БРЕМЯ СВОБОДЫ. 3. Сво­бо­да Бо­га и сво­бо­да че­ло­ве­ка

Тво­ре­ние сво­бод­ной лич­но­сти

С мо­мен­та соз­да­ния че­ло­ве­ка сво­бо­да его впле­те­на в твор­че­ский акт Бо­га. По сте­пе­ни про­яв­ле­ния че­ло­ве­че­ской сво­бо­ды мож­но вы­де­лить три эта­па тво­ре­ния-ста­нов­ле­ния лич­но­сти.

1. Пер­вич­ное по­мыш­ле­ние Твор­ца о бы­тии лич­но­сти. Тво­ре­ние Бо­гом суб­стан­ци­аль­ной ос­но­вы лич­но­сти. Здесь лич­ность яв­ля­ет­ся ещё в ви­де бес­ка­че­ст­вен­ной идеи Бо­га, че­рез ко­то­рую она толь­ко вы­зы­ва­ет­ся к бы­тию, на­де­ля­ет­ся бес­смерт­ным об­ра­зом Бо­жи­им – сво­бо­дой, как без­ос­нов­ной ос­но­вой её бы­тия. Это веч­ный про­об­раз лич­но­сти: «Бог тво­рит лич­но­сти как за­да­ния, осу­ще­ст­в­ляе­мые сво­бо­дой» (Н.А. Бердяев).

2. По­сколь­ку на­прав­лен­ность бо­же­ст­вен­ной сво­бо­ды не в бес­ка­че­ст­вен­ной неопределённо­сти, а в твор­че­ской мо­щи и ди­на­ми­ке, то с мо­мен­та сво­его ро­ж­де­ния в бы­тие сво­бод­ная лич­ность ак­тив­но в нём са­мо­оп­ре­де­ля­ет­ся. Бо­го­че­ло­ве­че­ский за­мы­сел о ка­че­ст­вен­ном бы­тии лич­но­сти уже вклю­ча­ет в се­бя са­мо­по­ла­га­ние че­ло­ве­че­ской сво­бо­ды. Это – пред­мир­ный со­вет, диа­лог Бо­га и че­ло­ве­ка о че­ло­ве­че­ском бы­тии.

Бог взы­ва­ет ка­ж­дую че­ло­ве­че­скую ду­шу к бы­тию и с лю­бо­вью встре­ча­ет пер­вые её импульсы. Пер­вый глас сво­бо­ды на­де­ля­ет душу определённым лич­но­ст­ным об­ли­ком. В этой апо­фа­ти­че­ской глу­би­не лич­ность вы­би­ра­ет свою роль в бы­тии, он­то­ло­ги­че­скую мис­сию и на­прав­лен­ность в во­пло­ще­нии. Сво­бо­да – дар Бо­жий и, как вся­кий ис­тин­ный дар, не на­вя­зы­ва­ет­ся, а при­ни­ма­ет­ся или от­вер­га­ет­ся. Что­бы стать сво­бод­ным, че­ло­век дол­жен сво­бод­но при­нять сво­бо­ду. Са­мо­по­ла­га­ние лич­но­сти на­чи­на­ет­ся с осоз­на­ния сво­ей сво­бо­ды и от­вет­ст­вен­но­сти.

Итак, в пред­мир­ном бы­тии че­ло­ве­че­ская сво­бо­да уже про­яв­ля­ет се­бя, но ещё не во всей пол­но­те, не­за­ви­си­мо­сти и от­вет­ст­вен­но­сти. Так дов­ре­мен­ная диа­лек­ти­ка бо­же­ст­вен­ной и че­ло­ве­че­ской сво­бо­ды опи­сы­ва­ет­ся прот. Сер­ги­ем Бул­га­ко­вым: «Твар­ное “Я” всё-таки тво­рит­ся, то есть про­бу­ж­да­ет­ся Бо­гом к бы­тию. Од­на­ко это про­бу­ж­де­ние не толь­ко со­дер­жит Бо­же­ст­вен­ный акт тво­ре­ния, но и вклю­ча­ет в се­бя как бы Бо­же­ст­вен­ный во­прос к тво­ри­мо­му, са­мо­по­ла­га­ет ли оно са­мо се­бя, ибо лич­но­го “Я” од­ним твор­че­ским ак­том над ним, без не­го са­мо­го и Сам Бог по­ло­жить не мо­жет. Это не есть ог­ра­ни­че­ние все­мо­гу­ще­ст­ва Бо­жия, ко­то­рое впол­не про­яв­ля­ет­ся в этом про­бу­ж­де­нии к бы­тию твар­но­го са­мо­соз­на­ния (бо­лее то­го, этот твор­че­ский акт соз­да­ния твар­но­го “Я” есть са­мый по­тря­саю­щий в дей­ст­ви­ях Бо­же­ст­вен­но­го все­мо­гу­ще­ст­ва, яв­лен­но­го в тво­ре­нии ми­ра)… Хо­тя твар­ное “Я” и по­ла­га­ет­ся Бо­гом, но в этом тво­ре­нии оно со-по­ла­га­ет­ся и им са­мим. Стро­го го­во­ря, твор­че­ский акт создаёт лишь воз­мож­ность са­мо­по­ла­га­ния, ко­то­рое осу­ще­ст­в­ля­ет­ся са­мим “Я”, го­во­ря­щим своё “да”. В этой сво­бо­де са­мо­по­ла­гаю­ще­го “Я” уже со­дер­жит­ся об­раз Бо­жий в твар­ном ду­хе».

3. В этой жиз­ни при­зван че­ло­век вы­пол­нить своё на­зна­че­ние, и по­это­му с мо­мен­та во­пло­ще­ния в ми­ре сем лич­ность об­ре­та­ет воз­мож­ность пол­ной сво­бо­ды и несёт пол­ную ответственность. Твар­ная сво­бо­да че­ло­ве­ка не от­ме­ня­ет­ся сво­бо­дой Твор­ца, по­то­му что че­ло­век создан по об­ра­зу и по­до­бию Бо­га Во­пло­тив­ше­го­ся и при­зван в этом ми­ре к обо­же­нию. Получив дар свободы, человек получает и возможность отказа от свободы, иначе он не был бы свободен вполне. Но отказываясь от свободы, то есть от самоё себя, душа не способна отринуть из бытия основу своего существования – нетленную искру Божию, которая сохраняется нерасплавленной в любых космических странствиях и которая даже в самом заглушенном состоянии сохраняет возможность вернуть статус свободного существа.

С во­пло­ще­ния на­чи­на­ет­ся кре­сто­не­се­ние че­ло­ве­че­ской сво­бо­ды: сво­бо­да в ми­ре мо­жет быть со­хра­не­на толь­ко при не­пре­кра­щаю­щем­ся пре­одо­ле­нии мир­ско­го раб­ст­ва. Че­ло­век од­но­вре­мен­но в ми­ре сем и не от ми­ра се­го су­ще­ст­ву­ет здесь и, в то же вре­мя, со­хра­ня­ет при­сут­ст­вие в веч­но­сти. Всё это уве­ли­чи­ва­ет бре­мя кре­сто­не­се­ния сво­бо­ды.

Сво­бо­да – об­раз Бо­жий и сущ­ность лич­но­сти

Бог об­ра­ща­ет­ся к че­ло­ве­ку как к лич­но­сти. Че­ло­век же мо­жет от­ве­тить Бо­гу толь­ко как свободная личность: «К сво­бо­де при­зва­ны вы, бра­тия…» (Гал. 5, 13). Че­ло­ве­че­ская личность, пре­ж­де всего, в сво­бо­де несёт об­раз Бо­же­ст­вен­ной Лич­но­сти. Сво­бо­да – не свой­ст­во, а суб­стан­ция лич­но­сти. «Сво­бо­да – от Бо­га, сво­бо­да есть пе­чать на­шей при­ча­ст­но­сти Бо­же­ст­ву, со­вер­шен­ней­шее соз­да­ние Бо­га, ше­девр Твор­ца» (В.Н. Лос­ский).

