Присяга
Так –
без пяти минут офицер – попал на три года в Военно-морской флот рядовым
матросом. На призывной пункт в Риге шёл с пустотой в груди, недавно всё было
определённо: выпускные экзамены в мореходке, офицер запаса и моряк дальнего
плавания торгового флота… Теперь впереди тоже пустота – неопределённая,
тревожная. Сначала привезли на сборный пункт Балтийского флота в городе
Пионерске Калининградской области. Это был первый год, когда перешли от
круглогодичного призыва к весеннему и осеннему. Пионерский пункт, рассчитанный
на методичное прокачивание призывников, трещал от напиханной за несколько дней
полугодичной дозы, – получился вполне себе концлагерь. Кормили раз в день
баландой и хлебом с салом, многие городские сала не ели, такие как я – набирали
впрок. Не мыли и держали в залах на полу недели две; обросли всем, чем можно и
нельзя, так и показывали голые телеса врачам. Особенно унизительной была
процедура осмотра врачом-урологом: нас выстраивали голыми кругом, внутри которого поворачивающийся
для осмотра доктор скомандовал: оголить
головки… Немногие понимали сразу о чём идёт речь, и им дообъясняли на
понятном матерном… Головки после двух
недель мытарств были не узнаваемы... Иногда гоняли «строевыми» на плацу.
Наконец загнали в барак, приказали скинуть в общую кучу всю одежду, гнали по
кирпичным коридорам, на каждом повороте какой-нибудь служилый орал: бегом марш, на очередном изгибе ленивый
матросик тыкал в пах и под мышки палкой с мочалкой в хлорке, бег заканчивался в
протухшей душевой, времени – только ополоснуться. Уже в форме матроса
разговорился с двумя красавцами-морпехами, оказалось, приехали отбирать
кандидатов в отряд морских диверсантов: парашют, подводное плавание, боевая борьба, взрывное
дело, стрельба из многих видов, и потрясающая физическая подготовка. Ради того,
чтобы служить два, а не три года, я был готов на всё… Попросился
порекомендовать, они расспросили об отсутствующих спортивных разрядах и
заключили: не надо тебе – сердце не
выдержит.
Службу
в военно-морском флоте начал в радио-телеграфистской учебке на военно-морской
базе города Лиепая в Латвии (моя готовая профессия судомеханика военкомов не
интересовала, – распределяли по своим бюрократическим планам). Поскольку был практически
готовый офицер и на два года старше одногодков по службе, то вскоре был выбран
комсоргом и назначен старшиной. В новом коллективе механизм адаптации был
прежним: сначала меня активно не принимали, потом – нейтральная пауза, затем
признали безоговорочным авторитетом.
В учебке
В учебке
Вспоминаю вполне фантастический случай, которого просто не могло быть на военной службе. Очень тосковал по воле и по дому, попросил своего старшину Яценко (по возрасту младшего меня на год, а по службе – на год старше) выписать мне увольнительные на несколько дней октябрьских праздников, вышел из части по первой увольнительной, в подъезде первого встречного дома снял бушлат, положил его в сумку, поверх формы надел лёгкий болоневый плащ, обул гражданские туфли (гражданскую одежду привезли родители), на поезде доехал в Ригу. Выезд из военно-морской базы Лиепая проверяли патрули на вокзале и в поезде, но на меня – коротко по матроски стриженного – никто не обратил внимания. Обрадовал родителей своим появлением, но видел их мало – ждали друзья и свидания с девчонками. Через дня четыре таким же путём вернулся, переоделся, вошёл в часть – уже по другой увольнительной. В эти дни на вечерних перекличках при назывании моей фамилии старшина выкрикивал: в санчасти; по приезду я одарил его бутылкой рижского бальзама. Если бы меня поймали – старшину бы разжаловали, а меня сослали бы на годы в дисбат – не за самоволку даже, а за дезертирство из части. Почему решился, а он согласился – сейчас для меня непостижимо. Мало того, месяца через два в ночном наряде на камбузе, когда наша учебная группа чистила картошку, я похвастался своим ухарством, и никто меня не выдал, а выдал бы – о последствиях смотри выше. Сказывались, наверное, не только дедовские гены, но и его везучесть, – до поры, конечно. В конце учебки Старшина Яценко (потрясающий был парень) пригласил меня и другого командира отделения – моего корефана Диму Марченко (на полголовы выше меня) в бытовку, разлил самогон в банки из-под монпансье и предложил тост за нашу сложившуюся дружбу. В последнем тосте он предрёк Диме быть главным механиком в торговом флоте (многие десятилетия им и был), а Виктор будет в правительстве, – кто его за язык тянул?!
