Кровавый октябрь

Художественные мемуары

Как-то тётя Инночка сказала, что она ощущает в себе предназначение Пьера Безухова, рассчитавшего по звёздам, что он тот самый человек, кому суждено остановить мировую катастрофу, застрелив Наполеона. Беззубая, толстая, гениальная, глубокая пенсионерка Инночка, та самая, что всегда застегивала юбку на булавку, поскольку молния давно была сломана, и надевала разные чулки: на одну ногу со швом, на другую – без шва; та самая Инночка, сказавшая когда-то сакраментальную фразу, ставшую крылатой: «раздолбали страну до магмы», в семьдесят с лишним лет ощутила в себе зов, а главное, мощь перевернуть весь ход мировой истории, убить Бориса Николаевича Ельцина. И, что характерно, о своём высоком предназначении Герострат-Жанна Д'Арк-Брут-Инночка сообщала подругам-пенсионеркам исключительно по телефону.

• Пусть, пусть меня заберет НКВД, – кричала в исступлении Инночка (на дворе уже давно бушевала ФСБ), – Я не отступлюсь. Они даже могут вызвать мне «карету скорой помощи», но этот крошка Цахес, этот слонообразный Нейрон, этот Голеб (в скобках заметим, что Инночка была энциклопедистом) должен быть раздавлен. И его карающим мечом, его Персеем, его Далилой и Голиафом стану я, Инна Николаевна Глухоедова, корректор издательства «Искусство» в отставке.

Инночку спас её кругозор. Если бы даже мастерам с Лубянки и вздумалось прослушивать телефонные разговоры Инночки, они поняли бы только одно слово «отставка». Но если бывшего корректора с Борисом Николаевичем Ельциным связывали отношения поистине космогонические, то счёт Ани к президенту больше походил на оскорблённость обрюхаченной и брошенной невесты. Она как-то личностно, со всей женской страстью, физиологически ненавидела его. Ей казалось, что в лице целого народа он обманул и обесчестил её, Аню. И как в мыльных операх говорит, обычно, главная злодейка: «Моя душа жаждет мести», Аня могла это сказать про себя. О, как много неотразимых, остроумных монологов произнесла она перед его рабочим столом, расхаживая по спальне в ночной рубашке, принимая душ в ванной. О, сколько блистательных, горьких слов правды пришлось выслушать Борису Николаевичу, когда Аня гуляла с коляской по осеннему лесу. А как менялось выражение тигриных глазок, когда Аня бросала самые смачные оскорбления в его окаменелое лицо во время утреннего чаепития у себя на кухне. Бедный Борис Николаевич! Но, видно, Аня и тетя Инночка не были одиноки в своём клокочущем кухонном негодовании. Каким-то неведомым образом энергия народного гнева перевалила за пороги квартир, докатилась чёрной волной до Красной площади, взяла штурмом стены Кремля и ворвалась, наконец, в кабинет «работающего над документами» президента. Борис Николаевич и впрямь был гением, гением инстинктов. Но два из них были развиты запредельно, непостигаемо. Крысы, с их жалкими побегами с корабля задолго до крушения и массовым покиданием городов, где вскоре начнётся голод, по сравнению с Борисом Николаевичем – детские плюшевые игрушки, лишённые нюха и чутья. Борис Николаевич понял раньше, чем волна народного ропота материализуется в Русский бунт, бессмысленный и беспощадный «ни приведи, Господи, увидеть который». Надо было срочно найти виновника всех бед, мешающего в проведении реформ и зовущего в проклятое прошлое. Да его и искать не надо, он сам, как неразумный дитя, прыгал в уральские объятия самого демократичнейшего Демократа на Земле. Да и какой виновник! Неразумный, не прагматичный, крикливый, праздношатающийся, не работающий над документами, не дальновидный, ну, в общем, чудо, а не виновник. Так вышел указ за номером 1400 о роспуске Съезда Народных Депутатов. С 21 сентября в жизни Ани начались две недели «хождения по мукам». Что там девяносто первый – увертюра, детский спектакль с плохими дядями коммунистами. События девяносто третьего года отложились в памяти, как поток эпизодов, 13 дней превратились в один долгий-долгий день, что-то из области фантастики. Что-то случилось со временем, – оно перестало существовать как объективная реальность, данная нам в ощущениях. Не зря Аня была женой философа. Куда-то провалились ночи, по крайней мере, Аня их не помнит.

