РУССКАЯ ИДЕЯ

 

 БОГ И ОТЕЧЕСТВО – ФОРМУЛА РУССКОЙ ИДЕИ

 Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация… Народ наш носит в себе органический зачаток идеи, от всего света особливой. Идея же эта заключает в себе такую великую у нас силу, что, конечно, повлияет на всю дальнейшую историю нашу

Ф.М. Достоевский

 

Мы должны осознать русскую религиозную идею и из неё понять все противоречия России… что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идею

Н.А. Бердяев

 Народы имеют духовное назначение, которое определяет их исторический облик и судьбу. Природные условия и уровень культуры оказываются материей воплощения метафизической интенции – предельного стремления, духовной ориентации народа и, как всякая материя, налагают печать на форму воплощения духовной задачи. Но в трагедии земной истории формулируется надысторический идеал народа – раскрытие духовного содержания его небесного призвания. Идеал народа вбирает в себя лучшее, что о себе помыслил и что из Божиего завета совершил в истории народ. «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности… Призвание, или особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа – индивида или нации – и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, – эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа» (Вл.С. Соловьев).

Содержанием национальной идеи являются не абстрактные или рациональные понятия, но живые архетипы[1], в которых укоренено сознание и подсознание народа; иерархия ценностей, определяющих установки и модели поведения; идеалы, на которые отзывается непосредственное нравственное чувство, которые целостно переживаются, волнуют, задевают за живое всякого человека, считающего себя представителем данного народа. В русской традиции идеал и быт сопряжены, что запечатлено в понятии «чин». Творческая национальная идея «должна выражать русское историческое своеобразие и в то же время – русское историческое призвание. Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чём он прав перед лицом Божиим и самобытен среди всех других народов. И в то же время эта идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь; это то, что мы должны беречь и растить в себе, воспитывать в наших детях и в грядущих поколениях и законах» (И.А. Ильин).

Национальная творческая идея мобилизует энергетический потенциал народа на исторические свершения. Национальный сверхидеал задаёт целеполагание народу, открывает ему смысл жизни, который выше будничных забот и борьбы за существование, который соединяет с прошлым, оправдывает настоящее и открывает будущее. Национальная идея формулирует общее историческое назначение народа, мобилизуя национальные архетипы, инстинкты самосохранения нации и совершенствуя характер народа. «Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые; таких идей много как бы слитых с душой человека. Есть они и в целом народе, есть и в человечестве, взятом как целое. Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются, – до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью человек. В стремлениях к выяснению себе этих сокрытых идей и состоит вся энергия его жизни, чем непоколебимее народ содержит их, чем менее способен изменить первоначальному чувству, чем менее склонен подчиниться различным и ложным толкованиям этих идей, тем он могучее, крепче, счастливее» (Ф.М. Достоевский).

Национальная идея выражает природу и характер народа, оформляет смысл его бытия. Различные народы возвеличиваются или подвергаются падению, и их национальные идеалы могут быть созидательными и разрушительными, подлинными и ложными. «Всякий народ, в особенности великий народ, претендует на то, что он несёт человечеству какую-то свою идею; история просматривает эти национальные претензии и большинство из них выбраковывает в мусорную яму. Идея, изъятая таким образом из жизненного оборота, становится трагедией нации, язвой её желудка и раком её печени: она съедает народ. Она ставит перед ним явно непосильную задачу, конструирует некую “миссию”, в жертву которой приносится национальное бытие» (И.Л. Солоневич). Национальный идеал придаёт смыслосозидающий и целеподвигающий импульс национальному бытию.

«Возраст русской идеи есть возраст самой России» (И.А. Ильин). Хотя понятие русская идея впервые ввёл Ф.М. Достоевский, в основном она сформировалась к XVI столетию, но некоторые её содержания выражались не в вербальных, а в эстетических формах либо в виде традиционных отношений к Богу, бытию, жизни, человеку. С доминированием иосифлянской традиции национальный идеал вытесняется из официальной жизни, замутняется, вместе с тем и обогащается в трагических исторических коллизиях и душевных драмах народа. Самосохранение русского народа в последующие века было возможным благодаря сохранению собственного национального идеала. Начиная с петровской революции национальный идеал подвергается уничижению, искажению, во многом вытесняется в маргинальные сферы. С русской духовной революции XIX века начинается осознание и философское формулирование базовых принципов русской идеи. Были моменты в истории России, когда русская идея просияла немеркнущим светом: в русской святости и творческой гениальности, в освоении безбрежных просторов, в строительстве огромного многонационального государства, в созидании великой культуры. Были периоды, когда идея национального призвания замутнялась и предавалась забвению. Но она никогда не прерывалась, а обогащалась трагическим опытом истории. Это непрерываемая линия нашей жизни, передаваемый от поколения к поколению богочеловеческий завет о русском народе, приобщение к которому даёт возможность устоять, выжить и преобразить жизнь.

От выбора Православия – первого акта национального самостояния, от первых русских летописей и «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона, через исторические победы народа над смертельными врагами, через непревзойдённую русскую способность выживать и упорное государственное строительство, через русскую святость и русскую гениальность – в трагических испытаниях и муках формируется содержание национальной идеи: замысел Творца о русском народе и ответный помысел народа о самом себе, о своём историческом призвании и бытии. Русская идея – это национальный идеал, который народ возжигал перед собой, к которому стремился и которым судил себя. Как всякий идеал, он выше исторической эмпирии, но, как всякий подлинный идеал, он является внутренним смыслом истории, её доминантой. Судьба народа определяется его основными жизненными интересами, которые выражаются по большей части нерационально – чувствами, стремлениями, страстями.

Каковы основные свойства национального идеала? Национальная идея представляет собой комплекс идей, на которые все, кто идентифицирует себя с народом, сориентированы как на лично близкие и родные. Русский национальный идеал никогда не был нацелен на мирские блага, он ориентирует национальный дух на высшие цели бытия: «Русская идея не есть идея цветущей культуры и могущественного царства, русская идея есть эсхатологическая идея Царства Божиего… Для постижения России нужно применить теологальные добродетели веры, надежды, любви» (Н.А. Бердяев).

 

В русском религиозном сознании изначально формируется убеждение в том, что русский народ – богоносец, сохраняющий правую веру и обязанный донести её другим народам. В этом всечеловеческая миссия русского народа. Русская идея отражает миссию русского народа в христианстве, его путь и задачу в раскрытии христианской истины – универсальной и всечеловеческой. Опыт добра, который собирает народ в историческом пути, не исключает, а дополняет опыт других народов. Русская идея есть небесное отражение земного пути русского народа к истинной жизни. Русская идея основана на православном переживании Новозаветного Благовестия. Какую же истину о Боге несёт русский народ?

 

Прежде всего, русская идея пронизана троическим умозрением. Духовный центр Руси – Свято-Троицкая лавра, основанная преподобным Сергием Радонежским. Иконописным выражением русской идеи является икона преподобного Андрея Рублева – Святая Троица. Троические принципы заложены Творцом в основания бытия и, по образу Божию, в основания человеческого бытия.

Из лицезрения таинства единой и неслиянной Божественной Троицы проистекают основополагающие категории русской идеи. Во все времена многие храмы на Руси посвящались Святой Троице. Троическое умозрение лежит в основе русского сознания. «Русский народ нуждался в сильнейшей идейной поддержке для перенесения всех своих невзгод; более того, требовалось в основу государственного становления Руси положить краеугольный камень – идею, которая не только освещала бы путь людей для их объединения в деле создания национального государства, но давала бы силу преодолевать трудности, через которые этот путь пролегал. Такой благодатной, всё освещающей и всё воедино соединяющей идеей явилось таинство любви во Святой Троице, призывающей к подобному объединению всех людей: “Да вси едино будут” (Ин 17:21). Преподобный Сергий был действенным носителем этой идеи»[2].

 

Русская идея подлинно христоцентрична и христологична. Кенозис Второй Ипостаси Божественной Троицы свершается во имя любви Бога к тварному миру, как явление полноты любви к человеку – сотворцу Богу. Бог в Православии явлен прежде всего не как Царь мира – Христос-Пантократор, а как Христос-Спаситель. Бог нисходит в мир во имя богоуподобления человека: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Земная жизнь ценна как путь к Богу.

Христос во имя спасения человека принимает голгофские страдания и идёт на крестную смерть. Воплощение Бога в человеке, земной путь Спасителя, Его земное слово и деяния, голгофские страдания и смерть Богочеловека на Кресте, Воскресение Бога и явление Его в преображённой плоти переживаются в русском жизнечувствии как бытие созидающие события. Скорби и страдания жизни отражают путь крестоношения, который следует принимать с радостью и благодарностью Богу, ибо терновый венец сораспятия Христу ведёт к вечному блаженству. «Верующий православный убеждён, что напрасных страданий не бывает; что Христос на земле пострадал “ради нас”; что Христос любит каждого страдальца и разделяет с ним его страдание. Не зря же народная мудрость гласит: “Христос терпел и нам велел”» (И.А. Ильин). Жизнь должна строиться в соответствии с евангельским образом Спасителя, Его учением, Его крестным путём, Его смертью и Воскресением. Церковный евангелизм как евангелизация жизни господствует в русской святости. Высшие критерии в русской жизни – в Откровении Спасителя, а не в насущных жизненных интересах. «Русский народ ведёт всё от Христа, воплощает всё своё будущее во Христе и во Христовой истине… Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нём присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово… И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а из смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар хоть и грешат, а всё-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад, и всё бы выходило опять из той излюбленной идеи их» (Ф.М. Достоевский).

