, щедрым и
взыскательным. Постепенно я узнал в Глебе верного друга и соратника в главных
наших делах. В общем, это были мои
университеты духовного и творческого самостоянья.
Поэт
Глеб Анищенко
Через
многие годы погибла верная и храбрая, талантливая и бескомпромиссная Олеся Запальская – общая любимица, душа
нашей компании; в её квартире в Обнинске проходили многие посиделки. Глеб
Анищенко в статье об Олесе в ноябре 2008 года описал некоторые драматические
эпизоды нашей борьбы.
Во второй половине 70-х годов в
Калуге сложился неформальный кружок людей, обсуждавших философские,
религиозные, исторические, культурные и политические проблемы, запрещённую
тогда литературу – «самиздат», читавших друг другу свои собственные писания.
Входили туда писатели, поэты, философы, богословы, историки (многие ещё были
тогда студентами) из Москвы, Калуги, Обнинска, Екатеринбурга. «Мозгом» этого
кружка был калужанин философ Всеволод Всеволодович Катагощин; «сердцем» же
кампании была Олеся Запальская. «Ведь ты была – животворенье всего, что около
тебя», – напишет после её смерти московский поэт Евгений Поляков.
Ни политикой в прямом смысле этого
слова, ни диссидентством – правозащитным движением – эти люди вовсе не
занимались. Целью их было осмысление жизни, окружающей действительности,
творчества. По-иному на это смотрело КГБ. Калужские блюстители госбезопасности
решили раскрыть крупный антисоветский заговор, во главе которого стоял морской
офицер (один из членов кружка – Дмитрий Марков – действительно когда-то служил
на флоте). В 1982 году был арестован и осуждён на два года за распространение
антисоветской литературы Анатолий Верховский. По его делу начались повальные
обыски. У Олеси обыск длился три дня. Было изъято четыре мешка «запрещённой»
литературы – 277 предметов и 20 пакетов с разного рода материалами (курьёз
состоял в том, что никто из обычных граждан СССР не знал, какие именно книги
являлись запрещёнными, узнавали об этом лишь на суде).
Слева
Дима Марков, Всеволод Катагощин, Глеб Анищенко, Лена Фролова. В день судебной
расправы над Анатолием Верховским, По этому поводу в руках Глеба
Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР. 1983 год.
Только старания блюстителей закона
оказались совершенно бесполезными. Все горы изъятых книг и рукописей не имели
ровным счётом никакого значения в смысле юридическом. Дело в том, что
политические статьи УК РСФСР № 50 и 191-1 предусматривали наказание лишь за
распространение антисоветской литературы, но отнюдь не за её хранение. (Вот,
например, Дмитрий Марков надписал на ксерокопии «Собачьего сердца» Булгакова:
«Олесе в день рождения» и подписался. Это, да ещё две подобные книги, стоило
ему трёх лет лагерей). У Олеси же был блокнотик, в который она записывала для
памяти, кому и какие книги давала. Это было самое страшное: безусловный
судебный приговор самой Олесе и жуткие неприятности десяткам других людей. Но
Господь помог, причём непосредственно. На второй день обыска из Москвы приехал
один из друзей Олеси (это
был Глеб Анищенко – В.А.). Его долго не
хотели пускать в квартиру, но согласились при условии личного обыска. Тогда тот
потребовал составления протокола. Несколько ошарашенный следователь стал
созывать всех понятых и сотрудников. В том числе и из комнаты, где находилась
огромная гора изъятых книг и сама хозяйка квартиры. Минуты на полторы Олеся
осталась одна. Но найти маленький блокнотик в огромной куче было практически
невозможно. Олеся перекрестилась на икону Богоматери, наобум сунула руку в кучу
и вытащила блокнот. Тут же вернулись понятые. Но было поздно – спрятать
книжечку на себе и потом сжечь (когда отвезли ночевать на квартиру матери) было
делом пусть очень сложной, но техники. И сама Олеся и десятки людей были
спасены, труд гэбистов оказался сизифовым.
Потом потянулись бесконечные допросы
в Обнинске и Калуге, на которых Олеся даже опытных следователей поражала
мужеством и хладнокровием: она не пошла ни на один компромисс, не назвала ни
одного имени или факта. Но вдруг дело неожиданно приостановили и даже вернули
изъятые книги (правда, несколько наиболее ценных изданий защитники
госбезопасности всё-таки спёрли). Позже один из работников органов рассказывал
мне, что дело о «калужском заговоре» якобы попало на стол к самому Андропову, и
тот повелел прекратить его за явной нелепостью. Однако Анатолий Верховский из
Екатеринбурга, Дмитрий Марков из Калуги, Елена Фролова из Обнинска, Михаил
Середа из Москвы всё-таки пошли под суд и получили разные виды наказания.
Отважная
Олеся Запальская
Огромные
органы безопасности огромной страны занимались тем, что выслеживали и гоняли
совершенно безопасных талантливых молодых людей, в результате профукали страну…
Глеб АНИЩЕНКО
ЖИВЫЕ И МЁРТВЫЕ
Виктору Аксючицу
Вся
жизнь театр:
со
сценой, мизансценой.
Актёры
– МЫ,
а
зрители – ОНИ.
ОНИ
– поступкам нашим знают цену,
но
совершать поступки в силах МЫ одни.
Актёр
блистал – ему в ладоши били,
актёру
свист – паршивая игра.
Любили,
разлюбили, полюбили –
позавчера.
И
только смерть –
вчера.
Сегодня
–
перемена
состояний:
стал
зрителем уволенный актёр.
Но
связывают НАС и покаянье,
и
вечности зияющий простор.
Из
этой вечности ОНИ глядят пристрастно:
боятся,
чтобы ближний не упал…
а
если так, то помереть – не страшно,
переходя
со сцены в зал.
А
завтра – завтра тоже будет:
присядет
в кресло выбывший актёр –
уходят люди.
Приходят
люди –
срывая
голос, пробует стажёр.
1-2
ноября 2008 года,
40
дней после гибели Олеси Запальской
Комментариев нет:
Отправить комментарий