Эпизод первый. Только что объявили о роспуске Съезда Народных Депутатов. Аня в это время была у Виктора в кабинете, только что вернулись из храма, Рождество Богородицы как-никак (ох, и любят коммуняки православные праздники), собирались на день рождения Аниной старшей («угораздило Сашку в этот день родиться»). Когда читали по радио указ, все столпились вокруг приёмника. Аня увидела эту группу со стороны: лица подняты вверх, на всех одно и то же выражение: попытка осознать случившееся, и потому лица сосредоточены, глаза серьёзны. Что это напоминает?.. Вспомнила: кадры сорок первого года. Объявление войны. То же выражение, те же глаза, поднятые к репродуктору. У Ани и мелькает: вспомнила не случайно, указ за номером 1400 – это начало гражданской войны.

Эпизод второй – тот же день через пятнадцать минут. Буфет, стеклянные стены, сквозь них солнце заливает оранжевым потоком лучей салаты, зелень, колбасу, искрится в зёрнах красной икры, за стойкой превеселая буфетчица кокетничает с крепким старичком, депутатом, на лацкане пиджака которого бликует звезда героя коммунистического труда. Аня сидит с секретаршей Христианского Движения Наташей. Пытаются пить кофе. Переливаясь глянцем крепких розовых щёк в лучах заходящего солнца, в буфет входит довольно высокий человек с лицом хряка. Сходство дополняют очень маленькие круглые глазки и бородавка на кончике носа. Издалека видно – бывший номенклатурщик, ныне не у дел. Внезапно Хряк ныряет в глубокий куртуазный реверанс: одна ручища грациозно отставлена назад, другая лапища протянута в сторону девиц и очень мягко, очень по-мужски целует Анину руку. «Как приятно в столь смутное время видеть столь очаровательных дам» – воркует Хряк. Сейчас пока он даже не депутат. Очень скоро он станет лидером самой многочисленной фракции в думе, прославится на всю страну, будет главным соперником Бориса Николаевича на президентских выборах. Ну, пока никому не известный безмашинный Хряк (как-то Аня и Виктор подвозили его в поликлинику) спускается в кабинет к Виктору, берёт под козырек и рапортует: «Какие будут распоряжения?»

Эпизод третий. Огромная пустая квартира в центре Москвы (бывшая коммуналка). Сейчас толстенные стены кажутся картонными. Нет ощущения дома-крепости, любой может войти и вытащить за шкирку да на улицу, да к стенке. Сегодня объявили: «Вокруг Белого дома протянули заграждение из колючей проволоки, депутат А. пытался проникнуть за ограду, солдатам пришлось на руках его вынести на свободу». Все предшествующие ночи Виктор был в Белом доме, там уже отключили свет, канализацию, воду. Зашёл домой рубашку сменить да помыться, вернулся в Белый дом, а там: «Добро пожаловать в “ГУЛАГ”». Туда нельзя, и оттуда тоже. Вечером этого дня он расскажет, как его после бесконечных уговоров, после того, как он добровольно перелез на территорию лагеря, умоляя оставить его в заключении, двое солдат, приподняв под локотки, пронесли над проволокой, поставили на землю, выпроводив таким деликатным манером на свободу с чистой совестью охранников.