Если из лицезрения Божественной Троицы и взаимоотношений Ипостасей Божиих исходит небесная безмерность любви, то в переживании образа, учения и деяний Спасителя обретаются земные силы небесной любви: Господь есть любовь. Беспредельные любовь, милосердие, сострадание Христовы наполняют божественными проявлениями сердце русского человека. Спасительное Благовестие Иисуса Христа обращено к каждому человеку: идущий за Мной пусть возьмёт свой крест. В отношении к Богочеловеку в русском благочестии страх Божий как безмерное благоговение перед Господом сочетается с глубокой любовью, доверием к милосердию Спасителя. Русский человек трагически переживает страсти Господни, сознавая безмерную трагедию богочеловеческого крестонесения, но уповает на спасение, ибо Христос смертию смерть попрал. Поэтому на местах трагедий на русской земле возводились храмы Спаса на крови. Но и храм-памятник великой победе в Отечественной войне 1812–1814 годов тоже посвящён Христу Спасителю. Всё лучшее в православном благочестии проистекает из уподобления Спасителю, всё удаляющееся от христоцентричного стержня бытия – уводит на периферию Православия и выводит за его пределы.

 

Божественная любовь, явленная в полноте во взаимной любви Божественных Ипостасей Святой Троицы, – это вечное истечение любви для мира сего. Христианство – религия любви, Православие – установка на преображение мира любовью. Русская идея – утверждение соборной любви в жизни. Идеал Православия – любовь на земле по образу небесной любви Ипостасей Святой Троицы: «Дабы воззрением на Святую Троицу побеждался страх розни мира сего» (преп. Сергий Радонежский). «Русское Православие воспринимает Бога любовью, воссылает Ему молитву любви и обращается с любовью к миру и людям» (И.А. Ильин). Любовь является силой единения соборно-персоналистических начал и играет огромную созидательную роль в истории.

Андрей Рублев выразил национальное миросозерцание, народный идеал своего времени. «Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних. Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безгласности, эту бесконечную друг перед другом покорность мы считаем творческим содержанием Троицы» (свящ. Павел Флоренский).

«“Бесконечная друг перед другом покорность”, “сердце всех милующее”, готовность душу свою положить за други своя – вот что лежит под словом “любовь”, которое обязательно возникает в нашем сознании, как только мы начинаем пытаться выразить наши чувства от этой великой иконы XV века. Все эти слова словно кружатся вокруг какого-то центра, что-то хотят выразить, что-то такое близкое нам и высокое. И, наконец, такое слово приходит: самопожертвование. Любовь – самопожертвование, причём с ударением не на “жертвенность”, а на этом “само” – на добровольности этой жертвы. Не героическая жертва собою в борьбе и напряжении всех сил, всех страстей, в безоглядном стремлении к результату, а простое, смиренное, как бы логически вытекающее из общего мироощущения, которое можно назвать “просветлённым страданием”. Любое самопожертвование – это потрясающее величие духа, но в данном случае перед нами величие духа не античного образца: “Чашу, юже даде Мне Отец, не имам ли пити ея?” (Ин 18:11). Страдание осмысленное, не как наказание за какие-то провинности, не как рок или фатум, слепо сваливающийся на человека, страдание, необходимое для устроения и просветления мира, добровольно принимаемое на себя по жалостливости, по состраданию всей твари, всему миру (а раз всему – стало быть, и врагам, и разрушителям, и тем, кто хотел бы сделать мою жертву напрасной). Только такое страдание действительно просветляет и возносит душу и вводит её в божественный, горний, вечный мир, в мир “этого Триипостасного Божества, вечного в Своём покое и одновременно находящегося в безмолвном строении жизни внутри Себя заключённой” (арх. Сергий /Голубцов/). Вот что начинает проступать на рублёвской Троице» (К. Касьянова).

Любовь – милосердие, прощение, жалость, смирение – в русской духовности приоритетнее других высоких ценностей: прав, закона, справедливости. Австриячка Катерина Бета, принявшая Православие, в книге «Русская душа» пишет: «В восточном благочестии доминирует не идея справедливости, а идея любви».

«Итак, любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивилизирующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) сами по себе ему мало свойственны. Без любви он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом, без идеала, без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою» (И.А. Ильин).

 

Русская идея во многом софийна и софиологична. Представление о Софии Премудрости Божией русское Православие получило от первосвятителя Кирилла, которому, по свидетельству агиографа, она являлась во сне: «Видех едину краснейшу всех лицем светящуся и украшену вельми монисты златыми и бисером и въсею красотою, ей же бе имя Софиа, сиречь мудрость», образ которой он благоговейно пронёс через всю жизнь. Подлинная мудрость – прекрасна, глубинное единство мудрости и красоты было изначально воспринято русским православным сознанием. «Если красота достаточно устойчиво выступала в Древней Руси символом святости, благочестия и в целом всего комплекса духовных ценностей, то безобразное часто служило ярким выражением антисвятости, отступления от веры и т. п. …Безобразное выступает знаком антиценностей… В понимании прекрасного древнерусское эстетическое сознание выдвигало на первый план красоту духовную. Чувственно воспринимаемая красота ценилась прежде всего как знак и символ этой красоты, но также и сама по себе как результат божественной творческой деятельности» (В.В. Бычков). Павел Флоренский определял образ Софии как «первую сущность младенческой Руси, имевшей воспринять от царственных щедрот византийской культуры». Первые храмы на Руси посвящались Софии Премудрости Божией. В иконописи развилась оригинальная софиологическая тема, религиозную мысль волновал софиологический вопрос. Софийность искусства «состояла в удивительной способности русских средневековых мастеров выражать с помощью художественных средств главные духовные ценности, сущностные идеальные основания бытия, божественную премудрость в их общечеловеческой значимости; в глубинном ощущении и осознании… в качестве основы всякого творчества, единства мудрости, красоты и искусства» (В.В. Бычков).

Идея богоносности русского народа укоренена в софийном призвании. София – рождающее лоно Творца мира. София – мироустроительница, собирательница, охранительница творения Божиего, заступница чад Божиих. Из Божиего хранилища – Софии человек получает образ и материал творения, силу и импульс к сотворчеству Богу. От человека как сотворца Божиего, София принимает созданные им образы Нового Бытия. София – Душа Мира, создательница коллективных душ наций и человечества, начало соборности и Церкви Христовой. Это осмысление Премудрости Божией и роли её в творении развивалось в русской идее.

В русском благочестии София Премудрость нередко воспринималась через образ Богородицы. Ибо в Деве Марии явлена полнота Софии-Девы – Вечной Жены Вечного Жениха, Логоса. А Мария-Богородица воплощает полноту Софии как тварного бытия, рождающего в мир Бога. Софийная любовь – это радостное принятие Премудрости как замысла Творца о творении и вместе с тем любовь к миру как творению Божию. Русское православное чувство было открыто всеобъемлющему образу Софии – Премудрости Божией. Это сказывалось в русской религиозности, в отношении к жизни, в наборе и отборе черт хаpактеpа народа. Из созерцания Софии рождалась идея соборности.

 

Собор – это Церковь Христова, объединяющая всех верующих во Христа. Собор – это храм Божий, единящий христиан в предстоянии каждого перед Богом, в общей молитве Богу. По образу Собора Святой Троицы, в которой каждая Божественная Ипостась представляет собой индивидуально неповторимую и вместе с тем всецелую божественную сущность во взаимной ипостасной любви и единстве в Троице, соборность – единство многообразия – представляет собой свободное сообщество вечных личных душ, в нём раскрывается полнота природы каждого и единство в любви всех. Соборное «единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви» (А.С. Хомяков). Подлинная соборность достигается в единстве человечества вечных душ в любви к Богу и в Боге. Личность – это степень вочеловечения, достигшая индивидуальной свободы и неповторимости в свободной обращённости и любви ко всем личностям. Таким образом, соборность – это братство свободных личностей. В одном измерении соборность противостоит тотальному индивидуализму, в другом – тотальному коллективизму, являя гармонию меры того и другого. «Соборность противоположна и католической авторитарности, и протестантскому индивидуализму, она означает коммюнотарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости» (Н.А. Бердяев).