Че­ло­век сво­бо­ден как Бог, но Бог из­на­чаль­но сво­бо­ден, а че­ло­век сотворён сво­бод­ным. Лич­ность – по­мы­сел Бо­га о че­ло­ве­ке, который в сво­бо­де призван об­рес­ти, соз­дать свою лич­ность. Сво­бо­да ис­хо­дит из Бо­же­ст­вен­но­го ло­на и по­то­му сво­бо­да не мо­жет за­мы­кать в ин­ди­ви­дуа­лиз­ме, не мо­жет изо­ли­ро­вать че­ло­ве­ка. Все­мо­гу­ще­ст­во Бо­жие не под­ры­ва­ет­ся сво­бо­дой че­ло­ве­ка, рав­но как и че­ло­ве­че­ская сво­бо­да не ума­ля­ет­ся её твар­но­стью. Сущ­ность лич­но­сти и есть сво­бо­да, так как лич­ность яв­ля­ет­ся не­по­сред­ст­вен­ной и ко­неч­ной при­чи­ной ка­ж­до­го её действия. Без­лич­ное не име­ет сво­бо­ды, вне лич­но­сти нет сво­бо­ды. Лич­ность – это субъ­ект сво­бо­ды, че­ло­ве­че­ский ин­ди­ви­ду­ум, са­мо­оп­ре­де­ляю­щий­ся в сво­бо­де. Та­ким об­ра­зом, лич­ность и сво­бо­да не­раз­де­ли­мы, еди­но­сущ­ны, лич­ность вы­ра­жа­ет­ся толь­ко в ак­те сво­бо­ды, а сво­бод­ный акт вы­ра­жа­ет и ут­вер­жда­ет лич­ность.

Сво­бо­да зачинается с не­обу­слов­лен­ности вы­бо­ра из­вне (фор­маль­ная сво­бо­да). Но соб­ст­вен­но сво­бо­да – это внут­рен­нее са­мо­оп­ре­де­ле­ние, пре­одо­ле­ваю­щее внеш­нее дав­ле­ние (по­ло­жи­тель­ная сво­бо­да). Сво­бо­да пред­ва­ря­ет и бы­тие, и су­щее, твор­че­ский акт бы­тия ро­ж­да­ет­ся сво­бо­дой. Са­мо­по­ла­га­ние сво­бо­ды есть не столь­ко вы­бор, сколь­ко со­зи­да­ние сво­ей при­ро­ды. Са­ма мо­ти­ва­ция оп­ре­де­ля­ет­ся свободно. Лич­ность в апо­фа­ти­че­ских глу­би­нах со­зи­да­ет своё «Я», твор­че­ски созидает соб­ст­вен­ную ка­че­ст­вен­ность. За­тем при­ро­да лич­но­сти на­чи­на­ет же­лать че­го-то определённо­го, от­ве­чаю­ще­го сво­ей сущ­но­сти. «Я хо­чу» – это не на­ча­ло сво­бод­но­го са­мо­по­ла­га­ния, а его объ­ек­ти­ва­ция, мир­ское про­яв­ле­ние. Сво­бод­ное ока­че­ст­во­ва­ние лич­но­сти оп­ре­де­ля­ет со­дер­жа­ние её стрем­ле­ний и же­ла­ний.

На­ча­ло тво­ре­нию ми­ра по­ло­же­но соз­да­ни­ем че­ло­ве­ка, но даль­ней­шее ми­ро­тво­ре­ние – про­цесс бо­го­че­ло­ве­че­ский, оп­ре­де­ляе­мый бо­го­че­ло­ве­че­ской во­лей, сво­бод­ным твор­че­ским ак­том Бо­га и че­ло­ве­ка. «Су­ще­ст­ву­ет двоя­ко­го ро­да от­кро­ве­ние – от­кро­ве­ние Бо­га че­ло­ве­ку и от­вет­ное от­кро­ве­ние че­ло­ве­ка Бо­гу… Глу­бо­чай­ший внут­рен­ний смысл от­вет­но­го от­кро­ве­ния че­ло­ве­ка скрыт в его сво­бо­де. Толь­ко сво­бод­ное от­кро­ве­ние че­ло­ве­ка, сво­бод­ное его твор­че­ст­во же­лан­но для Бо­га и за­да­но Бо­гом, толь­ко оно от­ве­ча­ет на Божию тос­ку по че­ло­ве­ку. Бог ждёт от че­ло­ве­ка сво­бод­но­го дерз­но­вен­но­го твор­че­ст­ва» (Н.А. Бер­дя­ев). Бо­го­во­пло­ще­ние, Бо­го­че­ло­веч­ность ут­вер­жда­ет со­из­ме­ри­мость и не­раз­дель­ность бо­же­ст­вен­ной и че­ло­ве­че­ской су­деб и сво­бод.

Всё, из­на­чаль­но не­сво­бод­ное, не мо­жет ква­ли­фи­ци­ро­вать­ся как доб­ро или зло. Доб­ро и зло в мир вхо­дят толь­ко че­рез сво­бод­ный акт лич­но­сти: доб­ро – как сво­бод­ное твор­че­ст­во в Бо­ге, зло – как вос­ста­ние на бо­го­че­ло­ве­че­скую твор­че­скую сво­бо­ду, от­каз от неё или её под­ме­на. Че­ло­ве­че­ская лич­ность от­вет­ст­вен­на пе­ред Бо­гом и ми­ром за по­бе­ду до­б­ра или зла. Мир су­ще­ст­ву­ет та­ким, ка­ким его ви­дит взор сво­бо­дной личности. Рок, слу­чай, не­об­хо­ди­мость об­ру­ши­ва­ют­ся на че­ло­ве­ка и по­ся­га­ют на его сво­бо­ду. Но у их ис­то­ка ле­жит не­ко­гда по­ро­див­ший их акт от­ка­за от сво­бо­ды. Да­же кос­ми­че­ские, при­род­ные си­лы, сти­хии и за­ко­ны, ка­за­лось бы, со­вер­шен­но не­за­ви­ся­щие от че­ло­ве­че­ской во­ли, в ду­хов­ных из­ме­ре­ни­ях и в ко­неч­ном ито­ге под­вла­ст­ны сво­бо­де че­ло­ве­ка. От­каз от сво­бо­ды за­во­дит ме­ха­низм не­об­хо­ди­мо­сти и в че­ло­ве­че­ском со­циу­ме. Без­лич­ные сти­хии су­ще­ст­ву­ют толь­ко постольку, по­сколь­ку не пре­об­ра­же­ны сво­бо­дой. В ми­ре, кос­мо­се, бы­тии нет зон, закрытых для про­свет­ляю­ще­го дей­ст­вия сво­бо­ды.

Сво­бо­да – ось бы­тия. Сво­бо­да – не толь­ко воз­мож­ность ид­ти вверх или вниз, но че­ло­ве­че­ская сво­бо­да твор­че­ски со­зи­да­ет точ­ку от­счё­та, шка­лу из­ме­ре­ния, ут­вер­ж­дает по­ляр­ность, на­прав­лен­ность, са­мо дви­же­ние ми­ро­зда­ния. В по­ис­ках ис­ти­ны че­ло­век мо­жет ис­хо­дить толь­ко из сво­его эк­зи­стен­ци­аль­но­го опы­та сво­бо­ды, ко­то­рый укоренён в апо­фа­ти­че­ском, транс­цен­дент­ном начале.

БРЕМЯ СВОБОДЫ. 2. Ис­точ­ник и сущ­ность сво­бо­ды

Про­бле­му сво­бо­ды в хри­сти­ан­ст­ве пы­та­лись раз­ре­шить по-раз­но­му, но толь­ко не на ос­но­ве от­кро­ве­ния Гол­го­фы. Это не­из­беж­но заводило в ту­пи­к. Понятие «свободы» нередко определялось таким образом, что отрицалась всякая возможность свободы. В тра­ди­ции хри­сти­ан­ской мыс­ли представлены три под­хо­да к про­бле­ме сво­бо­ды:

1. Бог со­тво­рил че­ло­ве­ка из­на­чаль­но не­по­роч­ным и пред­на­зна­чен­ным к око­ло­бо­же­ст­вен­ной жиз­ни, что­бы те­шить его су­ще­ст­во­ва­ни­ем своё Бо­жие мо­гу­ще­ст­во. Но че­ло­век, про­явив сво­бо­ду, на­ру­ша­ет за­по­ведь Твор­ца и от­падает от Бо­га. Та­ким об­ра­зом, сво­бо­да впер­вые про­яви­лась как про­из­вол че­ло­ве­че­ской са­мо­сти, поэтому яв­ля­ет­ся ис­точ­ни­ком гре­ха и зла.

2. Бог да­рит че­ло­ве­ку сво­бо­ду, но с тем, что­бы он вы­пол­нял толь­ко то, что за­по­ве­да­но. Стро­го го­во­ря, че­ло­ве­ку за­пре­ще­но про­яв­лять сво­бо­ду, что ли­ша­ет её кон­сти­ту­тив­но­сти, ос­но­во­по­ло­же­ний. Пер­вый сво­бод­ный вы­бор че­ло­ве­ка ока­зы­ва­ет­ся лож­ным и ввер­га­ет его в грех. В дан­ном слу­чае сво­бо­да мыс­лит­ся как ис­точ­ник до­б­ра и зла, но ре­аль­ный путь до­б­ра в этой ин­тер­пре­та­ции воз­мо­жен толь­ко че­рез от­каз от сво­бо­ды.