О главном думалось и в ожидании жидкого перлового супа
На
вынужденной остановке во флоте по-настоящему задумался о жизни и о себе в
жизни. Многочасовые строевые занятия способствовали размышлениям, подведению
итогов и мечтаниям о будущем. Прорываясь с социального дна, приходилось на
ощупь искать нравственные и духовные опоры и строить себя.
30.10.69.
Нельзя только по одному какому-либо
качеству давать общую оценку человеку. Он весёлый, жизнерадостный, по мужски
грубоватый – одним словом, обладает всеми качествами компанейского парня и
кажется отличным товарищем, но, только прожив с ним четыре года, узнаю в нём
новое: трусость, неприспособленность к жизненным трудностям, некоторую
жестокость и пр. То, что поначалу привлекало в нём, на поверку оказалось
блефом.
И то, для меня важное, что понял в
шестимесячном рейсе на БМРТ (большой морозильный рыболовный траулер):
нельзя презирать человека и коллектив, если даже, на первый взгляд, им присущи
большие недостатки. Коллективы, как и люди, очень разные: учащиеся, рабочие
завода или рабочие моря, военные – у каждого что-то своё плохоё и своё хорошее.
Нужно, видя недостатки, искать в нём (человеке, коллективе) хорошее, что в нём
несомненно есть. Ведь могли же люди, которые пьют одеколон, которые
нечеловечески жестоко оценивают, относятся и говорят о женщинах, которые,
кажется, во многом не справедливы, могли работать по полусуток в течение
полугода, работать честно и, что меня удивило, на чертовски тяжёлой и очень
однообразной работе – смеяться, шутить. И как следствие: попадая в коллектив,
для меня не родственный, нужно, конечно, не терять своей индивидуальности, не
подстраиваться, но и с уважением, без презрения относится к традициям этого
коллектива, не хлестать своими качествами или знаниями, не присущими этому
коллективу.
5.11.69
После исключения запомнилось чувство
безвыходности положения. Казалось, что на полном ходу не просто остановили, а
стукнули лбом об стену. Хоть все четыре года и ходил на грани, но отчисление
явилось полной неожиданностью, в том смысле, что совершенно не знал, что
делать, куда податься дальше. «Отнимите у человека цель в жизни и посмотрите,
каким он явиться несчастным и ничтожным существом». Примерно это я и
почувствовал. Пока не прошло время, не сгладились болезненные чувства после
отчисления и пока вместо одной ближайшей цели (окончить училище, плавать,
учиться???) не сформировалась другая, приходилось туго. Как мог, цеплялся не
ради занятий, а потому, что боялся порвать с тем, к чему шёл четыре года,
боялся признаться, что остаюсь без цели.
Только когда прошло время, начал
понимать, какой неоценимой поддержкой явились в ту минуту ребята и Маргарита.
Маргарита!!! Как буднично и спокойно могла она говорить о том, как я должен
буду жить и учиться, если случится то, что меня ожидало. После её слов само собой казалось, что всё
это совершенно не страшно и преодолимо и что, естественно, я буду учиться, даже
если случиться худшее и я попаду в тюрьму. Она совершенно незаметно, не говоря
фраз о том, что человек должен и в трудных ситуациях не терять веры в свои
силы, сумела внушить эту веру и всё то, что потом мне казалось естественным,
пришло само собой, так и должно было быть.
Дневальный по роте
Делился
своими мечтаниями с друганами, которые дошли до МГУ: Коля Якутин – до
факультета экономической кибернетики, Володя Кудрявцев со мной на философский,
где и доценничает на славу. Через несколько месяцев службы составил для себя
план и направления самосозидания.
10.1969
1. Наметить, что нужно (грубо по
вопросам) –
до конца 1969 года
2. Рассмотреть, разбить по
пунктам –
до конца 1969
3. Составить систему для изучения и
выполнения – март 1970
4. Литература по этим вопросам – 1969 г . – май 1972 г .