Соборное сознание русского человека «имеет некий внеличностный и – в достаточно широких временных рамках – вневременной характер. Это сознание собора родственных по духу людей, достигших в процессе совместной литургической жизни внутреннего единства как друг с другом, так и с более высокими духовными уровнями, в идеале – с Богом. Соборное сознание в православном понимании – это результат коллективного “духовного делания” собора единомышленников (в идеале – всей Православной Церкви), получающего благодатную помощь свыше… Наиболее полное своё бытие соборное сознание обретает в процессе церковного богослужения, литургического действа, которое совершается в храме в особой предельно эстетизированной среде… попадая в которую человек должен был получить реальную возможность приобщения к миру высшей духовности. Эта среда понималась как место соприкосновения, взаимного перехода мира видимого и невидимого, как реальное “окно” в Небесное Царство. Широко раскрывалось это “окно” лишь в процессе богослужения, так что духовно-художественная среда, созданная с помощью комплекса искусств, реально и полно функционировала только во время культового действа… Духовно-мистической кульминацией Литургии является Таинство Евхаристии – реального приобщения (путём принятия в себя) плоти и крови Христовой. В этом – цель и вершина литургического пути единения человека с Богом. Главное содержание богослужения составляет молитва. Средневековый человек приходил в храм, чтобы принять участие в соборной молитве, ощутить своё родство и единство с другими людьми (со всем родом человеческим, как бы незримо присутствующим в храме во главе с родоначальником Адамом) и с Богом, к Которому он обращается в молитве с прошением и славословием» (В.В. Бычков).

Умение принять страдание из сострадания – воспиталось соборностью, присущей Православию – наиболее соборном вероисповедании в единственно соборной религии – христианстве. Принципы организации Русской Православной Церкви соборны больше, чем в церкви Византийской. Православная соборность была духовной основой русского национального единства, которое ощущалось прежде всего как религиозное – единство в Истине. Достоевский отмечал эту «неустанную жажду в народе русском, всегда в нём присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христа». Соборный характер проявлялся во всечеловечности и универсализме русской идеи, в том, что Бердяев ошибочно называл тоталитарностью русского хаpактеpа.

 

Православная соборность укрепляла в русском человеке чувство национального и общественного единства, противостояла вражде и розни. Соборность отражается в русской уживчивости, в здравом инстинкте общежития, без которого невозможна нормальная жизнь множества национальностей в крупнейшей империи: «Ужиться народ русский со всяким может, ибо много видел видов, многое заметил и запомнил в долгую, тяжелую жизнь свою двух последних веков… Способность примирительного взгляда на чужое есть высочайший и благороднейший дар природы, который даётся очень немногим национальностям» (Ф.М. Достоевский). Русский народ создал огромное многонациональное государство и освоил невиданные просторы, не уничтожив и не поработив ни одного народа. «Германская идея есть идея господства, преобладания, могущества; русская же идея есть идея коммюнотарности и братства людей и народов» (Н.А. Бердяев). В историческом строительстве русский народ руководствовался идеей национального единства и стремлением к содружеству и сотрудничеству различных наций, что есть проекция соборной всечеловечности. «Русская национальная идея всегда перерастала племенные рамки и становилась сверхнациональной идеей, как русская государственность всегда была сверхнациональной государственностью» (И.Л. Солоневич). Русские идеалы помогали русскому характеру мирно обустраивать огромную разноплеменную землю.

Национальный идеал формирует своеобычное отношение русского народа к другим народам и к человечеству: «Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях… Русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность… общечеловеческий дух и есть отличительная, личная способность нашей нации… Что такое сила духа русской народности как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности?» (Ф.М. Достоевский). Всечеловечность сказывалась в том, что русский народ не чужд инородному, открыт влияниям. «Переимчивость его известна… Никогда не встретите вы в нашем народе невежественного презрения к чужому» (А.С. Пушкин). В то же время русский ощущает своё как общечеловеческое, он призван нести своё другим народам, но не насилием, а служением и примером. Открытость и обращённость к иному и к другим совместно со стремлением сохранить собственную самобытность – соборная черта всечеловечности. «В русском характере замечается резкое отличие от европейского, резкая особенность, в нём по преимуществу выступает способность высокосинтетическая, способность всепримиримости, всечеловечности. В русском человеке нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Он со всеми уживается и во всё вживается. Он сочувствует всему человеческому, не различая национальности, крови и почвы. Он находит и немедленно допускает разумность во всём, в чём хоть сколько-нибудь есть общечеловеческого интереса. У него инстинкт общечеловечности. Он инстинктом угадывает общечеловеческую черту даже в самых резких исключительностях других народов; тотчас же соглашает, примиряет их в своей идее, находит им место в своём умозаключении и нередко открывает точку соединения и примирения в совершенно противоположных, сопернических идеях двух различных европейских наций, – в идеях, которые сами собою, у себя дома, ещё до сих пор, к несчастью, не находят способа примириться между собою, а может быть, и никогда не примирятся» (Ф.М. Достоевский). Русский народ в лучших своих творениях и деяниях исполнял вселенскую миссию, сознавал своё призвание к разрешению общечеловеческих проблем. «Если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры… стать поскорее русскими и национальными» (Ф.М. Достоевский).

 

Универсализм русской идеи подвигает русскую душу постигать истину бытия и всего в жизни. Универсальная соборность охватывает все сферы жизни единым организующим принципом блага. Всё в этом мире призвано устроиться по Божией правде. Универсализм стимулирует пытливость, безграничность познания и деятельности, русскому характеру не свойствен партикуляризм. Широта русской души обусловлена универсализмом русской идеи не меньше, чем обширностью русских пространств.

Достоевский предвидел, что всечеловечность и универсализм сыграют большую роль в мировой истории: «Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, всё враждебное в этих идеях найдёт своё примирение и дальнейшее развитие в русской народности. Недаром же мы говорили на всех языках, понимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждого европейского народа, понимали смысл и разумность явлений, совершенно нам чуждых… И кто знает, господа иноземцы, может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите; тем временем проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цели, характер стремлений ваших; согласить ваши идеи, возвысить их до общечеловеческого значения и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних, сословных и почвенных интересов, двинуться в новую, широкую, ещё неведомую в истории деятельность, начав с того, чем вы кончите, и увлечь вас всех за собою».

 

Христианство воспитывает чувство высшей ценности и неповторимости каждого человека. В христианской культуре развивается персоналистическое отношение к миру, утверждающее главенство личностного начала. Развитие личностного самосознания протекало двумя путями. На Западе – на основе развитых традиций индивидуализма и унаследованного римского права. У молодого русского народа коллективистские установки преобладали над индивидуалистическими, поэтому русская душа органично восприняла православную соборность. Отсюда слабое чувство индивидуального права и невысокий уровень правосознания. Однако русская соборность содержит потенцию своеобразной персоналистичности. В начальном «роевом» (выражение Льва Толстого) жизнеощущении человек ещё не осознаёт себя как индивидуальность и не требует своих прав. В нём отсутствует индивидуалистическое представление о том, что индивидуум может отстаивать свои права, даже ошибаясь. Традиция православной соборности развивала в русском человеке чувства братства, любви, милосердия, которые основаны на признании абсолютной ценности другого человека. Христианское смирение, кротость не подавляют индивидуальность, но воспитывают любовное отношение к другому человеку. Братская любовь утверждает личностное достоинство любящих. Тот, кто бесконечно любит и ценит своего ближнего и взыскует его спасения, не захочет силой загнать его в рай. Новозаветная любовь, пробуждающая чувство самоценности личности («суббота для человека, а не человек для субботы» – Мк. 2:27), утверждает персоналистические устои.

По-другому персоналистическое пробуждение происходит в атмосфере православной соборности. Собор – это единение людей в Боге, поэтому соборное жизнеощущение воспитывало в православном человеке чувство личной связи с Богом и личной ответственности перед Богом, когда каждая самоценная душа внемлет Богу. С другой стороны, люди в Боге наиболее открыты друг другу и ценны друг для друга. Поэтому человек наиболее человечен (то есть персоналистичен) сам по себе и в отношениях к другим не через индивидуалистическое самоутверждение, а через соборное взаимоотношение. Православное воспитание и государственное строительство в идеале были направлены на защиту человека от смертоносных стихий, грозящих его существованию, на создание условий для жизни и формирования личности. Таким образом, и в неиндивидуалистических формах русской идеи укоренена персоналистическая устремлённость.

 

Русская идея воспитывает специфическое понимание свободы. У свободы два аспекта. Первый – свобода от: от внешнего давления, контроля, авторитета. Борьба за такую свободу характерна для народов Западной Европы и приводит к развитию формального права и правосознания. Закон гарантирует свободы – защищает от внешних посягательств на свободу личности. Второй аспект свободы – свобода для: свободное внутреннее самоопределение. При всех правах на свободу можно оказаться внутренне несвободным, не стремиться свободно творить себя. Полнота свободы объединяет обе её формы, рождая чувство свободной ответственности: поступок является вполне свободным, если принимается ответственность за его последствия.

