БЕЛАЯ ТРАГЕДИЯ Сценарий художественного фильма В 10-ти сериях

 

 

Глеб Анищенко

 

 

 

 

 

 

 

 

 

БЕЛАЯ ТРАГЕДИЯ

 

Сценарий художественного фильма

 

 

В 10-ти сериях

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Москва

Берлин

2019

УДК

ББК

А67

 

	Анищенко, Г.
А67	Белая трагедия : сценарий художественного фильма : в 10-ти сериях / Г. Анищенко. — Москва ; Берлин : Директ-Медиа, 2019. — 503 с.

 

ISBN 978-5-4499-0326-6

 

???

Текст печатается в авторской редакции.

 

УДК

ББК

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ISBN  978-5-4499-0326-6

© Анищенко Г., текст, 2019 © Издательство «Директ-Медиа», оформление, 2019

ПРЕДИСЛОВИЕ
Виктора АКСЮЧИЦА

Два года назад меня срочно вызвал к себе схиархимандрит Илий, говорил о том, что современные поколения не осознают трагедии Гражданской войны и роли в ней Ленина. Сказал: «Делай художественный фильм». С этого благословения началась работа над созданием сериала «Белая трагедия».

До сего дня, несмотря на ряд очень талантливых фильмов, описывающих конкретные эпизоды Гражданской войны, не отображена полная картина и не исследованы причины этой величайшей геополитической катастрофы, на десятилетия определившей судьбу нашей страны и мира. Нет повествования о неописуемых зверствах большевиков, не показано как Владимир Ленин инициировал невиданный в мировой истории террор.

Забывается, что в результате Россия потеряла до 18 миллионов человек, в то время как в Первой мировой (Великой войне, как тогда её называли) — 2,5 миллионов. Были зверски замучены тысячи священников и церковных иерархов. За годы Гражданской войны было разрушено или отобрано более 40% церквей (к 1941-му — до 90%). Промышленное производство динамично развивавшейся страны упало на 96%!!! Сельскохозяйственное производство — на 40–55%!!! Страну покинули около 2,5 миллионов представителей духовной, культурной, научной, военной, предпринимательской и политической элит.

Мы ставили перед собой задачу показать через судьбы героев, среди которых есть известные исторические лица, картину разрушения великой страны, и, вместе с тем, беспримерную стойкость определённой части народа в защите святынь и Отечества. Отсюда вытекает и другая задача: высветить роль православного народа и священства в сопротивлении богоборчеству. Поэтому оправдан и мистический аспект фильма, отражающий вечную борьбу духов добра и зла, реализующуюся в судьбах героев сценария. 

Мы убеждены, что нельзя допустить повторения (пусть и в других формах) трагедии вековой давности: забвения Бога, падения морали, разобщения и развала страны. А для этого необходимо отобразить прошлую трагедию так, чтобы современные поколения захотели осознать свою ответственность за судьбу Родины.

Работа над фильмом продолжается. Однако написанный Глебом Анищенко сценарий вполне может восприниматься и как самостоятельное литературное произведение.

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ
Глеба АНИЩЕНКО

Тема революции и Гражданской войны всю жизнь занимала меня и в идейном плане, и в личном. В Белой армии воевал и погиб мой двоюродный дед Глеб Архангельский (сражались на стороне белых и другие родственники).

Что же касается идейной стороны, то я всегда видел в русской революции не столько социальную, сколько духовную катастрофу: вторжение духов зла в жизнь страны, народа, отдельных людей. И здесь центральной инфернальной фигурой, вне сомнений, является вождь большевиков Ленин. Именно он полностью осознавал и последовательно проводил линию на разрушение всех тех ценностей, на которых была основана духовная жизнь России.

Таким образом, те установки, которые изначально задал отец Илий, были мне более чем близки, а работа над подобным сценарием — делом вполне органичным.

Большинство вымышленных героев «Белой трагедии» не имеют прототипов. От моего деда Глеба Архангельского один из персонажей унаследовал лишь имя, фамилию и факт службы под началом Михаила Гордеевича Дроздовского.