5. Организовать своё время для
изучения –
март-апрель 1970
6. Изучать, применяя элементы
НОТ – 1970 – май 1972
7. Регулярно контролировать себя по
выполнению
(строго по системе)
– 1970 – май 1972
10.1069
1. Характер
2. Речь (риторика)
3. Литература
4. Искусство
5. Основы философии
6. Основы политэкономии
7. Предметы для училища (я ещё собирался защитить диплом
мореходки)
8. Предметы для университета
9. Периодическая печать
10. Основы права
11. Английский язык (особо от
училища)
12. Религия
13. Психология
14. НОТ (научная организация труда)
15. Логика
17. Стенография
18. Предметы для школы (во время службы окончил вечернюю
школу – на случай, если не закончу училища)
19. Международные отношения
Поскольку
предмет изучения-совершенствования собственного характера был обозначен под
номером первым, он пользовался особой заботой.
19.12.69
Почему мы все здесь грубеем? Откуда,
наряду с хорошим, что даёт армия: внутренняя дисциплина, собранность, чистота
во всем, привычка к порядку, – всё яснее
среди нас выявляется какая-то грубость, бесстыдство, даже хамство. По моему,
здесь надо смотреть в корень, то есть попытаться разобраться, почему это и
откуда.
Когда в море, всё время болея чем-то,
я спросил врача: откуда у меня – в общем-то здорового парня – столько хворей
взялось, мне объяснили: это от того, что в море как бы не было комфортабельно
судно, допуская даже, что работа интересна и легка, создаются условия, для
человека ненормальные; от этого понижается сопротивляемость организма и т.д. В
самом деле – человек должен каждый день делать работу, ему интересную и
полезную обществу (но это можно допустить и в море); каждый день он о многом
передумает, многое увидит, услышит, выскажется, встретиться с бесконечным и
разнообразным множеством людей; наконец он каждый день нормально спит, пьёт,
ест, просто развлекается, видит родных и близких (всего этого нет в море).
Армия – это ненормально! Мне никто не
докажет, что человек родился для того, чтобы держать в руках орудие,
уничтожающее себе подобных. Разве нормально то, что мы, двадцатилетние, изучаем
новейшие достижения человеческого разума, но всё это для того, чтобы уничтожать
людей. Человеку нужно любить, строить, смеяться, отдыхать, работать, а не жить
трутнем, всегда готовым для войны. Не нормальны основы этого, не нормальны и
будни и всё остальное, уже как следствие первого: никогда общество не позволит
развить настолько единоначалие, как это развито в армии. Без единоначалия не
будет армии, но оно порождает и своё плохое – ущемление, унижение личности,
бездумное выполнение, эгоизм одних и безволие других пока будет существовать
армия, в меньшей или большей мере (это уже будет зависеть от основ общества,
создающего армию) будет в ней существовать то, что называется солдафонщиной.
Прекрасно всё это видя и зная, общество вынуждено пойти на то, чтобы цвет его
юношества, огромные ресурсы были отданы на решение проблемы мира. Иначе сейчас
нельзя!
Итак, раз это ненормально, появляются
моральные и душевные язвочки (подобно телесным язвам в море), т.к. понижается
«сопротивляемость». Но против телесных язв есть лекарства, с помощью которых человек, в конце концов,
побеждает стихию. А здесь, неужели мы, молодые, будем мириться с тем, что наши
моральные устои гложут какие-то «язвы», как будто бы закономерные (ведь они –
следствие ненормального). Да нет же!
Примерно такие мысли, а также то, что
время безвозвратно уходит и теряется (и пугающее: прийти в 23 года, имея
восьмилетнее образование) заставили меня задуматься о: 1) срочном ремонте своих
моральных устоев, характера; 2) за годы армии по возможности подготовиться к
тому, что я, кажется, уже выбрал и чему посвящу себя после; первое же будет и
вторым.
25.12.69
Целью всех своих деяний (бесед,
споров, работы, учебы и т.п.) ставить не выпячивание себя, не пользоваться в
этом видимым благородством для тонкого внушения своей «положительности», чтобы
дело делалось ради дела, давало удовлетворенность духовную, а не чувство
тщеславия.