В русской идее развивался второй аспект свободы. Для русского человека характерна не борьба за свободы, но стремление по воле пожить. Взыскуемым идеалом является воля вольная – самоосуществление по потребности души и сердца. Он стремится к новым жизненным обстоятельствам и независимому самоощущению. Такую вольготность души можно удовлетворить на безбрежных русских просторах. Русский народ может терпеть тяжкие обязанности и закрепощение, если оно является велением долга, но он не выносит неволи как жёстко регламентированной жизни и ограничения жизненного пространства. Клетка, даже золотая, – хуже обременённой жизни. Стремление к воле выделяло в народе пассионариев – организаторов новых форм жизни и осваивателей новых пространств. В порабощённых массах народа всегда была сильна тоска по вольной воле.

Воля – это природно-душевная стихия индивида, его природный и душевный энергетический вектор. На низшем уровне необузданная природная воля являет слепое своеволие самости. На высшем – одухотворенная воля вплетается в свободное самоосуществление личности. Западноевропейская традиция выстраивает внешние отношения, регламентирует индивидуальные права и свободы во взаимной борьбе индивидуальных воль. Русское Православие нацелено на внутреннее преображение, а не на внешнюю муштру человека, оно ведёт человека к свободе изнутри – через преображение собственной природной воли. Православное внутреннее преобразование человеческой личности больше соответствует христианскому Благовестию. Но свойственная русской ментальности недооценка внешних свобод сказывалась, с одной стороны, в слабом развитии правосознания, пассивности в создании правовых гражданских и государственных форм; с другой же стороны – чревата подменой свободы воли безудержным своеволием.

 

Русское органичное право создаётся добром, а не силой (не в силе Бог, а в правде), не взаимным договором для охраны эгоистических интересов, не принуждением и не законом. Специфически русское восприятие – право как незыблемый авторитет правды и истины при наименьшей формальной регламентированности, внутренней органичности и цельности. Русский человек всегда чувствовал, что за юридическим правом стоит закон правды – внутренний закон, помимо земного суда есть высшая справедливость и Божий суд. Не случайно в русском языке изначально слово «правда» означала «закон» («Древнейшая Правда» или «Правда Ярослава» – правовой кодекс, выданный в 1016 году Новгороду). Поэтому формальное право не воспринималось как добродетель, ибо критерием было чувство правды, а не права. Русская идея была нацелена на внутреннее нравственное духовное совершенствование человека и нравственного порядка в обществе более, чем на созидание правовых форм. «В России содержание всегда предпочиталось форме, совесть – букве закона, мораль – силе, а сила – интриге» (И.Л. Солоневич). В этом сказывались «большое доверие к людям и малая любовь к законам» (И.Л. Солоневич). Более того – большая любовь к человеку. Поэтому на Руси «правовая идея не является высшим принципом этики, выше её идея любви, стоящая по ту сторону права и бесправия, вины и отмщения, – идея всепрощающего, всеочищающего добра, навсегда закрывающая истоки человеческой вражды» (В. Шубарт). Отсюда – приоритет внутреннего, духовного авторитета над внешним юридическим и рационалистическим. Жизнь по вере, а не по долгу и обязанности. Правда выше долга, а долг выше права. «Русский склад мышления ставит человека, человечность, душу выше закона и закону отводит только то место, какое ему и надлежит занимать: место правил уличного движения. Конечно, с соответствующими карами за езду с левой стороны. Не человек для субботы, а суббота для человека. Не человек для выполнения закона, а закон для охранения человека. И когда закон входит в противоречие с человечностью – русское сознание отказывает ему в повиновении» (И.Л. Солоневич).

Русская жизнь регламентировалась в большинстве своём не сводами законов и не установленным порядком, а авторитетом традиций, выражающих историческую память народа и национальное самосознание. Поэтому на Руси доминировало прецедентное, а не формальное право. Прецедент схватывает дух права, закон же устанавливает неизменную правовую формулу. Прецедент меняется в восприятии во времени, в зависимости от морально-правового сознания людей. Закон же отчуждается от общества, его породившего. Устное, обычное право истолковывается народом. Записанный закон толкуется кастой законников, судей. «Никогда русский человек не верил и не будет верить в возможность устроения жизни на юридических началах» (Л.А. Тихомиров). Пренебрежение к правовому устроению серединного земного царства таит опасность нравственного срыва, ибо право подпирает и муштрует слабонравие. Своеобразное жизнеощущение открывает новые исторические возможности, в нём заложена подлинно христианская нравственность, мотивированная не формальным моральным законом, а свободной потребностью любви, милосердия и справедливости. Нравственность, основанная не на долге, а на совести и любви, – поступаю так не потому, что должен, а потому, что иначе не могу, – это характерно русская совестливость. Высший идеал русской идеи – торжество правды, справедливости, доброты и любви.

«Русское Православие – наименее нормативная форма христианства. В нём духовный опыт наименее подчинен норме… Русское Православие в лучшем, идеальном своём сознании признаёт авторитет самого воздействующего на нас божественного бытия, самой явленной божественной энергии, то есть авторитет онтологический, а не юридический и не рационалистический… Православие внушало идею обязанности, а не идею права… Православие воспитывало русский народ не нормами поведения, а образами жития святых и культом святости, и центр тяжести религиозной жизни Православие полагало в молитве, которая есть богообщение, а не нормировка жизни» (Н.А. Бердяев). Для русского жизнечувствия добродетель является внутренней душевной потребностью, а не исполнением внешних повелений. Добродетель по нравственным предписаниям, по закону, а не по Христовой любви не вполне добродетельна. Для русского жизнечувствия добродетель является внутренней душевной потребностью, а не исполнением внешних повелений. Добродетель по нравственным предписаниям, по закону, а не по Христовой любви не вполне добродетельна.

Православие несло русскому человеку не рациональные повеления, а живое свидетельство истины, взывающее к человеку: «Русский народ и истинно русский человек живут святостью не в том смысле, что видят в святости свой путь или считают святость для себя в какой-либо мере достижимой или обязательной. Русь совсем не свята и не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости; она свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни, в то время как на Западе видят высшее состояние также и в достижениях познания или общественной справедливости, в торжестве культуры, в творческой гениальности. Для русской религиозной души святится не столько человек, сколько сама русская земля» (Н.А. Бердяев).

Нравственное и правовое чувство русского человека, основанное на подлинно христианском жизнеощущении, не достигло в русской идее степени самосознания. Было органичное чувство добра и правды, но недоставало незыблемого нравственного сознания и ясного правосознания личности. Этим потенциям русской идеи ещё предстоит развиться.

 

Глубинный онтологизм Православия воспитывал в национальном характере бытийную установку. Русская идея ориентирована на основоположения жизни, а не на преходящие её формы, на сущность вещей и бытия, а не на бренную их плоть, на истину и правду сами по себе, а не на их житейские отражения. Русский дух тянется к абсолютному, а не к текущему. Поэтому «русскому народу так свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского хаpактеpа – о смысле жизни, о Боге и вечной жизни, о зле и правде, о том, как осуществить Царство Божие» (Н.А. Беpдяев). Озабоченность высшими и «больными» вопросами – специфически русская черта. Жить, твёрдо стоя на земле, но устремляясь к небесному, всё земное меря вечным, – жизненное кредо русского человека.

Смысл жизни – в спасении вечной души, все достижения на пути спасения отражаются в историческом накоплении добра. Добро откладывается в вечности, но совершается оно в этой жизни. Поэтому жизнь воспринимается как драгоценный дар Божий. Жизнь – самоценна, и потому ценно всё живое, требующее человеческой защиты и бережения. Это выражается в отношении к природе, которая для русского человека является как бы продолжением его души и тела. Это не противопоставленная человеку натура, но то, что при-роде – в роде, в родовом, не чужое, но родное.

 

В силу бережного отношения к жизни русская идея не склонна к крайностям, но ориентирована на поиск мудрого равновесия между разрывными антиномиями. Истина есть единство многообразия и гармоническое равновесие противоположного. Истина ни одесную, ни ошуюю, а на царском пути. Отсюда русская идея проникнута здравым реализмом, признанием самоценности этой жизни, ценности земного устроения. В одновременной устремлённости к горнему и к земному нет болезненного разрыва, как то представлялось многим. Гармония антиномий лежит в основе христианства, религии Богочеловека, религии преображения и спасения в Боге всего тварного мира. Сохраняя эту бытийную двуполярность, а не срываясь в близорукий спиритуализм или слепой натурализм, русская идея остаётся наиболее верной истине христианства: цель жизни – за пределами земной жизни, но путь к ней лежит только в пределах мира сего; в этом высшее значение жизни. Религиозный радикализм – устремлённость к горнему – делает русскую идею умеренно реалистичной в прагматике жизни. Русскую государственную, общественную, церковную и бытовую жизнь устрояют здравый смысл, жизненная мудрость и опыт. Мудро-покойны и светло-реалистичны святые Сергий Радонежский, Нил Сорский, Серафим Саровский. Инстинкт упорных строителей, а не радикальных реформаторов господствует у большинства русских князей и царей, у русских тружеников. Главная магистраль русской истории ведёт через поиск разрешения конфликтов и противоречий жизни, поиск узкого пути истинной жизни. Без инстинкта равновесия и спасающей середины русский народ был бы раздавлен испытаниями. Маниакальный энтузиазм проистекает из слепой и ложной веры: в иосифлянстве, в опричнине Грозного, у никонианцев и раскольников, у Петра I. Все крайние цели, методы и средства в русской истории были срывами в русской идее и изменой русскому характеру. Осторожное напряженное устроение жизни, а не радикальные переломы позволяли создать условия для духовного воспитания людей. Реалистичность русской идеи замыкается на её онтологичности, земля соединяется с небом.