Шел двенадцатый час, за окном лил дождь. Начавшись днём, он лил, не переставая, до сих пор. Сплошная серая завеса из холодных колючих потоков. Аня ничего не знала о Викторе, кроме смехотворного выноса тела утром. Никакой информации. Это тебе не 91-й годик со старикашками-коммуняшками, с их уважением прав человека; оставили депутатам и свет, и газ, и, даже, туалет: «Милые мордофеи, нате обороняйтесь и побеждайте нас с комфортом, в уюте, тепле. Хотите гениального виолончелиста из Америки? Будет вам музыкант. Чего ещё хотите?» Аня вздрогнула: «Ключ в замке… У кого могут быть ключи от двери? Может, у Виктора вытащили? Ну, тогда что с ним? В больнице? Избили? Убит? Зачем пришли? Может, хотят выкрасть документы важные?» Не случайно звонили и не отвечали. Запугивали. С ключом долго неумело возились – незнакомый замок, впервые открывают. Аня понеслась на кухню, схватила железный топорик для мяса, вернулась на цыпочках в прихожую, встала за дверью. Блин, ну, прямо Раскольников какой-то! План возник моментально: оглушить, перескочить через тело (милицию не вызывать категорически – узнают, что жена депутата, для начала изнасилуют, а потом посадят за нанесение тяжких телесных и т.д.), добраться до мамы к метро «Аэропорт», ну, а там уже решать, что делать. Наконец, с замком справились. Дверь приоткрылась. Аня вжалась в угол, подняла топор над головой, приготовилась бить и… обнаружила, что собирается нанести сокрушительный удар по кудрявой голове родного мужа. Он отвернулся, закинул голову и стал сотрясаться, должно быть, от смеха. Почему «должно быть»? Странный это был смех: беззвучный, но не совсем, нечто вроде коротких свистящих выдохов раздавалось в тиши прихожей. Затем Витя красноречиво покрутил пальцем у виска, жестами попытался объясниться с Аней. Она подумала, что ему отрезали язык, – всякое бывает в Демократические гуманные времена. Аня готова была заплакать и уже отклячила нижнюю губу (привычка с детства). Витя, безнадежно махнув рукой в её сторону, удалился. Вернулся с листком бумаги, показал жене: «Я потерял голос. Целый день под дождём выступал с поливальной машины перед людьми и ОМОНом. Сделай что-нибудь». Она наполнила ванну до краёв горячей, почти кипяток, водой, сама раздела его. Включила торшер для уюта, вместо столика поставила табуретку, на неё – бутылку коньяка, две рюмки; сама села на краешек. Первое, что он сказал, когда смог: «Господи, зайчик, как же я тебя люблю». Они пили коньяк, болтали, и стены квартиры из картонных вновь сделались каменными, старинными, толстыми, почти крепостными, а дождь из злого и колючего превратился в уютный осенний и, казалось, они вдвоём, во всем недосягаемы и неприкасаемы, плывут, плывут на своем корабле по облакам сквозь дождевые дали. Что будет завтра, пока не знают, но и Слава Богу. Аня помнит, как через месяц в предвыборном прямом телеэфире в студию раздался звонок и мужской голос произнёс:

• Уважаемый Виктор Владимирович, вы один на протяжении многих часов, под дождём, сдерживали толпу, призывая обе стороны избегать насилия. Я был один из тех, кто стоял в толпе и видел, как на протяжении многих часов Вы призывали нас к гражданскому неповиновению, не поддаваться на разного рода провокации. Если бы ни Вы, кровопролитие могло случиться на несколько дней раньше и в более катастрофических масштабах.

Эпизод четвертый. Вечер тридцатого сентября. Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья. Водитель Юра, Наташа и Аня сидят в тёмной машине у метро «Баррикадная» в переулке. Виктор и его друг Глеб только что выскочили из машины, куда-то унеслись. Снова дождь, в свете розовых фонарей он кажется чёрным, площадь оскалилась криком страха и боли. Из метро никого не выпускают, того, кто пытается проникнуть на улицу, ошалевшие милиционеры бьют дубинками – всех без разбора. Бросается в глаза, что это, по преимуществу, женщины после пятидесяти, с сумками, спешащие с работы домой. В это время веселый голос по радио сообщает: «Только что банды оголтелых хулиганов, так называемых защитников Белого Дома, прорвали оцепление в районе метро “Баррикадная” и учинили там настоящий погром, кровопролитную потасовку. Со своей точки, откуда я веду этот репортаж, мне видно, как они всем, что попадётся под руку (камнями, прутьями и железными палками) избивают молодых беззащитных парней, наших с вами законных стражей порядка». Мимо машины пробегает полная женщина, в руках у неё кудрявый белокурый парик, видимо, какой-то «беззащитный страж порядка» сбил дубинкой, на лбу кровь. Из сумки вываливается бутылка кефира, разбивается, белой лужей растекается по мостовой. Женщина бежит дальше. Радио продолжает: «Я прощаюсь с вами, но не скучайте, мы встретимся ровно через полчаса и продолжим репортаж с места событий, где оголтелая банда хулиганствующих элементов развязала настоящий погром. Пока же послушайте “My darling for ever I never forget, I nothing forget” в исполнении группы “Funny intentions girls and cool boys”». Голос звучит фривольно, судя по всему, это тонкая ирония вполне адекватная моменту. Аню начинает трясти, Наташа выговаривает ей со всей партийной принципиальностью о недостойности такого поведения, что в эту трудную минуту женщина не имеет право на трусость. Вваливаются промокшие Виктор и Глеб. Услышав последние слова наташиной отповеди, Виктор:

- Во, во. Я Глебу говорю: «Пойдём скорее в машину, а то там Анюта, наверное, уже гузкой трясёт».