Как
всегда, именно тогда, когда адаптировался к суровым будням вполне комфортно,
накликал приключений. Наша военная часть в черте города Лиепая, как и положено,
была вполне от него автономна. Однажды на третий этаж казармы, где
располагалась наша рота, перестала поступать вода, – сломался один из насосов,
качающих воду из скважины на территории части. День-два, неделя-другая, – нам
объясняют, что поехали за насосом в Калининград. Без воды становиться
невмоготу: утром после пробежки несколько километров невозможно умыться под
тонкой струйкой воды, да и некогда. В гальюн дневальные носят воду с ведрами с
первого этажа, но нам в другой роте умываться не разрешают. Пытаемся
использовать несколько минут перед занятиями в учебном корпусе, но из тамошних
гальюнов нас гоняют дежурные. Чувствуешь себя лоснящимся животным… На третью
неделю я выбегаю из безводного умывальника к старшине роты: сколько же будет продолжаться это безобразие.
Он: Аксючиц, напиши в «Красную звезду» (общесоюзная
воинская газета), только не бросай в
почтовый ящик, я вынесу в город и сам опущу. Сделано. Но, отослав, старшина
поступил мудро, – доложил командованию: Аксючиц
признался, что послал письмо. Началась большая суматоха, меня допросил
командир роты и запричитал: что теперь
будет… На следующий день зам. командира части выехал в Калининград и вода
вскоре появилась. В общем, когда письмо с грозными резолюциями командующего
Балтийского флота вернулось в часть, наверх доложили, что уже давно всё
исправлено. Меня же дёрнуло выступить на комсомольской конференции части с
критикой командования: в уставе сказано,
что военнослужащий должен стойко переносить тяготы воинской службы, но нужно ли
искусственно создавать унизительные условия… В перерыве в холле командир
части провопил: матрос Аксючиц, ко мне.
Я отчеканил положенным строевым и отдал честь: матрос Аксючиц по вашему приказанию прибыл. Генерал-майор упёрся
долгим злым взглядом: вы сознаёте, что
творите? Я: сознаю. Потом старшина взвода – пожилой сверхсрочник доверительно
рассказал: командир пришёл в секретную часть, потребовал списки распределения
выпускников школы радиотелеграфистов, вычеркнул мою фамилию из распределения
(как отличника и активиста) в отряд ракетных кораблей в родном городе Рига, и
со словами: там ему воды хватит, -
перераспределил на эскадренный миноносец «Светлый», – легендарный на Балтфлоте
суровыми условиями службы и свирепой годковщиной
(так на флоте называлась армейская дедовщина).
Эсминец «Светлый»
1.03.70
Двадцать лет – я назвал бы возрастом,
когда заново открываешь для себя старые укоренившиеся книжные понятия. В
общем-то, и раньше, слыша их, понимал словесный смысл сказанной фразы, но
сейчас иногда наступает момент, когда вдруг убеждаешься, что в понятии заложено
что-то очень новое.
Вот оно, ранее застывшее для меня:
«труд создал человека». Человек не будет ни Человеком, ни разумным, не сможет
существовать без общения с предметами, созданными им. Человек – это голое
думающее и делающее существо плюс всё то, что он сделал руками и головой.
Значит труд – главное не только потому, «трудиться почётно». Но трудиться
просто обязан каждый, т.к. процесс труда – единственная главная движущаяся сила
роста существа как человека. Главная потому, что, трудясь, он производит то
второе слагаемое. И всё, связанное с трудом, всё, что человек получает в
процессе труда, не предметы, а другое – навыки, качества, черты характера,
умение – является главным, доминирующим, фундаментом и каркасом его внутреннего
существа. Каждый, следовательно, обязан трудиться, производить. «Трутень»
рискует и, как правило, теряет даже те качества, которые перешли к нему от
предков, получивших всё это в процессе труда…
Через несколько дней одного из них
вижу на комсомольском собрании. Встаёт этакий барончик, «руки в бруки», губа от
презрения отвисла, слюна брызжет и громогласным «авторитетным» голосом:
«Распустили вы их (молодых матросов), да я бы…, у меня был бы порядок…, сгною,
проучу» и пр. Весь его фельдфебельский облик внушает отвращение и … страх.
Пересиливаю себя и пищу: авторитет надо завоёвывает не кулаками, а знаниями и
умом. Тема очень болезненная и поэтому спор затягивается на час после собрания.