Может быть, с этим мудрым реализмом связано то, что Православие, по словам Н.А. Бердяева, не ставило «слишком высоких нравственных задач личности среднего человека, в нём огромная нравственная снисходительность. Русскому человеку, прежде всего, было предъявлено требование смирения… Смирение и было единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться».

Характерное русское смирение – это смирение перед Божественным авторитетом: смиренно открыться голосу Божиему и смиренно следовать ему. Смиренно принять бремя Креста Христова – креста жизни, смерти и воскресения. В этом дерзновенном христианском смирении проявляется понимание трагического земного пути к небу.

 

Из всего этого проистекает неискоренимый оптимизм русской идеи, русского Православия и русского характера. Русский человек в суровейших условиях приучался принимать жизнь такой, какая она есть, но во имя того, какой она должна быть. Не тяготиться жизнью, любить всё живое в ней. Глубокая вера и ощущение мира иного позволяли ценить жизнь и радоваться ей как тяжкому, но благодатному пути в Новую Жизнь. Если буддийская вера – это бестрагичный унылый пессимизм, античное отношение к жизни – это трагический безысходный пессимизм, то христианство воспитывает чувство трагического оптимизма – переживания трагедии жизни и смерти в светлом уповании. Русская идея, как глубоко христианская, проникнута ощущением жизни как Креста Христова: через Крест – Воскресение, смертию смерть поправ. Отсюда острое чувство трагизма смерти, невозвратности в пределах жизни посылаемых ею потерь, но отсутствие безблагодатного и безысходного ужаса смерти. Смерть богопротивна, это величайшее зло, но Христос пришёл, чтобы вырвать жало смерти, и человек с Христом и во имя Христа преодолевает смерть. Смерть разрушает жизнь, но она и итожит жизнь, снимает крест жизни и выводит за пределы земной жизни. Такое христианское антиномичное отношение к смерти характерно для русского человека. Отмаялся, отмучился, – говорит умудрённый русский человек об умершем. Кто-то из писателей сказал, что такую подготовленность к смерти можно увидеть только в глазах русских старушек.

Просветляющая вера и глубокий оптимизм наделяют русского человека невиданной исторической выживаемостью. Глубокая укоренённость в неотмирном позволяла твёрдо стоять в зыбком мире и сохраниться как единый народ. Несокрушимая и упорная выживаемость является не только биологической силой крови, но и жизненным принципом русского человека, ибо без него в истории не оказалось бы ни народа, ни его идеи. Бытийный оптимизм русского характера позволяет народу пережить страшные катастрофы, устоять перед невиданными испытаниями, подниматься после глубокого падения и восставать преображённым под крест жизни, на Крест Христов.

Совокупность свойств русской идеи наделяла народ зарядом исторической динамичности. Русский народ – это народ упорных и трудолюбивых строителей истории, освоителей, преобразователей хаоса в организованную жизнь. Работа для русского человека – это не унылое тягло, а благодатный крест. Русский человек призван любить труд, и он любит трудиться. Стремление освоить девственное, придать дикому гармонию и лад, создать новые формы, восстановить разрушенное – привело к культурному освоению огромных суровых пространств, к организации на них цивилизованной жизни.

 

Бог и Отечество – формула русской идеи. Православие воспитывало русского человека в служении высшим ценностям, в устроении земного дома по образу Царства Небесного. Православие является органичной школой воспитания русской души, лоном формирования русской идеи. Как писал Ф.М. Достоевский, «народ русский в огромном большинстве своём – православен и живёт идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею отчетливо и научно. В сущности, в народе нашем кроме этой “идеи” и нет никакой, и всё из неё одной исходит, по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. Он именно хочет, чтоб всё, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной идеи и происходило. И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар хотя и грешат, а всё-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад и всё бы выходило опять из той излюбленной “идеи” их».

Глубина и возвышенность русской идеи наделяли русских людей сильным чувством патриотизма. Земное Отечество дано человеку и народу для поисков спасения, для обретения Отечества Небесного. В русском патриотизме сказывалось безотчетное чувство общности национальной судьбы и уникальной миссии русского народа. Миссия народа – в служении Мессии Христу. Сохранить православную веру и быть свидетелем её перед другими народами – эта миссия рождала патриотическую гордость, которая покоилась не на индивидуалистической и националистической, а на мессианской основе. Русская идея наделяла чувством общенационального долга, призвания народа и его общей ответственности. Западноевропейский патриотизм определялся идеей государственного единства. Своеобразие русского патриотизма – в ощущении народом единства своей веры и земли даже вопреки государственной раздробленности. Соединяло народ не только государство, но и религиозно-мессианская идея. Сила патриотических чувств заставляла объединяться перед вторжением извне, которое грозило лишить народ исторической самобытности, отнять родное лоно, где в труде и муках нарождался и оформлялся путь национального призвания и спасения. Это чувство ревнивого и ревностного религиозного патриотизма могло переходить в терпимость к собственным недостаткам и к своим тиранам: лучше худое, да своё, чем лучшее, но чужое. Избежать такой крайности можно было только в равновесии свойств русской идеи.

 

Стержнем русской идеи являются концепции Святой Руси, которая была сформулирована Максимом Греком (ок. 1475–1556), и Москвы – Третьего Рима, которую сформулировал псковский старец Филофей (ок. 1465–1542).

Святая Русь в русской идее – это духовный идеал царства правды и справедливости, любви и добра, по которому должна отстраиваться Русь историческая. Этот вселенский и универсальный идеал не сводится к политическим, географическим или этническим понятиям: «Святая Русь – категория едва ли не космическая. По крайней мере, в её пределы (или в её беспредельность) вмещается и ветхозаветный Эдем, и евангельская Палестина… У Святой Руси нет локальных признаков. У неё только два признака: первый – быть в некотором смысле всем миром, вмещающим даже рай; второй – быть миром под знаком истинной веры» (С.С. Аверинцев). Только русское народное сознание настолько возвышенно и многозначительно именовало свою страну: не добрая старая (как Англия), не прекрасная (как Франция), не сладостная (как Италия), не превыше всего (как Германия), а Святая Русь. «Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву Церкви именно к святости, свойству Божественному». Только Россия «дерзнула на сверхгордый эпитет и отдала этому неземному идеалу своё сердце» (А.В. Карташёв).

Старец Филофей обращался к Василию III: «Яко вси христианские царства придоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть росейское царство, два убо Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти». Это развитие древней христианской идеи вечного града – хранителя правды: под напором мирового зла Вечная Жена должна бежать от змия дальше в пустыню, вечный град от греков «переходит» к другому народу. Москва – Третий Рим является альтернативой второму – павшему Константинополю. Русь остаётся единственной не завоеванной православной страной. В этой ситуации Русское государство и Русская Церковь осознают свою вселенскую миссию и вселенскую ответственность в защите и несении православной веры.

Миссия русского народа – открыться учению Мессии и устроить жизнь по Христу. Русь должна быть государством правды, ибо не в силе Бог, а в правде. Миссия Москвы – Третьего Рима – отстоять и сохранить чистоту Божией истины, замысел Творца о творении, нести её всем народам, но не насилием, а примером бескорыстного труда и служения. Русское государство собирает и присоединяет земли не для русского народа, а для утверждения православной веры. Поэтому «и ромейская и московская государственности открыты для тех, кто примет их веру. Оборотная сторона такого универсализма – слабое развитие мотива природной связи между этносом и его государством; основания в обоих случаях не природные, а скорее сверхприродные» (С.С. Аверинцев). Соответственно, государь в таком государстве призван руководствоваться прежде всего религиозной миссией, ибо «царь есть как бы живая икона Бога, так же как вся православная империя – это икона Царства Божиего» (Г.П. Федотов). Эта политическая концепция провозглашает не хилиазм, в котором выражалось стремление установить тысячелетнее Царство Божие в границах мира сего. Это стремление руководствоваться в земном пути светом надмирного Нового Неба и Новой Земли. Во тьме мира сего может светить и вести только идеал Воскресения Христова – воскресения человека в Боге и Бога в человеке.

 

Русская идея – это великий национальный идеал, во имя её совершались великие дела. Русская идея укоренена в русском жизнечувствии. Она была внутренним ориентиром жизни, даже если не осознавалась вполне, и в том случае, когда ей переставали следовать. «Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чём её полагает, как её себе представляет, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чём молитвенно плачет. А идеал народа Христос» (Ф.М. Достоевский).