Что же касается личностей исторических, то я пытался быть фактически точным (насколько это возможно в рамках художественного произведения). Их речь, как правило, основана на цитатах, принадлежащим этим личностям (в редких случаях — их единомышленникам). Особенно это относится к речи Ленина. Я знаю, что подлинность нескольких высказываний вождя большевиков, ставших известными только после «перестройки», оспаривается нынешними коммунистами (прежде всего, имеется в виду письмо членам Политбюро о событиях в Шуе). Однако это не меняет дела. Весь остальной пласт ленинских цитат, приведённых в сценарии, настолько однозначен в идейном плане, что даже исключение из него трёх-четырёх фрагментов никак не сможет повлиять на общую картину.

В работе над сценарием принимали участие Виктор Аксючиц, Галина Дубовская, Дмитрий Маринин.

 

 

 

 

 

 

СЕРИЯ 1. ЯВЛЕНИЕ АСТРОНОМА

СЦЕНА 1. МОСКВА. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ. 2017-й год

Из Иверской часовни выходят ВИКТОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ (за 70-т лет), его внуки ФЁДОР (17 лет) и АННА (16 лет). Через Воскресенские ворота идут на Красную площадь.

 

Иверская часовня и Воскресенские ворота.

 

ФЁДОР. Красиво, конечно… Нет, не так… Красиво — это в храмах. А здесь, у Иверской, тесно, как будто в маленькую комнатку зашёл… к Богородице. И Она, и все святые, будто смотрят прямо в тебя. Удивительное ощущение…

ВИКТОР:

 

А вон за тою дверцей,
Куда народ вали́т, —
Там Иверское сердце
Червонное горит.

И льется аллилуйя

На смуглые поля.

Я в грудь тебя целую,

Московская земля!..[1]

Представьте себе, что я в вашем возрасте, да и много позже, ничего этого не видел… Не мог видеть… Ни Иверской, ни Воскресенских ворот…

(Указывает на храм.)

ни Казанского собора…

АННА. А куда ж они все подевались?

ВИКТОР. Разрушили в тридцатые годы.

АННА. Что же тогда здесь было?

ВИКТОР. Да ничего не было. Пустое место, проход на Красную площадь. А там, где Казанский храм, — общественный туалет.

ФЁДОР. Ужас!

ВИКТОР. Восстанавливал этот храм, между прочим, мой дядя протоиерей Аркадий Станько. Он здесь был настоятелем. И тебя он крестил, Федя, но, ты-то, конечно, не помнишь его… А разрушать тут всё стали с самого начала революции. Давайте подойдём вон туда.

 

Подходят к Никольской башне. Виктор указывает на надвратный образ Николая Чудотворца.

 

Никольская башня Московского кремля.

ВИКТОР. Эту икону называют Никола расстрелянный или Никола раненый. Когда-то с ней не смог совладать сам Наполеон. Через век за дело взялись большевики. В октябре 17-го палили из винтовок, пулемётов, тяжёлых орудий: отстрелили левую руку святителя, вокруг главы и плеч был сплошной узор пулевых ран. Но сам лик почти не пострадал. Потом икону замуровали и нашли только сейчас, в начале этого десятилетия… Правда, странно всё у нас происходит… Вон, смотрите, над Николой висит символ тех, кто его расстрелял — красная звезда. И туалеты на месте Никольских часовен остались…

 

Идут к мавзолею Ленина.

 

АННА. А по-твоему, и звезду снять надо, и Ленина из мавзолея выкинуть?!

ФЁДОР. И туалеты убрать…

АННА. Отстань!

(Виктору.)

Но это ведь тоже наша история…

ВИКТОР. История, она разная. Бывает и история злодейства.

АННА. Теперь модно всё валить на Ленина. Он за немецкие деньги Россию продал, и Гражданскую войну развязал, и людей голодом морил. Прямо можно подумать, Ленин у детей и старушек хлеб воровал.