Стараюсь говорить спокойно, просто и доказывать логикой. И нужно было видеть,
как он менялся на глазах. Начал он с гримасой на лице: «Ты что же, рыба,
хочешь, чтобы Я тебя ставил рядом с собой?..», а к концу спора перед нами стоял
симпатичный весёлый парень и вместе с нами смеялся.
Тогда-то и задумаешься: «человек в
основе своей хорош…»
Действительно,
на эскадрённом миноносце
издевательства над молодыми матросами (салагами,
рыбой) были системными, изощрёнными, жестокими. Например, в «баню», которая
была раз в десять дней, нужно было в мороз бежать по палубе только в трусах и прогарах (рабочие ботинки), так как
форменная одежда, которую невзначай снимешь в «бане», будет украдена и пропита годками. В «бане» же исправно работала
пара ржавых душей, под которыми барски плескались годки, из остальных капали струйки, под которыми пытались умыться
кучки салаг. Одного молоденького
парнишку годки наказали засылом
чистить котёл. В огромном, с трёхэтажный дом, сооружении, не остывшем после
боевого похода, как в пекле нужно было щётками счищать гарь с водяных трубок.
После такой операции матрос вылезал из котла еле живой, весь чёрно-блестящий
как голенище сапога с тремя ослепительно белыми точками – глазами и зубами. Во
время этой экзекуции подвыпившие годки
писали на матроса с верхов котла и всячески
материли. Он исправно выполнил работы, умылся, надел белую робу и повесился в
котле. Через год двое салаг с
автоматами сбежали от невыносимой жизни. Поймали их на родине – в Псковской
области, одного подстрелили, другого посадили в дисбат (дисциплинарный батальон).
Наш
эсминец, год простоявший у стенки (у
причала) в вялотекущем ремонте, вдруг срочно решили поставить в док. Сначала
нас в 25-ти градусный мороз (а это в сырой Прибалтике намного пожестче, чем
средней полосе России) гоняли в сухой док долбить слой льда в несколько метров,
– после выхода отремонтированного корабля большое количество воды не
откачивалось и быстро замерзало. Для сварочных работ опять же сверхсрочно
(будто раньше это нельзя было сделать) нужно было очистить топливные цистерны в
междудонном пространстве (пространство между собственно дном корабля и вторым
«дном») с оставшимся мазутом. За годы плавания тяжёлые фракции мазута оседали
на дно цистерн, и выкачать их насосом было невозможно. Дело было зимой,
междудонное пространство не отапливалось, поэтому мазут был очень холодным и
вязким как желе, и было его примерно в полметра в цистерне пулутараметровой
высоты. Мы – салаги – загнанные вниз
с лампой-переноской, сидя по пуп в зловонной холоднющей жиже, алюминиевой
миской должны были набирать мазут в вёдра и верёвками подавать их наверх.
Естественно, годки у люков снаружи
стимулировали нас отборным матом и изощрёнными оскорблениями. Мы орали песни (врагу не сдаётся наш гордый Варяг),
стихи, остервенело травили анекдоты и эта психотерапия спасала нас. После
четырёх часов каторги – четыре часа отдыха здесь же, не раздеваясь
(естественно, и не умываясь) зарывшись в огромную кучу ветоши (которой в конце
мы должны были протереть междудонное пространство до блеска). Как-то нас в
липких робах вытащили на построение на палубу и старпом стал материться: дармоеды… твою мать, срываете график
постановки корабля в док… Я вам головку на изнанку выверну и целовать заставлю…
очко расфальцую… Я, как и все, еле живой, разозлился и громко веско сказал:
посмотрите на нас, какие мы дармоеды…
Старпом в бешенстве от невиданной наглости заметался, кинулся ко мне с
посиневшими желваками, впёрся ненавистным взглядом, понял, что самое большое
наказание – гауптическая вахта (тюрьма для военнослужащих) –
будет для меня курортом, и оставил нас в покое. Судя по всему, с тех пор (в
добавление к перенесённым воспалению лёгких и туберкулёзу в деревне) мои лёгкие
– слабое место.