3. Так как всё сво­дит­ся к то­му, что грех в мир вошёл че­рез сво­бод­ный вы­бор че­ло­ве­ка – зло про­ис­те­ка­ет из сво­бо­ды, то для оп­рав­да­ния бла­го­сти Бо­га воз­ни­ка­ют кон­цеп­ции о ме­о­ни­че­ском (не-су­щем) ис­точ­ни­ке сво­бо­ды. Пер­вич­ная сво­бо­да не со­тво­ре­на Бо­гом и уко­ре­не­на не в Бо­ге, а в пред­веч­ной ме­о­ни­че­ской безд­не вне Бо­га. Ми­ро­вое зло не от Бо­га, а из глу­бин ме­о­ни­че­ской сво­бо­ды. В за­кон­чен­ном ви­де этот под­ход сфор­му­ли­ро­вал Николай Бер­дя­ев. Ли­бо, как счи­тал Шел­линг, сво­бо­да и про­из­вол, а зна­чит, и зло про­ис­те­ка­ют из тём­ной ос­но­вы Бо­же­ст­ва.

По­ра­зи­тель­но, на­сколь­ко в хри­сти­ан­ском ми­ре недостаёт восприятия Рас­пя­то­го Бо­га! Кре­сту по­кло­ня­ют­ся, им осе­ня­ют се­бя, но мир ви­дят та­ким, буд­то Гол­го­фы не бы­ло. Эта ду­хов­ная бли­зо­ру­кость бы­ла при­чи­ной мно­гих за­блу­ж­де­ний и не­хри­сти­ан­ских дей­ст­вий в хри­сти­ан­ской ис­то­рии. Вме­сте с тем мис­те­рия – та­ин­ст­во Гол­го­фы, как ни­что дру­гое, от­кры­ва­ет не­ог­ра­ни­чен­ность Бо­жи­ей сво­бо­ды. Бес­ко­неч­но мо­гу­ще­ст­вен­ный Бог сво­бо­дно, ума­ля­ясь и не ума­лив­шись в своём бы­тии, при­нимает Рас­пя­тие. Кре­ст­ные му­ки Хри­ста ни­чем из­вне не обу­слов­ле­ны, яв­ля­ют­ся сво­бод­ным ак­том люб­ви Лич­но­го Бо­га к лич­но­сти че­ло­ве­че­ской.

Мир соз­дан Бо­гом Лич­ным, и лич­ность в че­ло­ве­ке – об­раз и по­до­бие Твор­ца. Ха­рак­тер сво­бод­но­го лич­но­ст­но­го об­ще­ния и задаёт кон­сти­ту­цию бы­тия. По­это­му ис­тин­ное по­зна­ние мо­жет быть не ра­цио­наль­но-на­ту­ра­ли­сти­че­ским, а эк­зи­стен­ци­аль­но-пер­со­на­ли­сти­че­ским. То, что ало­гич­но и необоснованно при ра­цио­на­ли­сти­че­ском под­хо­де, ста­но­вит­ся воз­мож­ным, ис­тин­ным и по­нят­ным при по­зна­нии че­рез лич­но­ст­ное экзистенциальное об­ще­ние. При­ро­да Твор­ца и Его дея­ния несравненно бли­же жи­во­му об­ра­зу лич­но­сти, не­же­ли объ­ек­ти­ви­ро­ван­ным на­ту­ра­ли­сти­че­ским фор­му­лам или со­цио­морф­ным от­но­ше­ни­ям (от­ра­жаю­щим при­ро­ду со­ци­аль­ных свя­зей и форм). Пер­со­на­ли­сти­че­ские об­ра­зы и пред­став­ле­ния бо­лее со­от­вет­ст­ву­ют ду­ху бы­тия, чем ра­цио­на­ли­сти­че­ские ка­те­го­рии и по­ня­тия. Это в наи­боль­шей сте­пе­ни от­но­сит­ся к про­бле­ме сво­бо­ды.

Мы на­хо­дим се­бя ок­ру­жён­ны­ми ве­ща­ми-объ­ек­та­ми. В этот мир мы впи­сы­ва­ем и лю­дей, ви­дя в них лишь объ­ек­ты, хо­тя и осо­бые. Да­же об­ра­ща­ясь к се­бе, мы, во­пре­ки не­по­сред­ст­вен­но­му зна­нию о се­бе, на­чи­на­ем мыс­лить се­бя в ка­че­ст­ве од­но­го из мно­гих объ­ек­тов. Мы за­ды­ха­ем­ся в этом объ­ект­ном ми­ре не­об­хо­ди­мо­сти. Прорывом в иное измерение является обретение себя в ка­че­ст­ве сво­бод­ной лич­но­сти. Но ис­точ­ни­ком сво­бо­ды может быть только то, что пер­вич­нее, глуб­же ве­щей, то, что в боль­шей ме­ре су­ще­ст­ву­ет, чем ве­щи, и не под­чи­ня­ет­ся за­ко­нам ве­щей. Сво­бо­да не обу­слов­ле­на в своём со­дер­жа­нии ни­чем из уже су­ще­ст­вую­ще­го. В этом и толь­ко в этом смыс­ле она про­ис­хо­дит из ни­что. Но это ни­что есть бла­го­дат­ный ре­зер­ву­ар, ис­точ­ник бы­тия и по­то­му на­хо­дит­ся в Твор­це, в Бо­ге. Ис­точ­ни­ку сво­бо­ды нет на­доб­но­сти быть вне Бо­га, по­то­му что Бог не вещь и не со­во­куп­ность ве­щей. Сво­бо­да не есть не­что су­ще­ст­вую­щее ря­дом с Бо­гом, Его мо­гу­ще­ст­вом и во­лей. Во­ля Бо­га в том и со­сто­ит, что­бы мы бы­ли сво­бод­ны и в сво­бо­де вы­ра­жа­ли выс­шую по­кор­ность Его во­ле. То­гда мы и об­ре­та­ем под­лин­ное бы­тие, дан­ное нам Твор­цом, и по­то­му об­ре­та­ем са­мих се­бя. Бог – ис­точ­ник и опо­ра сво­бо­ды про­тив не­сво­бо­ды вещ­но­го ми­ра.

Опус­ка­ясь с вы­сот апо­фа­ти­че­ской (от­ри­ца­тель­ной, не имею­щей ни­ка­ких по­ло­жи­тель­ных оп­ре­де­ле­ний) не­из­ре­чен­но­сти, пер­вое имя Бо­жие, ко­то­рое мо­гут про­из­не­сти че­ло­ве­че­ские ус­та: Бог – это Сво­бо­да. В соб­ст­вен­ном бы­тии Бог сво­бо­ден, и по от­но­ше­нию к ми­ру Тво­рец выступает, пре­ж­де всего, как сво­бо­да. На­ча­ло­по­ла­гаю­щее от­но­ше­ние Бо­га к ми­ру – это от­но­ше­ние сво­бод­но­го Бо­га: сво­бод­ный Бог ста­но­вит­ся Твор­цом. Бог со­тво­рил мир из ни­че­го, то есть сво­бод­но и из сво­бо­ды. В ос­но­ве тво­ре­ния – сво­бод­ный твор­че­ский акт. По­это­му все дру­гие на­име­но­ва­ния Бо­же­ст­ва – ми­ро­яв­лен­ные и вы­ра­жа­ют от­но­ше­ния тва­ри к Твор­цу. В ощу­ще­нии Бо­га как Сво­бо­ды и Твор­ца яв­ля­ет­ся че­ло­ве­ку вос­по­ми­на­ние о Бо­же­ст­вен­ном Ло­не и проявляется уси­лие об­рес­ти пер­во­здан­ную сво­бо­ду. Сво­бо­да – наи­бо­лее апо­фа­ти­че­ское имя Бо­жие, бо­лее чем все име­на от­ри­ца­тель­ные: Без-на­чаль­ное, Не-под­виж­ное, Не-из­мен­ное, Не-по­сти­жи­мое, Не-из­ре­чен­ное, Не-воз­гла­си­мое, Не-изъ­яс­ни­мое... В от­ри­ца­тель­ных име­нах Бо­жи­их от­ри­ца­ет­ся то­ж­де­ст­вен­ность, пол­ное сов­па­де­ние Бо­же­ст­вен­ной и ми­ро­вой при­ро­ды, хо­тя та­ко­вое от­ри­ца­ние ста­но­вит­ся ос­но­вой для по­ло­жи­тель­но­го бо­го­по­зна­ния.