ВИКТОР. Воровать, конечно, не воровал. От этого не легче: люди повально умирали от голода. Людоедство было. И в прямом, и переносном смысле слова. И про Гражданскую войну ты зря так скептически говоришь…

АННА. Ну, хватит, пойдём лучше есть мороженое.

СЦЕНА 2. ВОКЗАЛ В НОВОМ ТАРГЕ, АВСТРО-ВЕНГРИЯ

Август 1914-го года.

По платформе около паровоза быстро, туда и сюда, расхаживает ВЛАДИМИР ЛЕНИН. Поглаживает рыжую бородку, однообразно сжимает и разжимает губы. Подходит большевик КОНСТАНТИН МЛЕЧИН, партийный псевдоним АСТРОНОМ (чуть похож на Ленина).

Вождь большевиков Владимир Ильич ЛЕНИН
 (Ульянов; 1870–1924).

 

Польша, август 1914 года.

АСТРОНОМ. Владимир Ильич, поезд отходит ровно через десять минут. Виктор Адлер телеграфировал, что никаких помех и задержек у вас не будет. Всё согласовано.

ЛЕНИН. Виктор Адлер… Противно пачкаться об это социалистическое дерьмо.

АСТРОНОМ. Да, но он — депутат парламента, и без него нам нельзя обойтись в чёртовой Австрии.

ЛЕНИН. С паршивой овцы хоть шерсти клок… Сволочи, псевдоинтернационалисты!.. Настоящий интернационализм пролетариата несовместим с защитой отечества! Революционный класс в реакционной войне не может не желать поражения своему правительству. Это — аксиома. А они орут про «войну до победного конца»!

АСТРОНОМ. Боятся обвинений в государственной измене.

 

Ленин берёт Астронома под руку, они идут вдоль платформы и обратно.

ЛЕНИН. Во всём мире призыв к революции во время войны, несомненно и неоспоримо, означает государственную измену, содействие поражению своей страны. В применении к России данное положение архиверно. Глупо это отрицать. И нечего этого бояться!

АСТРОНОМ. Вы не думаете, что такой подход отпугнёт от нас рабочие массы? Мне сообщают, что в России — патриотический угар.

ЛЕНИН. Плевать на массы! Мне нужен мощный большевицкий кулак, который будет бить, бить и бить в этот великодержавный идол. В первую голову, надо создать такой кулак!

АСТРОНОМ. Для того чтобы сплотить наших людей, нужна действенная, актуальная идея.

ЛЕНИН. Какая же, извольте спросить?

АСТРОНОМ. Трудно сказать… Ну… Может быть, перенесение войны с фронтов внешних на фронты внутренние.

ЛЕНИН. Как, как вы сказали, батенька?

АСТРОНОМ. Я имел в виду, что мы должны превратить войну между империалистами в войну против империалистов.

ЛЕНИН. Архивеликолепно! Превращение войны буржуазных правительств в войну революционную, гражданскую! Нанести во время войны удар по своему правительству!

АСТРОНОМ. Именно так, Владимир Ильич.

ЛЕНИН. Превратить войну империалистическую в войну гражданскую!

(Потирает руки.)

Срочно возвращайтесь в Россию, дорогой Астроном. Вам, в отличие от меня, путь туда не закрыт. Работайте, работайте и работайте в нужном для нас направлении. Проводите нашу линию! Донесите этот лозунг, зажгите им всех! Надо архиспешить!

АСТРОНОМ. Хорошо, попробую пробраться в Россию.

 

По платформе раскатывается звук звонка.

 

АСТРОНОМ (с улыбкой). Теперь и вам, Владимир Ильич, надо спешить: второй звонок — поезд скоро отходит. До встречи!

Прототип Константина Алексеевича МЛЕЧИНА (АСТРОНОМА) — большевик Константин Алексеевич МЯЧИН (1886–1936, расстрелян).

 

Один из множества партийных псевдонимов: Василий Васильевич ЯКОВЛЕВ. Биография Мячина представляет собой длинную цепь авантюрных и детективных историй, большинство из которых остаются загадочными до сих пор.

Ленин, погружённый в свои мысли, не подавая руки Астроному, вскакивает на ступеньки вагона и на минуту замирает там.