Мазутное
желе всё же догнало, кашель становился всё сильнее. Лечили меня тоже
соответственно. Прихожу в санчасть, офицер-медик спит за ширмой, матрос-медбрат
(похоже – мед-подружка офицера) – чистит ногти. Из-за ширмы: чего ему надо? медбрат, не отрываясь от
ногтей: да кашляет; из-за ширмы: дай что-нибудь. Что-нибудь не помогло, и кашель усиливался. Приползаю с большой
температурой через пару дней, требую отправить в госпиталь. Опухший от выпитого
и сна корабельный доктор-старлей с
раздражением отвозит меня. Там диагностировали сильнейшее воспаление лёгких и
потребовали немедленной госпитализации. Медик перепугался и предложил привести
мои вещи с корабля. В госпитале я начитался всласть.
Мытарства
впотьмах на славном эсминце «Светлый» закончились внезапно ранней весной. Нас –
салаг – на выход с вещами, погрузили
в крытую машину. Вскоре по ней зацарапали ветки (мы в лесу!), затем послышался шум прибоя (мы на берегу моря!), вдруг раздался девичий смех, – всё рухнуло
внутри, – всё же измождены мы были не до такой степени, чтобы не реагировать на
то, отсутствие чего мучило многие месяцы. Трехэтажный, красного кирпича дом
готических форм на берегу моря. Это – запасной узел связи флота. На нём служат
радиотелеграфистами семьдесят пять девушек и девять обленившихся парней. Но мы
были вовсе не ленивы, и сладчайший период службы начался: дикие пляжи
Балтийского моря, сосновые прибрежные леса, по которым мы прогуливались по
дороге к бункерам с милыми подружками. Ночные дежурства вместе с девчонками в
стильной военно-морской форме были не в тягость.
Лет
сорок спустя мне дозвонился из Владивостока верный корефан Дима Марченко.
Сказал, что не хотел объявляться, пока я «наверху», что долго искал мой адрес и
телефон, что ходит по всем морям и океанам главным механиком. Через несколько
месяцев, пройдя рейсом Нью-Йорк, Бразилию, ЮАР, Индию, заехал ко мне в Москву –
встретились впервые после службы. Воспоминаниям и ностальжи не было конца. Меня вновь, как и при встречах с
однокурсниками по университету, поразила душевная близость, мировоззренческое
единодушие и полное взаимопонимание; будто все мы когда-то не только прошли
совместный жизненный путь, но и сошлись на одном и том же. Так вот, мы с
Димычем после каторги на эсминце «Светлый» и попали в девичье-дюнный рай. Среди
прочего он напомнил случай, который я, по понятным причинам, совершенно забыл.
Стоим во дворе части под сосной, он курит, я балагурю, мимо идёт высокая
статная радистка. Дима: вот это девчонка!
Я: вот это да!. Он: она мне нравится. Я: мне тоже – очень. Он: что будем делать?. Я: давай бросим морского. Беру две спички и
предлагаю: кто вытащит короткую, тот с почётным ни с чем. Протягиваю ему две
спички, он вытащил короткую, пригорюнился, а я побежал знакомиться с
красавицей. Минут через пятнадцать расстроенный Дима вернулся под сосну
покурить и увидел на земле две короткие спички. Я через сорок лет прошу
прощения у Димы: мог провести другана только ради любви. Он уверял, что не
обиделся, а, напротив, порадовался за меня. Мне, чтобы быть человечным, нужно
было всегда себя строгать, а такие, как Димыч, светлы и добры от природы.
После
двухлетней службы, когда сам становился годком, с удивлением осознал, что меня
не только никто ни разу не тронул, но ни разу не наказал официально. По
легкомыслию я высказал своё удивление вслух. Конечно, нарушение уклада
возмутило старослужащих, старшина команды (на полгода по службе старше меня и
на год младше по годам) объявил мне наряд вне очереди и приказал отработать его
на чистке паёл (металлические полы) в
машинном отделении. Я послал его подальше, он доложил командиру БЧ-4 (боевой
части радиотелеграфистов), каплей
(капитан-лейтенант) вызвал и дружески спросил: ну чего там? Я ответил, что салага
выпендривается, мы посмеялись, так я и остался девственным. Конечно, мне помогло то, что я был на два года старше
сослуживцев, и практически готовый офицер. Но главным было то, как я себя
поставил. Если готов защищать своё достоинство любой ценой, это видится в
облике и поведении, – и в
нечеловеческих условиях можно добиться человеческого к себе отношения. Как-то
раз, будучи по статусу совсем салагой,
я услышал от старшины-годка (самого
авторитетного и свирепого), что он выбросит за борт книжки, которые я собирал
на полочке, собственной конструкции. Я спокойно сказал, что тот, кто выбросит,
тут же улетит вслед – за борт. Это было неслыханной дерзостью, кубрик замер,
старшина поскрежетал челюстью и молча вышел, никаких последствий не
последовало. Нечеловеческие условия, в которых я служил в Военно-морском флоте
– сродни тюрьме или лагерю. Инстинктивно я держался максимы – не верь, не бойся, не проси, хотя этой
солженицынской формулировки ещё не слышал. Такие суровые испытания слабых
ломают, сильных закаляют. Слабым я себя не считал – и выжил с внутренним
прибытком.