Ка­та­фа­ти­че­ские (ут­вер­ди­тель­ные, по­ло­жи­тель­ные) име­на Бо­жии, в том чис­ле и наи­бо­лее аб­со­лют­ные из них (Аб­со­лют, Мощь, Един­ст­во, Пол­но­та, Бы­тие, Ис­ти­на, Бла­го, Кра­со­та, Лю­бовь...), вы­ра­жа­ют ту или иную сте­пень вме­ще­ния тва­рью бо­же­ст­вен­ной при­ро­ды. Это ещё более че­ло­ве­че­ские име­на Бо­жии. Ут­вер­жде­ние Бог есть Аб­со­лют ука­зы­ва­ет на определённую мо­даль­ность (ме­ру, спо­соб су­ще­ст­во­ва­ния) от­но­ше­ний тва­ри и Твор­ца. Ут­вер­жде­ние Бог есть Сво­бо­да ука­зы­ва­ет на Бо­га Са­мо­го в Се­бе. Сво­бо­да не из ме­о­ни­че­ских глу­бин, не из не-су­ще­го, а из са­мой бо­же­ст­вен­ной сущ­но­сти, которая и есть эта глу­би­на ни­что. Всё, что су­ще­ст­ву­ет, сво­бод­но до­пу­ще­но Бо­гом к су­ще­ст­во­ва­нию, и по­то­му не мо­жет быть вне Бо­га неких ме­о­ни­че­ских, не су­щих глу­бин. Че­ло­ве­че­ская сво­бо­да уко­ре­не­на не во вне­бо­же­ст­вен­ном ни­что, а в сво­бод­ном от­пус­ка­нии Бо­гом на сво­бо­ду, в да­ре­нии че­ло­ве­ку сво­бо­ды.

Сво­бо­да яв­ля­ет­ся не­со­тво­рён­ной, по­сколь­ку да­рит­ся че­ло­ве­ку Бо­гом из Соб­ст­вен­ной сущ­но­сти. Сво­бо­да – об­раз Бо­жий в че­ло­ве­ке, веч­ная, не­тлен­ная, а по­то­му и несотворённая час­ти­ца бо­же­ст­вен­ной при­ро­ды в нём, ис­кра Бо­жия в ду­ше че­ло­ве­ка. Сво­бо­да про­ис­те­ка­ет из глу­бин Са­мо­бы­тия Бо­га, и сво­бод­ный акт ут­вер­жда­ет в ми­ре бы­тие. Сво­бо­да – до­бы­тий­на, пер­во­бы­тий­на. На­пря­жён­ность бы­тия на­прав­ле­на к об­ре­те­нию всё более пол­ной сво­бо­ды. Сво­бо­да – ис­точ­ник бы­тия, в сво­бо­де – мощь бы­тия. Цель бы­тия – в мак­си­маль­ном рас­кры­тии сво­бо­ды. Век­тор сво­бо­ды яв­ля­ет­ся стерж­нем бы­тия. Сте­пень воз­рас­та­ния бы­тия – это сту­пе­ни рас­кры­тия сво­бо­ды. Быть сво­бод­ным со­твор­цом Бо­гу – это и есть му­же­ст­во быть (выражение Пауля Тил­лиха).

ПОЛЕМИКА С ОЛЕЙ СЕДАКОВОЙ О МЕТАФИЗИКЕ

На диване в моём кабинете: Оля Седакова, Валера Котов, Саша Лазаревич. Конец семидесятых годов.

Я очень дорожу нежной дружбой с Олей Седаковой. Её волшебные чтения своих стихов, наши заполуночные беседы по телефону и ночные на её квартире были захватывающими. Она была для меня кем-то вроде ангела во плоти, поэтому я не посмел испытывать к ней иных чувств, кроме творческого восторга и восхищения её обликом. Мне её величественная поэзия очень близка. Но я ей своей творческой и мировоззренческой позицией оказался не очень близок. Что, помимо атмосферы времени, выразилось в нашей короткой полемической переписке.

10 января 1984 г.

Москва

Милая Оля,

Мне захотелось поделиться с Вами одной проблемой, которая болезненно отзывается в моей душе, а именно о чуть ли ни всеобщем пренебрежении к традиции русской религиозной философии. Особенно непонятно мне распространение этого среди литераторов. Можно ли представить себе, чтобы Гётте не был знаком с произведениями классиков немецкой философии? Или Рильке слышал только имя Шопенгауэра, Гуссерля? И в России, пока в ней не было изничтожена историческая память, трудно себе представить, чтобы Блок, Вяч. Иванов, Андрей Белый не читали Вл. Соловьева. Теперь же это сплошь и рядом. Достойнейшие и почтеннейшие люди, специалисты гуманитарных профессий, поэты, прозаики не только не знают о существовании великой русской религиозной философии, но и вменяют это незнание себе в заслугу. Говоря и творя на русском языке, никто из них не устыдится того, что им неведома русскоязычная философия. А ведь философия во все времена относилась далеко не к периферии культуры. Впрочем, наши гуманитарии об этом знают, но проецируется их знание только на зарубежную философию. Не знать имен классиков древней или современной зарубежной философии творческому человеку невозможно. Кто не читал Шопенгауэра, Ницше, Бергсона, Фрейда, Хайдеггера, Сартра, или хотя бы о них? Может быть, именно русская философия недостойна, например, из-за своей недоразвитости, такого внимания? Моё мнение, конечно, авторитетно быть не может, поэтому сошлюсь на более почтенных. Последний почивший Вселенский Патриарх в беседах с французским православным богословом Клеманом высказал свою величайшую любовь к русской религиозной философии и показал глубокое знание её авторов, и охарактеризовал её в целом ни много, ни мало как неопатристикой. Мой знакомый крупнейший югославский лингвист назвал русскую философию философией ХХI века. Надо сказать, что в Европе не стыдятся знать, изучать и продолжать традицию русской философии. Во Франции целая плеяда учеников Бердяева. Сам он удостоился степени доктора теологии Кембриджского университета – награда в области философского творчества равная Нобелевской премии. Там публикуется архив Шестова, и на основных европейских языках издаются произведения о. Сергия Булгакова. Нам бы русским такое внимание к собственному философскому достоянию! Напротив, когда случается, что в России кто-то благосклонно и по достоинству оценит философское содержание русской культуры, то его почти наверняка запишут в узколобого русофила, если не в ярого славяниста. К русской классической литературе в данном случае это не относят только потому, что она превратилось в глазах наших гуманитариев в классику мировую. Она как бы уже и не русская, а космополитическая литература. Да и в ней всякие элементы национального самосознания объявляются «реакционными».

А Лосев, всю жизнь изучавший историю философии с древности до наших дней, написал прекрасную книгу о Вл. Соловьеве, где он ставит русского философа в ряд величайших мыслителей мира. Я считаю, что среди авторов, писавших о Соловьеве (Вс. Соловьев, Величко, кн. Трубецкой, Розанов, Мочульский, Шестов) Лосев занимает достойнейшее место. Для него выгодно сравнение с этими именами, не говоря уж о том, что в потоке сегодняшней халтуры это выдающееся явление: первая книга в советской России о русском религиозном философе. И вот Нина Брагинская, человек проницательного трезвого ума и глубоких знаний, вдруг говорит мне: стоит ли эта книга того, чтобы её искать и покупать, а о самом же авторе отозвалась как об экзальтированном русофиле, чуть ли не выжившим на старости лет из ума. Что это? Возможно ли такое презрение к собственной национальной философии в какой-либо иной культуре, кроме русской? Или, как Нина отнеслась бы к мнению человека, который охарактеризовал какую-либо монографию о Гуссерле, как недостойную внимания только на том основании, что в ней признаются бесспорные философские заслуги этого мыслителя? Почти уверен, что Нина, человек высокой культуры, не читала ни самого Соловьева, ни Лосева о нём. Я не говорю, что это порочно само по себе, мало ли какие профессиональные интересы у людей. Но интересно, как Нина отнеслась бы к человеку, который на таких же точно основаниях судил об Аристотеле (переводчиком которого она является)? На русскую же культуру, очевидно, не распространяется общепринятые требования профессиональной корректности. Чем такое отношение к русской религиозной философии принципиально отличается от официального, которое на других основаниях, но так же замалчивает или умаляет её значение? На философском факультете университета кафедры истории русской философии нет, а на так называемой кафедре «Истории философии народов СССР» если и изучают русскую философию, то на уровне «устройство глаза по Сеченеву».

Однажды на Ваши оценки принципов этики Бердяева Нина сказала, что всё это было давно и более полно сформулировано Аристотелем, и что Бердяев вовсе не уникален. Из этого следует, очевидно, что после Аристотеля в русской философии и невозможно найти ничего нового, а потому и читать излишне. Вот популярная фраза: вся европейская философия – это комментарии к Платону. Сказано остроумно и с известным основанием. Но кто же всерьёз будет руководствоваться ею для изучения и осмысления кого-либо из европейских философов? О русском же философе это можно высказать запросто и не заметить при этом натяжки.

Что же мешает увидеть в мнении Лосева, наверное, самого образованного человека в современной России, элементы авторитетного обоснованного суждения? Некая очень устойчивая и заразительная духовная установка, граничащая с позитивистским индифферентизмом, с одной стороны, и с малоосознаваемым русофобством, с другой.