Таковы основоположения русской идеи, которые проявились к XVI веку. Не всегда они осознавались вполне либо сознавались частично. Но национальные идеалы были конституирующей доминантой в жизни русских людей. Так освященные традицией формы русской жизни описывает Иван Солоневич: «1. Нация – или, лучше, “земля” – как сообщество племён, народов и даже рас, объединённых общностью судеб и не разделённых племенным соперничеством. 2. Государственность как политическое оформление интересов всей “земли”, а не победоносных племён, рас, классов и прочего… Общенациональная надклассовая власть, которая каждому классу указывала бы его место и тягло… 3. Легитимная монархия как централизованная выразительница волевых и нравственных установок “всей земли”. 4. “Неотъемлемое право” этой “земли” на своё “земское” самоуправление, на все связанные с этим свободы. 5. Максимальная в истории человечества расовая и классовая, религиозная и просто соседская терпимость. 6. Максимальный в истории человечества боевой потенциал этого “сообщества”, “нации”, или этой “всей земли”. 7. Самое длительное в истории мира упорство той традиции, которая неизвестным нам путём, когда-то родилась где-то на великом водном пути».

 

За двести лет до катастрофы начала ХХ века, при Петре I, русская идея перестала быть общегосударственной идеологией, подвергалась гонениям, была вытеснена из сферы интересов образованных сословий. Пётр искусственно создал правящее сословие, чуждое русской идее и русскому духу. Далее русская идея развивалась подспудно, возвращаясь в официальную культуру фрагментарно. Жизнь русского народа была преисполнена стремлением к своему идеалу, многотрудным его историческим обогащением. Всё лучшее в русской истории проистекает из русской идеи и кристаллизуется в национальный идеал.

Забвение национального идеала правящим слоем было метапричиной революции 1917 года. «Возможна мутация и разные изменения под влиянием революции. Но Божий замысел о народе остаётся тот же, и дело усилий свободы человека – оставаться верным этому замыслу… Идея народа, замысел Божий о нём остаётся и после того, как народ пал, изменил своей цели и подверг своё национальное и государственное достоинство величайшим унижениям… Россия как Божия мысль осталась великой, в ней есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью» (Н.А. Бердяев). С 1917 года русская идея оказывается во многом противоположной государственной и официальной жизни. Огненный опыт выжигает наносное в русской идее и наделяет её новыми качествами. В народе образуется внешняя и внутренняя духовная эмиграция – попытки отсечь в себе раковую опухоль идеологии смерти и разрушения, изжить её метастазы. С девяностых годов ХХ века идёт возвращение изгнанных сынов Отечества. Тело России ещё в судорогах и конвульсиях, но душа просыпается после горячечного состояния.

 

---

[1] Архетип – прообраз, первичная форма, образец. По Юнгу, архетипы представляют собой структурные элементы коллективного бессознательного, лежащие в основе всех психических процессов; находящиеся в зародыше возможности всех психических процессов и переживаний; единообразные и регулярно повторяющиеся способы понимания диктуются архетипами; априорные условия понимания и восприятия, которые предшествуют любым схемам логического мышления; трансцендентальная схема или структура, в которой запечатлевается опыт всего народа. В данном случае архетипами называются устойчивые характерные духовные формы, которые народ приобретает в своей исторической судьбе, генотипами же – духовные и природные формы, которые присущи народу с рождения – от Бога или от природы.

[2] Цитата из книги «Троице-Сергиева Лавра» (Сергиев Посад, 1919). Примечательно, как под большевистской диктатурой идёт осмысление национального идеала – для будущего возрождения.

Миф как образ прабытия

 

 Если к восемнадцатому веку мифом считалось всё, что выходило за границы реального – выдумки, вымыслы, то современная наука трактует древний миф как примитивную форму общественного сознания. Но и сейчас наиболее характерными чертами первобытной формы мышления считается фантастическое изображение действительности, наивное очеловечивание окружающей природы. Все современные характеристики мифологического сознания подчёркивают его иллюзорность в сравнении с реалистичностью собственного научного подхода.

«Диффузность, нерасчленённость первобытного мышления проявилась в неотчётливом разделении в мифологическом мышлении субъекта и объекта, предмета и знака, вещи и слова, существа и его имени, вещи и её атрибутов, единичного и множественного, пространственных и временных отношений, начала и принципа, то есть происхождения и сущности. Мифологическое мышление оперирует, как правило, конкретным и персональным, манипулирует внешними вторичными чувственными качествами предметов; объекты сближаются по вторичным чувственным качествам, по смежности в пространстве и во времени. То, что в научном анализе выступает как сходство, в мифологическом объяснении выглядит как тождество… Для мифа весьма характерна замена причинно-следственных связей прецедентом – происхождение предмета выдается за его сущность (генетизм мифа). Научному принципу объяснения противопоставляется в мифологии “начало” во времени… Содержание мифа мыслится первобытным сознанием вполне реальным (более того, – в силу “парадигматического” характера мифа – как “высшая реальность)… Неспособность провести различие между естественным и сверхъестественным, безразличие к противоречию, слабое развитие абстрактных понятий, чувственно-конкретный характер, метафоричность, эмоциональность» («Мифы народов мира», Предисловие).

«Если научное обобщение строится на основе логической иерархии от конкретного к абстрактному и от причин к следствиям, то мифологическое оперирует конкретным и персональным, использованным в качестве знака, так что иерархии причин и следствий соответствует гипостазирование, иерархия мифологических существ, имеющая семантически-ценностное значение» («Философский энциклопедический словарь», ст. «Мифология»). Тем не менее, эта «своеобразная система фантастических представлений об окружающей человека природной и социальной действительности» была единственной системой жизненной ориентации людей: «Мифы составляют как бы священное духовное сокровище племени. Они связаны с заветными племенными традициями, утверждают принятую в данном обществе систему ценностей, поддерживают и санкционируют определённые нормы поведения» («Мифы народов мира»). Парадокс заключается в том, что эти фантастические представления и, как следствие из них, иллюзорные жизненные установки не помешали человеческой цивилизации развиваться вполне «прогрессивно», вплоть до нас – научно умудрённых. Получается, что все достижения человечества основаны на первоначальных тотальных заблуждениях.

Строго говоря, научные определения древней мифологии некорректны. Во-первых, потому что формулируются только через сравнение с так называемым научным мышлением, что резко ограничивает рассмотрение предмета самого по себе, в нём акцентируются вторичные и не замечаются наиболее существенные свойства. То, что через призму научного подхода представляется в мифологии недостатком, негативом, может оказаться наиболее важным, положительным – и в рамках мифологии, и для человеческой культуры в целом. Кроме того, научное мышление – это не более чем форма современного мифотворчества. Отбор мировоззренческих постулатов науки мотивировался во многом историческими аффектами, коллективным бессознательным, преисполнен гипостазирования – приписывания отвлеченным понятиям самостоятельного существования, рассмотрения общих свойств, отношений и качеств как самостоятельно существующих объектов («мир – автомат», «вселенная – заведённые часы», «знание – сила», «критерий познания – позитивный опыт, то есть эмпирически данное, фактическое, несомненное»).

Но более всего современные определения древней мифологии имеют отношение к мифам ХХ века, произошла подмена предмета – природу современного мифотворчества отождествили с ранней мифологичностью. Древнее мифологическое сознание характеризуется через отсутствие в нём научности («Научный принцип объяснения заменялся в мифе тотальным генетизмом и этиологизмом: объяснение вещи и мира в целом сводилось к рассказу о происхождении и творении» – «Философский энциклопедический словарь»), которой и не могло там быть, поскольку её не было вовсе. Другое дело мифотворчество внутри научно-технической цивилизации. Современные мифы действительно создаются как реакция на натуралистическую рационалистическую мифологию науки: как восстание бессознательного и мистического на засилье рациональности и натурализма, как вытеснение и сублимация искажённой сексуальности, как Эдипов комплекс отцеубийства (грех тотального попрания современной цивилизацией Миротворящего Начала), как искажение ориентации либидо – потока витально-психической энергии. Изначальный древний миф сакрален, наука же профанна, миф – универсален, наука – частична и частна, миф синтетичен, наука – аналитична и дискретна, миф несёт архетипы бытия (первоосновы мироздания и фундаментальные структуры психики по К. Юнгу), наука же изображает бледные фрагменты мировой картины. «Научное» мифотворческое сознание воспринимает мифические фантазмы за реальность, относится к собственным мифам как к высшей парадигме и диктующей инстанции, неспособно провести различие между естественным и сверхъестественным, безразлично к противоречию, в нём слабо развиты абстрактные понятия, превалирует чувственно-конкретный характер, метафоричность, эмоциональность…  Современный миф – это сакрализованная условность, компенсирующая недостаточность в потребительской цивилизации подлинного мистического начала, это искажённый или ложный ответ на архетипический запрос бессознательного. Спектр мифических условностей в наш прагматический век очень широк: от безобидной сакрализации светских праздников, государственного гимна и флага, до глобальных идеологий (коммунизм, нацизм) и тоталитарных религиозных сект.