21.04.70
Не высказываться, не вступать в
беседу, спор, если хотел сказать не для дела, если высказанное, разговор,
беседа не дают ничего нового, а служат для показа своих «правильных мнений».
Не молчать при любой малой или
большой несправедливости, но не мелочиться крикливо.
Выше или ниже он, старше или младше,
сильнее или слабее, авторитет для тебя или же презираешь, даже ненавидишь его
(бойся ошибиться) – отношение ко всем ровное, равно-одинаковое.
Не обязательно тотчас кого-то уверять
в своей правоте, если даже видишь, что мнение о тебе, твоих поступках и
действиях неверное, ошибочное. Не обязательно, если это только не нужно тотчас
для дела, а нужно для того, чтобы о тебе «не думали плохо».
Балтийск – Копенгаген
В конце
второго года службы меня назначили исполнять обязанности комсорга эсминца
Светлый, – офицерская должность. Я стал внедрять начитанное в журнале «Молодой
коммунист», а также фантазировал: организовывал экскурсии зачумлённых матросов
не только в кино и театр, но на заводы и фабрики, где было не только
познавательно, но и вкусно. На кондитерском производстве молодые работницы набивали
карманы бушлатов сладостями, на рыбообрабатывающем заводе работяги не жалели
для голодных матросов вкуснющей копчёной рыбы… Приехавший с инспекцией комсорг
дивизии ракетных кораблей ДКБФ (Дважды краснознамённого Балтийского флота)
познакомился с документами комитета ВЛКСМ корабля, поговорил со мной, сказал,
что я готовый инструктор по комсомольской работе политотдела дивизии, и забрал
Балтийск – на офицерскую должность. Условия были вольготные. Побывал в морях на
всех видах кораблей первого-второго-третьего ранга (то есть, кроме катеров),
полазал по подлодкам, полетал на десантных на воздушной подушке – в то время
полное новьё. Видел корабельные учения и стрельбы, слушал их разборы на
партийном собрании штаба и политотдела дивизии, где я был единственным
старшиной срочной службы. Стреляли больше как-то неудачно – крейсер снарядами
ещё ничего, а БПК (большие противолодочные корабли) ракетами больше мимо.
Совсем новёхонький, сплошь засекреченный БПК пулял ракетами-биномами (летит как
ракета, затем плывёт как торпеда и поражает подлодку противника атомной
боеголовкой). Однажды – как на смех – болванка ракеты упала на сельском хуторе
и, как рассказывали, прибила старушкину козу. Командир дивизии контр-адмирал
подвёл итог критическому разбору стрельб: товарищи
коммунисты, я послан к вам после академии генштаба, при окончании которой нас
повезли на секретнейший полигон и издали показали зачехлённый объект – это наше
сверхсекретное и сверхмощное оружие; а теперь мы должны из него стрелять
боевыми… В общем, по моим наблюдениям с боеспособностью Советской Армии уже
тогда были большие нелады.