Всё это знакомо мне и на личном опыте. Как философ я сознаю себя в традиции русской религиозной философии, потому что она мне наиболее близка по духу и проблематике, и потому что не могу видеть только бессмысленной случайности в том, что я родился именно в России. Наверное, думаю я, это глубинно связано с моим личным назначением. Но моя увлечённость русской традицией ни в коей мере не исключает открытости зарубежной философии. Своё незнание языков не ставлю себе в заслугу, а считаю прискорбным следствием малозависящих от меня обстоятельств жизни. Конечно, это меня не оправдывает: стыдно гуманитарию не знать европейских языков.  И стыжусь, и не оригинален в этом. Меня удивляет другое: почему при этом вовсе не стыдно не знать важнейшей части русскоязычной культуры. Так вот, нередко, когда я высказывал что-либо положительное о русской философии, я наталкивался на пренебрежительное отношение к предмету, самого же меня тот час записывали в националисты. Но почему же немцу любить немецкую философию – ненационалистично?

Вместе с тем, я знаю русофилов по убеждению, которые, тем не менее, не знают ни русской литературы, ни русской философии. Этим милым людям «дорого всё русское», но что собственно, – представляют они туманно, ибо интерес их тоже мотивирован позитивистски. Мне знаком также и агрессивный тип русского националиста. Больно видеть, когда эти, в общем-то, добрые люди, обезличиваются в злобной ненависти или холодной жестокости, если затрагивается болезненный для них вопрос. Опять же, вся их любовь к русскому сосредотачивается на какой-либо точке, которую они и муссируют в ущерб остальному. По иронии судьбы и нравственностью своей, и дремучей ограниченностью они выпадают из традиции русской духовной культуры. В общем, среди русофилов я тоже не встречал адекватного отношения к русской религиозной философии.

Почему я Вам пишу об этом? Прежде всего, потому что уверен, – Ваше творчество олицетворяет собою новое рождение русскоязычной культуры. Самосознание же всякой культуры невозможно без обретения исторической памяти. Мы не в безвоздушном пространстве, но кровно связаны с тем, над чем мучились наши классики – и литературы, и философы. Попытка закрыть на это глаза есть снятие с себя ответственности во многом. Волею судьбы Вы – в эпицентре событий и борьбы, идущей помимо Вас. Поэтому мне не безразлично, какие духи клубятся вокруг Вас (имею ввиду идеи, а не их носителей). Ваша мудрая позиция наиболее близка и авторитетна для меня. То, о чём я говорю, есть некое культурно-историческое (отчасти и психологическое) явление, нуждающееся в объяснении. Этот вопрос актуальный, так как в ближайшем будущем видится усугубление, а значит и болезненное искажение его со стороны обеих противоположных позиций. Мне представляется, что именно поэт и философ, прежде всего, призваны смотреть реальности в глаза. Реальность же сейчас, как никогда, на острие. Ваше возвышенное метафизическое творчество вбирает в себя всю физику нашей жизни, означает и именует реальности. Для меня оно воплощает и истинное отношение к затронутой мною проблеме.

Если я не ошибся в актуальности вопроса, и если Вы захотите высказаться о нём, я рад буду услышать Ваше мнение.

С любовью и почтением.

Виктор Аксючиц

Дорогой Витя!

Спасибо за Ваше письмо. Главный смысл его для меня – Ваша любовь к русской философии и желание внушить эту любовь другим, обида за отсутствие её у некоторых наших знакомых и незнакомых современников. Но в этом общем пафосе есть разные темы.

Одна из них – философия и искусство или гуманитарные науки вообще. Что тут сказать? Конечно, большое искусство и большие теории немыслимы без обращения к философии. Но в каком плане? Знать философию как философы у поэта или филолога очень мало надежд, так же, как узнать по-музыкантски музыку или ещё что-то. Вы, конечно, и не имеете в виду специального изучения – и сама философия, которую Вы любите и продолжаете, – дело не специальное. Примеры Гете и Гегеля, Блока и Соловьева, Рильке и Гуссерля поднимают ещё одну тему: тему «духа времени». Если есть гений нации, то не меньшей реальностью обладает и гений времени. Будучи современником и соседом философа, не знать его было бы нелепо (когда речь идёт о ведущем, творческом направлении мысли). Но Соловьев – не современник наш. Почему я смею так говорить, очень отрывочно с ним познакомившись? По тому ощущению, тону, который Блок называл «музыкальным напором» истории. Конечно, его идеи живы и были бы оживляющими для нашего времени, но ощущение иного тона, иного, чем современный, колорита меня не покидает. Анализировать это ощущение и не возьмусь. Лично мне гораздо легче увлечься более удаленным периодом, чем перелом веков, и, как ни странно, при чтении Златоуста (сейчас читаю) у меня не возникает никаких претензий на счёт несовременности. В общем же я предлагаю каждому дилетанту в философии интересоваться тем, к чему, как говорится, душа лежит. У меня – к архаике и средневековью. Что поделаешь… Такие субъективные, бессознательные предпочтения ни в какой мере не являются оценкой систем и философов (что было бы безумием).

Другая тема – апология русской философии в сравнении с классической и современной западной. Но эта тема не может быть ко мне обращена – из-за той же полной некомпетентности ни в том, ни в другом. Я читала вразброд преимущественно эстетические сочинения философов, и все они мне были очень интересны…

Но главная, вероятно, тема – уважение к национальной традиции. К сожалению, мы не можем выпутаться из векового противопоставления «русского» и «мирового», болезненно отягчающего эту тему. При этом «мировое» представляется как неразличимый конгломерат, – а ведь с большим правом в разное время противопоставлялись «французский» и «германский» дух, «британский» и «континентальный» и т.п., и т.п. А «русское» тоже сливается таким образом, что существеннейшие для самих людей и их созданий противостояния смазываются. Я знаю, что такое огрубление не принадлежит Вашей мысли, просто напоминаю. Про шовинизм и юдофобство, связанные с выдвижением национальной программы, не стоит напоминать. По уродствам направления я не собираюсь делать вывода о нём в целом. Но у меня есть подозрение (оцените мою откровенность), что программа национального возрождения, выдвижения национального духа как цели непременно свяжется с тем или иным злом. Хотя бы потому, что наций много (одобряя развитие каждой из них в своём своеобразии, не снимешь конфликта). Но больше всего потому, что национальный дух и, так сказать, национальная плоть личности только тогда мне кажутся правдивыми и цельными, когда они проявляются бессознательно, невольно, по внутренней необходимости, а не по программе – как возникали национальные школы, изводы византийской иконописи и книжности. Разве ставили они себе целью самовыражение, разве не бесконечно дороже было для них правильное, праведное воплощение образа? И не от этого ли самоотвержения возникли те чудесные свойства, которые мы связываем с типично московской, скажем, школой иконописи? Зачем же внушать самодовольство, самоуспокоение. У Гельдерлина есть стихи с рефреном: «Unsre Reutsche Herzlichkeit» (наша немецкая сердечность). Смешно, правда? Мне так же смешно и неловко за того, кто скажет «наша русская широта» или будет совершать поступки и писать сочинения, которые заведомо «русские» для него. Нет ли в этом ханжества и лжи? Не лучше ли оставить другому судить об этом, а самому судить себя по другой мерке? Боюсь заслужить у Вас космополитическую репутацию, но для меня «мировое» и «русское» не дилемма. А «мировое» – не синоним «западного». Вообще среди того, что меня волнует и требует решения, этой проблемы, в общем-то, нет. Ни в искусстве (Италия может гордиться Данте, но мне, читая его, всё равно, кто им гордится), ни в повседневности: здесь мне и от себя, и от других хотелось бы, чтобы мы были хоть немного христианами (Вы понимаете, что с этим не может связываться т.наз. «общественное равнодушие»).

Спасибо Вам, Витя, за Ваше горячее и доверительное письмо. Я отвечаю так же доверительно. Может быть, не о том?

Тогда простите, пожалуйста.

С любовью и уважением Ваша Оля.

Посылаю «речь при вручении премии». Вам близкие темы, кажется.

7 февраля 1984

Дорогой Виктор!

Я прочла Вашу работу о «Преступлении».