А Глеб:

• Как она может ею трясти, если она на ней сидит?

Мужчины более снисходительны к женской трусости.

Эпизод пятый. 3-е октября. Решено Владимирскую Божью матерь перевезти из Третьяковски в Елоховскую церковь. Что это? Спустя столетия вдруг вспомнили: Богородица, России покровительница, спасала всегда. Спасла на поле Куликовом, в Смутное время после всенародного поста вразумила, спасёт и теперь, не оставит, защитит.

Всю жизнь человек существует так, будто Бога нет, а как приспичит, – то и понеслось. И перед важной сделкой подкатывает на джипе цвета чёрной розы к храму бизнесмен, заглянет на минутку, поставит дорогую свечку Николаю Угоднику (говорят в денежных вопросах помогает) и укатит. Забежит студент перед экзаменом, поставит дешевую свечку перед иконой Иоанна Кронштадтского (говорят, учился плохо), неуверенно и стесняясь перекрестит лоб и убежит дальше на экзамен. И впервые в жизни взмолится женщина в отчаянии, что теряет любимого. Упадёт перед Святым Пантелимоном (говорят, вылечивал многих), зарыдает, потом у бабок спросит, что делать, как молебен заказать и уйдет обнадёженная. Но чуда не произошло – сделка не удалась, студент на экзамене провалился, любимый человек умер. И ропщут, и ожесточаются бизнесмен, студент и женщина. Как же так, и свечку ставили, и молебен заказывали, а не услышали их. Да есть ли кому слушать? Видимо, правильно в школе учили: «Никого там нет – наверху». Так и 3-его 93-его не могло быть чуда. Икона не картина по природе вещей, и она намолена, и писал её евангелист Лука на столешнице Тайной Вечери не во имя произведения изобразительного искусства, а как собеседницу, как пристанище для всех страждущих, и только в результате настоящего обращения к ней, как к живой Матушке-заступнице, она и впрямь оживает, избавляя, спасая, вразумляя. А музеи – это кладбища умерших икон. Они превратились в картины, а святые на них – в мумии. Господь слышит человека, если только тот к нему обращается. Вот и теперь, прежде чем внести в храм Владимирскую Божью Матерь, долго стояла она на заднем дворе храма всеми покинутая, ожидающая, когда её, словно золотого идола внесут в храм и поставят перед алтарём среди раскалённой толпы.

Задолго до молебна в огромную Елоховскую церковь не войти. Здесь все: и неистовые бабушки-богомолки (в прошлом комсомолки), те пришли, пользуясь возможностью, приложиться к святыни, много пожилых мужчин с партноменклатурными лицами, теснятся в толпе среди простого люда и известные политики. Всем, всем страшно, а ещё что-то носится в воздухе не доброе, не братское, будто и не в церкви вовсе, будто и не народ один. Где-то тихонечко запел хор:

«Радуйся, во обстоянии сущим скорую помощь дарующая. Радуйся, отчаянным надежду возвращающая. Радуйся, Пречистая, от иконы Твоея милости нам источающая».

- Да куда ты прёшь? А ты чего, старая, совсем ослепла, к иконе приложилась?

«Радуйся, междоусобных браней утоление; радуйся, ожесточивших сердец умягчение»

• Ты чего – совсем охерел, ты чего меня толкаешь?
• А чего ты на дороге стоишь?
• А куда я пройду, сам не видишь?
• Да пошёл ты…

«Радуйся, надежда всех лишённых; радуйся, спасение во дно адово нисшедших; радуйся, пришествием иконы Твоея Москву возвеселившая»

- Слышишь, сирены завыли? Витя, я боюсь. Он всё может. Зальёт Москву кровью.

- Не бойся, Богородица поможет, молись.

«Радуйся, земли нашей забрало; радуйся…»

- Ты чего к Пречистой присосалась? Видишь, за тобой сколько народу? Все приложиться хотят.

- Вы, бабки, всё искушаете. Как я вас, крысы церковные, ненавижу. Из-за вас молодежь в храм не ходит.

«Радуйся, страны нашея преславная Защитнице; радуйся, призывающим Тя скорая помощнице»

• Ооо…, сволочи, икону свалили!

И стало в храме тихо, тихо…

«О, Мати Божия, спаси землю Русскую».

Галина ПОБЕДИНА

.