 

Итак, древний миф – это нечто совершенно иное, чем современная мифология, это что-то другое, нежели фантазии по этому поводу современной науки. Считается, что «предпосылками мифологической “логики” служили неспособность человека выделить себя из окружающей среды и нерасчленённость мифологического мышления, не отделившегося от эмоциональной, аффективной сферы» («Философский энциклопедический словарь», ст. «Мифология»). Может быть, так называемая нерасчленённость мышления свидетельствует о духовной цельности акта познания и самопознания? А за тем, в чём современное сознание видит неспособность человека выделить себя из окружающей среды, скрывается метафизический феномен начала истории, начала вселенского воплощения сонма человеческих душ, когда душа живущего ещё не вполне вошла в его тело, а большой «частью» соединена с природными формами. Древняя мифология – это форма выражения транссознания древнего человека и, вместе с тем, его самоосознание собственной экзистенциальной ситуации.

Тема воплощения – самая древняя в мифологии, ибо с него началась мировая история. Поднять её и понять можно только апеллируя к первоначальному человеческому знанию – к мифу. Состояние человечества, в котором формировалась мифологическая картина, противоречиво. С одной стороны, человеческие души только начинают исторический путь в мировой плоти, и в этом смысле они ближе к прабытию, к началу, более чем когда-либо. Ещё свежи и сильны ощущения домирного, доисторического.

С другой стороны, человечество духов, погрузившись в бездну материи, оглушено хаотическими бурями и сковано косностью материи. Вхождение из вечности во временность ограничивает сознание. Человеческий дух во многом теряется и забывает себя. Изначальная двойственность бытия человека в мире и отражена в первичных, архаических мифах. Это самые древние и наиболее адекватные формы памяти о домировом бытии. Вместе с тем, эти воспоминания неизбежно искажены той экзистенциальной ситуацией, в которой оказался их создатель.

Души первобытных людей первыми вошли в мировую плоть в собственно человеческом облике. При этом воплощается только «часть» души, которая при этом расщепляется и частию рассыпается по космической плоти. Потерянный, растерявшийся и во многом забывшийся посланник небес впервые обводит взглядом окружающий, пугающе неизвестный мир. Он пытается понять его, что и выражается в так называемом наивном сознании. Человек мучительно старается вспомнить события, предшествовавшие его появлению на земле. Он пытается вспомнить себя, восстановить единство души, расколотой воплощением, собрать сознание, разорванное хаосом, высветлить разум, затемнённый плотью.

Мифы и отражают начало духовного собирания человека. Миф слагается в результате лицезрения древнейшим человеком природы и самого себя в сложнейшей экзистенциальной ситуации начала человеческой истории. Мифологический образ создаётся из исторического материала, но в природные образы облекается метафизическое содержание. Предельно натуралистический язык мифа повествует о сверхнатуралистическом. «Язык духовного опыта символический и мифологический, говорящий о событиях, о встречах, о судьбе. Без заставных категорий и субстанций» (Н.А. Бердяев).

Создатель мифов – не потерянная смертная песчинка, а временно потерявшийся вечный дух. Подвигали мифотворческую фантазию не только испуг и зависимость от природных явлений, но и попытки самоосознания. Таким образом, мифология отражает историю странствий человеческих душ в космической материи. Поэтому Платон в диалоге «Федр» призывал искать в мифах прежде всего «частицу себя».

Древний миф отражает и большую, чем в будущем, неразрывность человека и природы. Но несколько в ином смысле, чем принято считать. Первые люди более погружены в мировую материю потому, что они совершили первый шаг воплощения человечества. Древний человек не только порабощён природными стихиями, но и мистически связан с материей, что и сказывалось в его отношениях с природой.

Но ещё более, и в первую очередь, отражает древний миф связанность человека с надприродным, сверхкосмическим. Мифотворческая фантазия погружается в глубину человеческого духа, в том его состоянии, в котором человек находится в конкретный исторический момент, и пытается, далее, выйти в вечные сферы. Этот путь и его итог и фиксирует миф, но логически не вполне последовательно.

Таким образом, миф создаётся в результате осмысления сложнейшего экзистенциального состояния, в котором оказался древний человек. В отношении к древнейшим предкам необходимо отбросить снисходительность цивилизованных мудрецов к недоразвитым дикарям. В плане вечности души древнего и современного человека равны в изначальном достоинстве, различает их только разность земных миссий. Общаться и понять друг друга и общее дело мы должны, исходя из общего небесного представительства.

Первые люди были ближе, чем мы, к началу бытия, и в этом смысле к источнику мудрости и к Самому Творцу. Но они же были более чем всё последующее человечество, погружены в непросветленный хаос и оглушены им. Всё это и выражено в древней мифологии тем, что достоверное знание о прабытии и начальных событиях бытия свернуто, как семя, и обернуто, как кокон, в пелены натуралистических образов. Это глубинное зерно и является надысторическим содержанием и смыслом мифа. Развитие мифотворческого сознания означает прорастание семян изначального знания и освобождение от стесняющих его натуралистических форм.

По мере развития духовной культуры человечества ярче светило его разуму семя древнего знания и вскрывался смысл культуры. Новый исторический опыт прояснял древнее знание, мифы становятся всё более духовными и менее натуралистическими. Кристаллизующееся внутреннее содержание мифов постепенно открывает истинную направленность мифотворческого взора и обнажает его основной интерес. Чем культурнее становится миф со временем, тем больше освобождается он от исторических натуралистических форм, и внимание его сосредотачивается на начале бытия и на том, что ему предшествовало. В этом, своего рода, обратная перспектива мифологии.

Содержание же мифов в истории становится всё более теоантропоцентрическим (богочеловекоцентрическим). В изначально смутных образах постепенно выделяются два творческих полюса бытия: Бог и человек. Постепенно же растворяется опосредствующая иерархия существ, и в мифах богоподобный человек непосредственно предстает перед сотворившим его Богом. В поздних мифах обнажается союз Личного Бога с личностью человека. Не все мифологии достигают этого предела, но интенция – внутренняя направленность всех их устремлена к нему.

 

Решающим этапом в мифотворчестве оказывается исторический момент записи устных сказаний. Это не было формальным фиксированием того, что передавалось изустно. И нарождение письменности, и потребность записать древние предания выявляли духовное напряжение, в котором заново переплавлялось содержание мифов. Древний писатель не только анализирует, сравнивает и отбирает устные сказания, но и углубляется в их смысл. В его душе прорастает зерно древнего знания, которое сохранено и принесено устным преданием. Будто предшествующие мифы несут гениальному толкователю некий изначальный шифр и одновременно код к нему.

Таким решающим этапом было письменное оформление книги Бытия Библии. Известно, что Пятикнижие Моисеево было наиболее древним устным преданием, хотя записано оно сравнительно поздно, во всяком случае, после большинства книг пророков. Здесь и сработала обратная перспектива мифологического творчества. Это устное предание было письменно зафиксировано в момент духовного подъёма народа, что вскрыло в сказании такие смыслы, по сравнению с которыми параллельные мифы других народов выглядят наивным лепетом. Бог вёл народ Израиля не только по пространствам аравийских пустынь, но и открывал перед ним новые духовные горизонты.

В письменности иудаизма мифология достигает наибольшего осмысления и всё более становится Откровением. Тем не менее, это ещё и миф, так как набухшее зерно знания не освобождено от натуралистических форм. В Ветхом Завете, как нигде, духовные смыслы переплетены с исторической повседневностью, затемнены ею, но и выражены через неё.

Мифологическое сознание преображается в Новозаветном Откровении. В свете Благовестия Вочеловечившегося Бога вскрывается и обратная перспектива Старозаветного Предания, и провиденциальный смысл его. Натуралистические пелены опали, зерно знания проросло, и нам открылась истина о приготовлении мира к пришествию Богочеловека. Через откровение, а не через философию и науку, мифология превращается в истинное знание.

То, что произошло с Богочеловеком исторически единократно, растягивается для человечества на века и складывается в историю прорастания новых зёрен знания – христианских. По мере того как христианское человечество через трагический опыт истории открывает для себя истину о преображении бытия, всё более раскрывается смысл архаических – наиболее ранних мифов. Мифы адекватно могут быть истолкованы только в свете христианского откровения. Это древнее знание позволяет осознать путь, пройденный человечеством, и его начало.

Без обретения метаисторической – надысторической памяти нам не понять ни настоящего, ни грядущего, и без этого останется сокрытым наше вселенское назначение.