Самой интересной в ней мне показалась мысль о метафизическом герое. Есть и другие интересные вещи. Однако в целом. Эта работа – по-моему – своему названию не соответствует. Именно метафизики-то зла я в ней не нахожу. Схема душевного движения Раскольникова, которую Вы предлагаете, по-моему, существенно нового в себе не содержит; больше того, она беднее многих других истолкований. Жалко, что Вы не можете полностью прочесть Васиолена – тогда бы мои суждение не выглядели для Вас голословными. Я думала: для кого Вы пишите? Адресат определяет многое. Так кому же нужно объяснять специфику реализма Достоевского? Для кого его «ненатурализм» ещё новость? Даже школьное литературоведение теперь это имеет в виду: посмотрите издание «Преступления» в «Школьной библиотеке» со вступительной статьей К.И. Тюнькина, по-моему, вполне серьёзной. Как просто всё у Вас выходит. Оторваться от истоков – вернуться к истокам. Разве Порфирий такой безусловно «положительный» персонаж? Разве Вы не чувствуете в нём отзвука породы Великого Инквизитора? Разве трагичность романа исчерпывается заблуждением главного героя? А то, что подгоняет его к преступлению, все эти страдания – не зло? С его отказом от «идеи» этого больше нет? (т.е. панели, ростовщиц и т.п.?) Почему же это зло – не зло, это (общественное, мирское, если хотите) преступление не преступление? Если для Вас это не вопрос, для Ф.М.Д. – точно, вопрос: он его ещё не раз повторит. И покажет трагедию несостоявшегося ответа кротостью («Идиот»). Совестно напоминать, но ФМД недаром любил «Книгу Иова». А такие интерпретации, как Ваша, – в духе советчиков Иова. Понимаете, о чём я говорю? Вот в «Иове» метафизика зла – в форме великого вопроса, и я не знаю, какая ещё форма для неё не непристойна, если человек не усыпил собственную совесть. И нет, уверяю Вас, таких «устоев», где бы это зло не действовало, нет такого века, нет такого народа, нет такой семьи, нет такой души в миру (что и любит показывать ФМД). В общем, не так всё просто, и если на великий вопрос есть ответ, то он – для нашего обыденного сознания – пострашнее самого вопроса. Потому что он только тогда имеет силу ответа, когда этот выбор лично совершается (т.е. выбор быть плачущим, гонимым и т.п. блаженства). Вам не страшно об этом думать в применении к себе? Мне так очень страшно.

Простите меня и не обижайтесь, пожалуйста! Я не хотела Вас обидеть. С любовью Ольга.

P.S.  Не подумайте, что я вообще против философского, мировоззренческого анализа искусства. Наоборот, мне представляется, что здесь и могут быть найдены самые важные и интересные слова о художнике. Однако эта область очень сложна. И очень легко скатиться к школьным разборам. Я не знаю, насколько развернуть и прямо стоит излагать Вам мои мнения. Если коротко, то: не нужно делать заново то, что уже сделано, что не ново (тут, конечно, непременно возникает вопрос – для кого не ново? Допустим, для меня); к литературе нужно относиться осторожнее и внимательнее. Это довольно пустые советы, увы. Не знаю, как их сделать конкретнее. Может быть, продолжение Вашей работы о Достоевском будет интереснее, я не собираюсь отсоветовать Вам её продолжать. Между прочим, у П. Евдокимова (Paul Evdokimov) есть очень интересное исследование о Гоголе и Достоевском под названием «Феноменология зла» и «Сошествие во ад» (по-французски). Вообще об этом написано очень много интересного – и, в частности, у нас книга Ветловской (не помню инициалов, не помню названия, лет 5 тому назад). Постарайтесь эту Ветловскую прочесть, это доступно. О символике Достоевского (чего Вы коснулись в связи с углами комнат Раскольникова) – бездна. Напр., один из первых – Ин. Анненский. Конечно, всего не прочтёшь, но иметь-то в виду нужно. А то этак я захочу написать о Шекспире – возьму и напишу? Из уважения к читателю и к Шекспиру я этого делать не буду. О «Медном Всаднике» я прочла всё, что было доступно, – и не с положительным, а с отрицательным выводом: чего больше не писать или писать со ссылкой. Ведь мы не в одиночку работаем над каждым сочинением, это общее дело. Голосовкера, кстати, «Достоевский и Кант» Вы знаете?

10 апреля 1984 г.

Москва

Дорогая Оля, здравствуйте.

Письмо потрясло меня. Ваша критика настолько жёстка, что принять её – означает признать себя ничтожеством. Вместе с тем, я почувствовал глубокую ценность таких дружеских отношений, которые позволяют откровенно и нелицеприятно выказаться. Я пишу ответ не для оправдания, а как попытку найти взаимопонимание. У нас с Вами очень разные языки, и настал момент, когда нам трудно договориться, но во имя многого весьма ценного, мы должны сделать всё зависящее от нас, чтобы это произошло.

Для кого я пишу? А для кого Вы пишите стихи? У Вашей поэзии нет адресата, почему же он должен быть у меня? Я пишу потому, что не могу не писать, это мой тип жизни, и я не перестану делать этого, если даже все авторитеты убедят меня, что на выходе – пустое.

Если бы Вы ограничились тем, что Вам «не интересно», мне бы оставалось только горестно молчать, но Вы высказываете объективные суждения, которые для меня не бесспорны. Прежде всего, большая часть Вашей критики меня почти не касается, т.к. я вовсе не претендую на научную литературоведческую или критическую работу. У меня принципиальная позиция дилетанта, как литератора. Я профессиональный философ, но к литературе имею отношение только как читатель. Я и выражаю мнение дилетанта-читателя. Эта позиция проводится и в форме: отсутствие аппарата, примечаний, ссылок и т.п. Это же вовсе не обязывает меня предварительно прорабатывать литературу по вопросу. Что остаётся? Моя творческая совесть, в остальном я свободен. убеждён, что в многоцветьи культуры ценна и такая позиция. И я в этом не оригинален. Свободные эссе о литературе писали многие философы: Вл. Соловьев о поэзии Пушкина, А.К. Толстого, Фета, Бердяев о Достоевском, Щестов о Толстом и Достоевском. Я с благоговением отношусь к работе учёных-филологов, но не считаю, что их позиция и метод исключают всякие другие. В том и состоит «общее дело», что в нём каждый занимается своим индивидуальным. Так вправе ли Вы предъявлять мне те строгие требования, которые предъявляете себе? Ведь не думаете же Вы, что в том, что Вы делаете и как делаете, воплощается вся полнота? Поверьте, что у меня не менее строгие требования к своему творчеству, но настолько другого рода, что было бы абсурдным распространять и на Вас. Из всего этого, конечно, не следует, что сделанное мною обязательно должно заинтересовать Ваш строгий вкус. Но ведь и далее: из того, что Вам лично это не интересно, вовсе не значит, что этого не должно быть.

Я настолько убежден в оригинальности своей творческой установки и собственного взгляда на мир, что я преднамеренно использую неоригинальный материал, заимствую где угодно образы, выражения, целые обороты, если они помогают мне выразить свою интуицию. И для экономии времени, сил, и потому, что с радостью приемлю точное слово. От этого при поверхностном чтении может сложиться впечатление об идейном заимствовании. На самом деле заимствованное слово получает новое значение в совершенно оригинальном контексте. Что это не самообман, может доказать только непредвзятое и достаточно внимательное чтение. Вы могли бы увидеть, что выражения Ваши и разбираемых Вами авторов (в реферативном сборнике о Достоевском) использованы мною в других смыслах. Кстати, если мне это нужно для общей картины, то я не боюсь повторить уже сказанное. Что из того, что о символизме Достоевского написано «бездна»? Я не занимаюсь систематизацией и научным разбором его символики, но вышел на это со своим частным интересом. Но если бы Вы были внимательнее, Вы и здесь смогли бы увидеть другие штрихи (в связи не с углами комнат, – ни комнат, ни углов у меня нет, – а в связи с одной из материализаций душевного пространства метафизического героя в его жилище-комнате).

По существу же у меня следующие к Вам вопросы. Вы действительно считаете, что страдания, панели, ростовщицы и есть метафизическое зло? Тогда мне непонятно, что Вы понимаете под метафизикой?! Как бы не были чудовищны и трагичны эти формы зла, всё же это зло мирское (как Вы сами его именуете), но никак не метафизическое. Ведь не важность и значимость – критерий метафизичности. Я пытался понять, как Достоевский описывает зло само по себе (злого беса), пути и формы нарождения злой силы в мир, способы её индивидуации и воплощения, что собственно и есть метафизика зла, а не его мирская наличность. Может Вы сможете указать мне на другие формы зла в романе, которые более метафизичны, чем описанные в статье? Конечно же, Книга Иова – одно из наиболее метафизических произведений, но я ведь пишу о «Преступлении и наказании», в романе же собственная метафизика и своя физика зла. Конечно же, страдания, панели, ростовщичество – зло. Но это мирское зло в романе всё же не в центре внимания автора, а только контекст, в котором разворачивается душевная трагедия главного героя, которую, безусловно, я не свожу к заблуждениям. Вот когда ФМД этот вопрос повторит, я это сделаю вслед за ним (в статьях о других произведениях). Всё-таки пишу о «Преступлении и наказании», а не «Униженных и оскорбленных».