В Копенгагене перед «Октябриной»
В конце
службы мне был открыт неведомый для советских людей пласт жизни. Перед визитом
в Копенгаген кораблей военно-морского флота в 1971 году (флагмана Балтийского
флота – крейсера «Октябрьская революция» и БПК «Славный») меня назначили
командиром секретной группы
идеологического противодействия. На занятиях компетентные специалисты
объясняли: при визите «Октябрины» в 1994 году во Францию члены эмигрантской
антисоветской организации (НТС)[1] осеменяли наших воинов большим
количеством антисоветской литературы. В этот раз задача – предотвратить
идеологическую диверсию. Нам рассказали об истории и деятельности
Народно-трудового союза, показывали фотографии его руководителей и актива (с
некоторыми из них я через много лет познакомился и подружился). Учебка эта пошла впрок на всю жизнь. В
первый день визита на берег отпустили только группу идеологического
противодействия. Мы должны были
изображать свободных советских матросов, праздно шатающихся и свободно
общающихся с кем ни попадя, – для
того, чтобы пребывание советского флота не контрастировало вопиюще с только что
отошедшим из Копенгагена американским авианосцем, моряки которого всласть и
громко позабавились в увольнениях. Первый день закончился ничем – никто из
известных по фотографиям антисоветчиков к нам не подходил. При моём докладе
вечером в руководстве политотдела и группе КГБ паника, – что докладывать в
центр об эффективном противодействии, если отсутствует действие.
Копенгаген,
стража Королевского дворца
На
следующее утро на берегу ко мне подошла группа хипповатой датской молодёжи,
оказались студентами местного университета, познакомились, разговорились –
сразу же обновился весь минимум английского, у них девчонка говорила немного
по-русски. Спросили: можем ли мы говорить
на политические темы; я: конечно, все
советские моряки всегда готовы говорить на все политические темы. После
таковых разговоров они пошептались, закатили глаза и стали совать мне кипы
брошюр и книг. Как оказалось, НТС тоже готовились к визиту советских кораблей в
Копенгаген, его активисты не стали засвечиваться перед нами, а передавали свою
литературу через датские молодёжные организации. Я принёс добычу в каюту майора
– куратора КГБ, по дороге припрятав изрядную дозу. Майор – наконец, началось, закатил глаза, побежал докладывать начальству,
те – начальству в Москву. Затем на высоком совещании мне объявили благодарность
за успешное начало акции. Я получил все возможности бывать на берегу с утра до
вечера и общаться, с кем хочу, и брать, что хочу. Ночью в кубриках матросы с
энтузиазмом рассматривали порнографические журналы, которые они понатаскали из
секс-магазинов. Мне это было не в новизну, и вместе с доверенными приятелями
углубился в антисоветчину – журналы «Грани», «Посев». Роман А.И. Солженицына «В
круге первом» я отдал майору, увидел, что он, валяясь на койке, его читает,
заявил: работаем вместе – нужно доверять
друг другу, дайте почитать. Он: Виктор,
что же ты сразу не сказал, генерал забрал почитать. Пришлось в следующей
ходке специально припрятывать увесистый томик. То, что в стране существует
другая страна – лагерная, десятилетиями длится красный террор, – шокировало. Не всему верилось сразу, но
определённо формация души становилась другой после открытия пограничных измерений, – под покровом
благополучия жизнь переплеталась со смертью. Передо мной вставала подлинная
история моей страны – трагическая и великая. К чтению прибавлялся опыт плавания
на трёх флотах – торговом, рыболовецком, военно-морском. Всё это открывало мир,
Родину, себя самого.
Запомнился
забавный случай после визита кораблей в Копенгаген. Показываю заместителю
начальника политотдела привезённый журнал «News-week». Капитан второго ранга в визите не
участвовал, поэтому смотрел с завистью, но с видом знатока комментировал
фотографии: это американцы на луне, это
израильские солдаты солдаты-женщины, а это, скорее всего, демонстрация против
войны во Вьетнаме… Мне друзья уже перевели статью с фотографией, на которой
обросшие мужики скандировали с поднятой рукой в кулаке. Статья называлась «Из
клозетов – на улицы», в ней говорилось,
что в мире существует три основные
идеологии: коммунизм, капитализм и гомосексуализм. Первые две – получили
всеобщее признание, а последняя призвана добиться того же… Невероятно, но
ныне голубые этого почти добились…
Виктор Аксючиц
[1]
Народно-трудовой союз российских солидаристов – эмигрантская
антикоммунистическая политическая
организация, созданная в начале тридцатых годов. НТС вёл все виды борьбы с
коммунистическим режимом в России. Но, вопреки мнению руководителей
организации, наиболее эффективной форой этой борьбы была широкая издательская
просветительская деятельность.
Комментариев нет:
Отправить комментарий