Миф в свете христианского сознания

 История человечества зачалась в глубинах природного космоса, древние мифы оказываются единственной формой памяти об этих антропогонических процессах, о том, что происходило с душами в то время, когда на планете Земля ещё не было людей. Антропогонические мифы повествуют о том, какие пути проходит душа в Божественном лоне до начала человеческой истории, что происходит с душой в момент внедрения её в хаос земли, каковы формы существования души в мировой плоти до момента воплощения человека в миру в полноте своего телесного облика.

Но услышать это повествование возможно только при истинном отношении к мифам, иначе они выглядят ложными фантазиями или наивными сказками. Миф становится формой заблуждения, когда какая-либо мифологема превращается в единственную и универсальную картину мира, когда собрание мифов превращается в религию. Когда частичное претендует на абсолютное.

В архаических мифах люди стремились зафиксировать воспоминания о событиях, предшествовавших их появлению на земле. Первоначально на таком закреплении концентрируются все творческие силы. Но постепенно сознание человечества обращается не к прошедшему, а к грядущему, не к пройденным путям, а к цели всех путей, к познанию смысла существования. Традиция богословствования и философствования нарождается в лоне мифологического сознания, поэтому первоначальная картина мира, цель эволюции и роль человека ограничены мифологическими представлениями. Таковы различные формы языческих религий. Мифологические верования ориентированы на прошлое, на закрепление памяти о прошедшем в образах первичного антропоморфного сознания. В них и настоящее объясняется в образах прошлого.

Мировые же религии обращены, прежде всего, к грядущему, к его окончательной цели. Через мировые религии человечество подымается до универсализма, объемлющего космическую, Божественную и человеческую судьбу и назначение. Наиболее полно откровение в христианстве – универсальной и вселенской религии, соединяющей строй космоса, ход истории и назначение человека – в единстве воплощённого Логоса-Богочеловека. В свете христианского откровения выявляется частичность и этапность всякой мифологической картины мира. Но, вместе с тем, в христианском универсальном сознании может раскрыться глубинное содержание мифов.

Мифологема имеет две стороны. Миф фиксирует воспоминания о довременном бытии человека, о доисторических путях человеческой души. Вместе с тем, мифологическая картина мира складывается в результате попытки объяснить состояние мира и человека, современное мифотворческому акту. В первом случае древний миф оказывается единственной формой памяти человечества. Во втором – это первобытные формы сознания, отражающие погружённость души в стихии космоса, начальные этапы кристаллизации духовности и подчиненность человека явлениям природы.

Специфика мифологического символа в том, что он описывает один временной пласт, преломленный другим. То, что находится за пределами непосредственного жизненного контекста, отображается образами вполне житейскими. Миф и представляет из себя сложное сплетение разнобытийных планов. Этим он отличается от научного понятия, которое описывает одно-порядковые ему явления.

Духовный анализ мифа, с позиции христианского откровения, способен вскрыть первоэлементы, первообразы человеческой памяти, которые являются не формальными схемами психики (Юнг) и не схемами человеческого духа (П.А. Флоренский), а символическим отображением метафизических событий и фактов. Мифологический символ в данном случае – не прикрывающая и искажающая маска, не фикция, нуждающаяся в психоаналитическом разоблачении, и не формальный знак чего-то присутствующего только своим отсутствием, но некий реальный первоэлемент духовного опыта. Специфической символичностью мифологическое сознание оказывается близким художественному творчеству (творческий акт в художественных образах или символах выражает прообразы бытия) и другим экстатическим состояниям. Выход за пределы (экстаз) возможен и в сновидениях (отсюда близость символики сновидений и мифов).

Бывают состояния, в которых пронзительно ощущается заисторическое, предысторическое. В эти мгновения духовный взор пронзает толщу истории, и начинают светиться первообразы. Поэтому-то древние письмена и вызывают содрогание, что вещают не о том, что было когда-то, а о том, что есть всегда, что было до того, как всё стало быть. Томас Манн писал: «Всякий миф – это изначальный образец, изначальная форма жизни, вневременная схема, издревле заданная формула, в которую укладывается осознающая себя жизнь, смутно стремящаяся вновь обрести некогда предначертанные ей приметы». В экстатических состояниях, в которые может погрузить нас древний миф, обнажаются прикрываемые обыденностью, социальностью, инерцией культуры архетипы – прообразы, первичные формы бытия. В историческом чудесным образом начинает светиться метаисторическое.

В свете христианского откровения древний миф может обнажить перед современным знанием тайны бытия. Христианство не создаёт своих мифов потому, что оно возвысилось над мифологическим мировосприятием и проясняет существующие мифологии. Христианская установка даёт ключ и требует от нас активности в переосмыслении древних мифов. Для такого рода духовного анализа мифа не требуется нового откровения, но необходима творческая активность христианского сознания.

Обратная перспектива мифологии

Душа человека, войдя в этот мир, мучительно стремится вспомнить начало вхождения и то, что ему предшествовало. Мифологические предания как формы памяти обнаруживают по мере развития некую обратную перспективу: чем выше духовная культура человечества, тем более проникает его духовный взор вглубь миротворческих начал. Ибо память и сознание выражают степень воплощённости души человека. Мировая культура – это следы вхождения в мир духа человечества. На каждом этапе культура отражает определённую степень погружения вечной души в плоть. Таким образом, по мере роста духовной культуры, человечество обретает память о начале земного пути и о том, что совершалось в доземной вечности.

На заре человечества смутное сознание людей с трудом ориентируется в реальности. Вышедшие на историческую арену души пытаются осознать себя, понять окружающий мир и стремятся вспомнить события, приведшие в этот мир, предшествующие началу мира и определившие это начало. Наиболее ранние попытки заглянуть в прапрошлое захватывают недавние космические события. Архаические мифы вскрывают поздние этапы космогенеза, когда душа человека ещё разлита по космической плоти и является её движущим началом. Затем мифологии описывают ступени зоогенеза – происхождения живой природы, когда душа человека пробивается через животный и растительный мир. И только частично мифы касаются антропогенеза – обретения душой человеческого телесного облика.

Это процесс прорастания из земли («В начале сотворил Бог небо и землю» – Быт. 1.1) вечных первообразов. На начальных этапах воплощения человек ещё не ощущает себя вполне жителем земли, не установились границы между тем и этим мирами, стерты грани между жизнью и смертью. Душа древнего человека не ощущает себя выделенной из природного лона, ибо она впервые и только частию выделилась в собственной телесности. Одновременно некоторые сферы души странствуют в различных природных явлениях и животных формах. Смерть не воспринимается как полный обрыв жизни, ибо душа не укоренена в этом мире и с лёгкостью его покидает, перетекает из одного эона[1] в другой.

В древнейших мифах предки продолжают участвовать в судьбе живых, живущие же постоянно апеллируют к загробному миру. Человечество ещё не осознало собственный временной эон. Не выделял себя человек и в пространстве. Анимизм[2] первобытного сознания выражает не запуганность древнего человека природными стихиями и не ощущение их чуждости, скорее напротив, анимистическое сознание отражает родственность природы человеку, невыделенность человеческого существа из окружающего мира. Космос наполнен соприродными человеку духами, которые являются своего рода плотскими тенями души, – это пройденные им и оставленные формы воплощения. Древнейший человек мог пугаться собственной космической тени и не осознавать этого явления вполне, но он явно чувствовал соприродность себе всех существ и предметов.

Первоначальной религиозностью человечества был повсеместно распространенный культ Богини-Матери – всеобщей прародительницы. Это свидетельствует о первой попытке древнейшего человека вспомнить миротворческий путь, пройденный его душой. Взор архаического человека загипнотизирован тайной космического лона, из которого только-только выделилось человеческое существо.

Есть предположение о том, что первичной формой религии был некий древнейший монотеизм (единобожие), который затем утрачивается в истории, вера в Единого Творца сменяется верой в женское божество – Праматерь всего сущего. Скорее всего, такого рода представления являются воспоминанием событий, частию выходящих за пределы истории. Бог-Творец был сполна открыт душе только в небесном предстоянии до начала мироздания, – это действительно началополагающий монотеизм, но не как историческая религия, а как доисторическое, доземное восприятие Бога вечной душой. После погружения души в земную плоть и её поглощения земной материей духовное сознание и образ Творца замутняются, земное богопознание начинается с языческих форм, среди которых культ Богини-Праматери был основополагающим. Человеческая история и представляет собой стремление вернуться к истинному богопознанию, но уже в лоне мира сего.

Таким образом, древнейшие мифы отражают ограниченность архаического сознания, погружённого в природную плоть. Далее вглубь антропогонии и теогонии[3] проникают более поздние, более культурные мифологические традиции. По мере того как человек осознаёт себя, своё место и роль в мире, в его сознании прорастают зёрна древнейшей памяти, проясняются и наполняются смыслом первообразы архаических мифов. С приближением времени Откровения Богочеловека в мифах раскрываются всё более древние и глубинные их тайны.

---

[1] Эо́н – от др.-греч.  век, эпоха, вечность.

[2] Анимизм – представление о всеобщей одушевленности, о духах природы, предметов, явлений, существ.

[3] Антропогония – происхождение, сотворение человека, первочеловека.