Я думаю, что Достоевский не претендовал на то, чтобы дать «великий ответ» на «великий вопрос». Но ему открылись потрясающие глубины этой проблемы. В романе он описывает важнейшие и могущественнейшие, но только некоторые аспекты великого вопроса. Что ж мне приписывать дух советчиков Иова, если у Достоевского Раскольников не случайно и реально возрождается (кстати, на пути, к которому призывал его Порфирий Петрович). Одна линия судьбы героя завершается духовным оздоровлением. Конечно же, он не становится праведником, и, разумеется, я, вслед за Достоевским, понимаю, что этим не отменяется принципиальная душевная трагедия героя (и физического – Раскольникова, и метафизического – Достоевского, России, нас с Вами). Но тема, которая является главной в романе – находит своё разрешение. Если Вас не устраивает эта «простота», то апеллируйте к Достоевскому.

К сожалению, Оля, Вы по существу меня не поняли, и я вынужден высказаться впрямую. Конечно же, для многих не новость «ненатурализм» Достоевского, но ведь природа этого ненатурализма представляется весьма разнообразно. Либо творчество Достоевского рассматривается как символизм разного рода, либо это мистический натурализм, либо некая смутная мистика или магия. Для многих Достоевский прежде всего психолог подполья или душевной патологии (это тоже «ненатурализм»), онтологической психологии. Всё это, как и умный натурализм, можно найти в творчестве великого писателя, и всё это отражает разные слои его художественной реальности. Я же понимаю Достоевского прежде всего как реалиста духа. С этой позиции все прочие представляются более частичными. На чём же покоится это моё утверждение? На убеждении, что за различными пластами бытия – как натурально-космическими или историческими, так и «ненатуралистическими», скрыта основа их и начало, а именно – некая реальность духа. Эта глубина реальности более реальна, нежели весь предметный мир. Причём реально реалистично, а не мистически, спиритуалистически, магически, оккультно либо иллюзорно-психологически. Духовная реальность трансцендентна и, одновременно, имманентна миру, поскольку и выводит за его пределы, и в то же время погружает в мир (не от мира сего, но в мире сем). Она существует по своим законам персоналистической диалектики духа, динамики, творчества, свободы, любви. Дух, прежде всего, не объект, а субъект (Н. Бердяев), он индивидуален, личностен. Дух сам по себе целостен, но он трагически раздвоен в мировом бытии. Человек – существо духовное, только личность глубиной своей укоренена в духе. Но человек, принимая трагичность духоносной миссии в миру, усугубляет этот трагизм сложносоставностью своей природы («и Бог, и червь») и титаническим своеволием. Человек движет реальностью, совершая духовные поступки, эмпирически это только объективируется, выходит на поверхность результат глубинных духовных превращений. Поэтому застигнуть движение реальности – значит погрузить взор в духовную, то есть метафизическую её глубину.

Достоевский провидчески ощутил мир в его духовной целостности и трагической ресщеплённости. Его взор погрузился на ту глубину, где видно движение духовных реальностей. Движение же реальности есть прежде всего динамика персонального духа – личности, и Достоевский показывает эту трагическую диалектику личного бытия, то есть падение, искажение, охлаждение личного духа, когда дух вырождается и распадается в духи. Поэтому Достоевский описывает не болезнь или ошибку сознания, а драму индивидуального духа. Человек-творец создаёт духовные реальности добра, истины, красоты в творчестве и самотворчестве, и он же в своевольной гордыне порождает духи зла, лжи безобразности. Борьба идей в романах Достоевского представлена не на уровне натурального их отражения, и не на уровне психологии, а в глубинах духа. Идеи – не продукт сознания и его формы, а духовные сущности, имеющие только одну из форм объективации в сознании. Это порождённые человеком духи, приобретающие реальное бытие и включающиеся в мировую драму с собственной волей (отсюда идея-человек).

Творческий взор Достоевского пронзителен и целостен. Таковым я его ощутил и таковым пытался описать, и это не школьная простота, но глубина, ясность и цельность, не схема, но реальность.

Итак, о чём же Достоевский писал роман? Конечно, прежде всего и в основном о трагедии Раскольникова. То зло, о котором Вы говорите, присутствует в произведении только как искушение нравственной совести героя. Рассмотрение этого зла – безусловно важный и актуальный вопрос, но для этого нужно было бы писать другой роман. Далее, Вы не убедили меня, что те проблемы, которые вскрывает трагедия Раскольникова – неметафизичны и, тем более, недостаточно важны, ибо о них специально и много говорится. Что может быть важнее вопросов – откуда в человеке зло, как оно зарождается в мир, в чём корень зла и каковы его формы? Во всяком случае, эти вопросы у меня поставлены. Я хотел бы, чтобы Вы уточнили: или Вы считаете сами вопросы не актуальными (по самому большому счёту), или же Вы не увидели ответы на эти вопросы в моей статье? При любой альтернативе мне было бы крайне важно узнать Ваше мнение: какие вопросы важнее (и метафизичнее), или какие ответы были бы адекватнее и полнее. Или же укажите авторов, у которых об этом можно прочесть. К сожалению, я не читал Васиолена, но я читал Ваше изложение его. Оно кратко, но, надеюсь, что там не упущены основные его идеи о «Преступлении и наказании», и что они переданы адекватно. Так вот, я вижу весьма отдалённое сходство (чисто внешнее) принципов подхода и интерпретации моей и Васиолена. У Голосовкера же остроумные фантазии, практически мало относящиеся к Достоевскому. Мой текст повторением этих или такого рода авторов может показаться только при чтении «по диагонали» или предвзятом подходе. Штрихов похожих масса, но у меня иная палитра и другой образ.

Ведь даже признанной Вами концепции метафизического героя (вбирающего судьбу автора, судьбу Раскольникова и эпохи, и даже нашей с Вами) достаточно, чтобы литературоведчески перевернуть всё достоевсковедение. (Во всяком случае, более радикально, чем знаменитые «полифония» и «скандал»). Мне хотелось бы от Вас услышать, у кого или где можно прочитать и о других идеях статьи. Например, о реальности духовной атмосферы, в которой мы существуем, и которая, с одной стороны, есть отражение духовного состояния людей, с другой же – «климат» её безусловно воздействует на душевное формирование. Конечно, я даю философский аналог идеологической атмосферы, но образ-то её я увидел у Достоевского. Далее, что чёрт у Достоевского реален – не новость (Голосовкер, например), но где описано, как чёрт у Достоевского обретает реальность? Далее, где я мог бы прочитать о нравственной преступности маниловщины и её «рецидиве»? Вообще, о пути и этапах душевной трагедии Раскольникова (не «схемы», конечно), так, как это изложено у меня? О корне преступления в отказе от свободы решения и ответственности? Об обзеличивающем механистическом рабстве идеологической маниакальности? Об идеологизме как форме духовного заболевания, и идеях – «трихинах» – его носителях в духовной атмосфере? О двух полюсах идеологизма: аффективном душевном подполье и голой рационализации, и о такой их связи? О нарастающей инфернальности духовного преступления? И т.д. и т.п. Я уже не говорю об «основных выводах» на стр. 32. Если всё это для Вас «не новость», то что же так с этим спорить и опровергать? Ну высказал общепринятые мнения или распространенные суждения, к которым можно было бы давно настолько привыкнуть, чтобы так яростно не оспаривать.

Оля, я сознаю, что ответ мой затянулся. Но иду на это во имя взаимопонимания, которое в данном случае мне дорого. Я бы никогда не стал распинаться так откровенно и оправдываться перед кем-то, хоть немного более далеким для меня, чем Вы. К тому же, убежден в колоссальной актуальности затронутых мною тем, и не столько злободневностью, сколько принципиальной жизненной важностью. Мне представляется, что при всей Вашей универсальности, Вы ограничены определённой культурной средой, вне которой происходят очень важные события. Мой голос – для Вас из другого мира, так же как во многом для меня Ваш. Но давайте же пытаться услышать друг друга и понять специфику, а не судить по законам своей метрополии.

«Прошу простить за резкость, которая в данном случае объясняется редакторским тоном отзыва».

С любовью

и уважением

Виктор Аксючиц

Дорогой Виктор!

Может быть, я употребила в письме неточные или слишком резкие выражения – может быть, Вы не привыкли воспринимать естественную и неизбежно возникающую полемическую реакцию – но в целом я очень огорчена, что Вы меня так поняли («значит признать собственное ничтожество»). Только из глубокого интереса к Вашей мысли я и могла так подойти к этой работе, ожидая от неё, как от предшествующих, нового для меня и ободряющего (особенно это было в «Реальность духа»). Если мне не удалось такого найти в этой статье – что с этим поделаешь. Мои возражения являются, конечно же, частными мнениями и могут показаться объективными положениями только случайно: это всего лишь попытка объяснить, чем же мне лично работа эта не пришлась по душе. Я не думаю Вас отговаривать в принципе от философских эссе на материале искусства, этот жанр более интересен мне и, наверное, нужен сейчас, чем академические литературоведческие штудии. Например, те эскизы, что Вы сообщали мне о М.М. Шварцмане и о моём же «Шиповнике» мне показались очень глубокими и открывающими действительно неведомые для меня смыслы. С Достоевским же, как и прежде в Цветаевой, – не так. Опять объяснять не хочется, но, с одной стороны – это анализ слишком близкий к тексту, то есть повторяющий то, что в нём вполне эксплицитно выражено, с другой – слишком далеко отходящий, толкующий о таких вещах, которые, быть может, естественнее изложить прямо, не прибегая к материалу художественных произведений. Опять же, эти два «слишком» – по моим меркам, хотя в первом я почти уверена, потому что при чтении не покидает ощущение, что это и так известно. Может, я ошиблась, слишком прямо ссылаясь на существующую литературу о Достоевском – на ваши «где это?» ответить мне трудно, иногда хочется сказать «много где», иногда – в собственном опыте, в воздухе, что ли, может быть, и в прочитанных прежде Ваших сочинениях. Действительно плодотворной мне кажется идея «метафизического героя» у ФМД. Видимо, это действительно разгадка его «характеров» – не только его, не в меньшей степени «характера» Гамлета, Эдипа, героя лирики Блока, Пушкина – то есть отчётливо приближающихся к своему пределу произведений, условно говоря, «о человеке» (есть ведь и тип искусства не «о человеке», например, натурфилософская лирика, «вещное искусство» вроде Сезанна и др. – конечно, без человека не обойтись, но не он там – главная тема. Понимаете?). В случае в ФМД поразительно появление «метафизического» героя в такое странное для него время, среди натуралистического романа, социологии и т.п. Б.м., потому, что ФМД, судя по наброскам замыслов, по их названиям, мыслил в категориях церковно-учительной, притчевой литературы, в «инока», «антихриста», «Лазаря» (как в «Преступлении») – и уже выбирал в русской современности плоть или платье для этих прообразов, а не «обобщал типические черты», как другие реалисты. Очень интересна связь ФМД с церковной книжностью и древнерусской литературой, вплоть до апокрифов. Может, здесь разгадка его «несовременности» своим современникам, того метода, который Вы называете реализмом духа.

Что ещё сказать? Мне хотелось бы слышать в Ваших работах немного другой, более мягкий тон, хотелось бы, чтобы Вы не говорили директивно, диктующе. Масштабность идей от этого ничуть не пострадает, только выиграет, по-моему. Но дело Ваше.

Принадлежностью к «разным мирам» объяснить расхождение слишком легко. Я же думаю, что мир вообще один. Идея несообщающихся миров и непереводимых языков – одна из любимых у современных позитивистов, между прочим. Надеюсь, они заблуждаются…

Вот и всё. Простите, если Вы найдёте, что и это обидно для Вас.

С уважением и любовью, Ольга.

Спор с Олей продолжился внутренне. Поэтому из неотправленного письма к Оле:

30.08.85

Поэт – тот, кто имеет свой голос. Но также и философ. Почему же Вы, пытаясь меня понять, хотите вписать меня во что-нибудь обязательно знакомое?

Мы были близки в начале, давайте же сохраним эту близость и тогда, когда каждый из нас вышел на свою дорогу.

Может ли быть судьёй поэту специалист? Почему же меня, философа, Вы ставите под этот суд? Специалист может дать совет и очень ценный, но не судить.

Почему же мы должны любить друг в друге только схожее себе? Каждый из нас ценен уникальностью, прежде всего, уникальностью, не переходящей в агрессивность. Любовь и дружба уникумов – это и есть соборность.

Для чего я Вас агитирую в близкие? Да потому, что я убежден в онтологической близости нашего с Вами призвания.

 Я не хочу Вас терять, но это возможно только без взаимного причесывания под аля-себя.

Вас раздражает, что я говорю как власть имущий. А вдруг мне дана такая власть в своём деле, как дана она каждому призванному к творческому делу?

Время – наш судья. Может быть, я поумнею настолько, чтобы понять Ваши уничижительные суждения. А может быть и Вы когда-нибудь поймёте, что я говорю далеко не тривиальные вещи.

Отзвуки полемики с Олей нашёл в записках:

Без даты.

Философский подход.

Видеть сам предмет, проблему, а не суждения о нём других. Если согласны с идеей, то зачем указывать – кто о ней писал, кто говорил с метафизических мистических позиций. Подводятся итоги уже сказанному. Философский подход направлен на окончательные суждения и итог. Философия направлена к истине, направлена на итоговое суждение.

Филология направлена к новому, на выявление некоего нового подхода, поэтому соотносится с высказанным. Филологический анализ есть особая сфера бытия в области филологических реалий. Филологический подход – дитя нашего времени, благородный элитарный позитивизм.

Внеисторичность, духовная трансцендентность и историчность. Не от мира сего, но в мире сем. Парение вне истории, но и обязанность, и ответственность историческая.

  

Сполна Ольга ответила мне в своём стихотворении, образность и смыслы которого раскрываются до сего дня. Конечно, в споре поэта и философа поэт прав априори, поэтому самый великий философ Платон было столь поэтичен.

Ольга Седакова

НИ ТЁМНОЙ СТАРИНЫ ЗАВЕТНЫЕ ПРЕДАНЬЯ

В. Аксючицу

Есть странная привязанность к земле,

Нелюбящей; быть может, обречённой.

И ни родной язык, в его молочной мгле

Играющий купелью возмущённой,

Не столько дорог мне. Ни ветхие черты

Давно прошедшей нищеты,

Премудрости неразличённой.

И ни поля, где сеялась тоска

И где шумит несжатым хлебом

Свои сказания бесчисленней песка

Вина перед землёй и небом:

– О, не надейся, что тебя спасут:

Мы малодушны и убоги.

Один святой полюбит Божий суд

И хвалит казнь, к какой его везут,

И ветер на пустой дороге.

Ассоциативный ряд этого поэтического шедевра задан названием – строчкой из стихотворения Лермонтова и перекликается с ним.

Михаил Лермонтов

                  РОДИНА

Люблю отчизну я, но странною любовью!

      Не победит её рассудок мой.

              Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни тёмной старины заветного преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

      Но я люблю – за что, не знаю сам –

      Её степей холодное молчанье,

      Её лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек её, подобные морям;

Проселочным путём люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

              Люблю дымок спалённой жнивы,

              В степи ночующий обоз

              И на холме средь жёлтой нивы

              Чету белеющих берез.

              С отрадой многим незнакомой

              Я вижу полное гумно,

              Избу, покрытую соломой,

              С резными ставнями окно;

              И в праздник, вечером росистым,

              Смотреть до полночи готов

              На пляску с топаньем и свистом

              Под говор пьяных мужичков.

Галя Дубовская ответила Оле своим стихотворением:

Один святой полюбит Божий суд

И хвалит казнь, к какой его везут,

И ветер на пустой дороге.

(Ольга Седакова)

Твой путь извилист,

Ветер твой горяч.

В тебя заглядывая,

Вижу – поле,

Во влажный летний день

Лиловой ширь дороги,

На горизонте леса тень,

Гул ветра,

Множество следов:

Ступни копыта,

И ветер вновь,

И стонет кровь,

И поле всё изрыто.

Вдыхает тёплая земля

Глотками небо,

И попадают облака

В межу,

Как рыбы в невод.

За горизонтом вой толпы,

Хрип воронья,

Телеги скрип

Да детский плач,

Да женский крик,

Да ветра вой,

И некому идти с тобой.

Но ты один – ты сам себе палач

И сам себе судья.

Стоишь, лишь ветра гул,

Лесов суровый караул.

Стоит лишь ветра вой,

И некому идти с тобой.

Кругом следы:

Ступни копыта, земля избита,

Душа изрыта,

Глотками пьёт

Тот горний свет, которому названья нет.

Ты не один,

Ведь Он с тобою.

Иди лиловою тропою,

Иди с изрытою душою

Туда, где шум и крик толпы,

Где брови мукой сведены,

Где детский крик,

Телеги скрип,

Где над тобой

Учинят суд,

Где ждёт тебя одна хула,

Да грязи пуд,

 Да похвала,

Да…

И ты один,

Но твой Великий Господин

Тебе велит

Идти туда,

Где хрипы воронья,

Где детский плач,

Где ты себе – судья-палач.

Я очень радовался, когда Оля получила вместе с другим моим другом Юрой Кублановским премию Александра Солженицына. Радуюсь и ширящемуся признанию её как выдающегося поэта.