 

ЛЕНИН (лицо ожесточается, делается сосредоточенным, он бормочет). Превратить войну империалистическую в войну Гражданскую!

 

Астроном остаётся на платформе и задумчиво смотрит на звёздное небо, как бы считает звёзды.

 

АСТРОНОМ (на лице появляется змеиная улыбка). Прекрасно!..

 

Идут кадры. Сначала — на заднем плане, фоном. Потом — вытесняют с экрана Ленина, Астронома, вокзал: типографский станок печатает листовки с крупным заголовком «Превратимъ войну империалистическую в войну Гражданскую!»; огромный красный плакат с тем же лозунгом; агитатор на фронте среди солдат провозглашает тот же лозунг; солдаты разрубают двуглавого орла; сцена психической атаки из фильма «Чапаев»; священник распростёр руки в виде креста, закрывая собой вход в алтарь, — матрос и рабочий с двух сторон закалывают его штыками.

СЦЕНА 3. МОСКВА. КАФЕ В ГУМе

2017-й год

За столиком в кафе сидят ВИКТОР, ФЁДОР и АННА. В окно видна Красная площадь. На ней — длинная очередь к памятнику Сталину у Кремлёвской стены. Некоторые несут его изображения, оформленные как «иконы». Другая, ещё более длинная, тянется к мавзолею Ленина.

 

ВИКТОР (глядя в окно). Дожили! Тот, который там лежит, религию называл «труположеством», а к его трупу идут как к мощам. Антирелигия какая-то!

ФЁДОР. Не бери в голову, это всё — несерьёзно.

ВИКТОР. Очень даже серьёзно!

АННА. А если серьёзно, то всё большее количество людей задумывается: чем плохи идеалы коммунизма-социализма? Справедливое общество, справедливое распределение благ среди всех его членов. Разве это плохо? Особенно после того, как мы наелись олигархами, беспределом чиновников…

ВИКТОР. Ну да, многое плохо сейчас, но плохое можно исправить, если захотеть. Нельзя исправить глобальную катастрофу. Современные невзгоды все испытывают на себе, прошлые же катастрофы взрослые забывают, а молодежь не знает.

ФЁДОР. Так поделись тем, чего мы не знаем.

 

 

ВИКТОР. Прежде всего, коммунизм является самой радикальной богоборческой идеологией и силой в мировой истории. Это вовсе не справедливое распределение благ, а посягательство на три основы бытия: Бога, человеческую личность и веками создававшийся уклад жизни.

АННА. Ты прям лекцию нам читаешь.

ВИКТОР (горячась). Какая тут лекция!

(Кивает на толпу перед мавзолеем.)

Это, к сожалению, и сегодняшняя наша жизнь.

ФЁДОР. Дед, не обращай на неё внимания, продолжай. Лекции тоже иногда нужны.

(Улыбается.)

Только не часто…

ВИКТОР (снова кивает мавзолей). Именно этот «великий вождь» учинил братоубийственную бойню, в которой погибли десятки миллионов русских людей. Причем лучших из всех
слоев общества. Это — не просто убийство, это — уничтожение генофонда нации.

АННА. И что же, во всём один Ленин виноват?

ВИКТОР. Нет, дорогая, не один, конечно… Такое впечатление, что все духи зла обрушились тогда на Россию… Их выпустили, как джина из бутылки…

СЦЕНА 4. МОСКВА. БУТЫРСКИЙ ТЮРЕМНЫЙ ЗАМОК

25-е декабря[2] 1916-го года.

По вечерней зимней улице на сумасшедшей скорости несётся автомобиль, подъезжает к Бутыркам. Даётся общий план тюрьмы. Везде зажигаются окна. На небе ярко сияют звёзды. Машина тормозит. Из неё выходят солдаты конвоя. За ними — АСТРОНОМ (худое лицо с более жёстким, чем во 2-й сцене, выражением; одет в длиннополый арестантский халат, на голове тюремная шапочка). Он останавливается, долго и внимательно рассматривает созвездия. Конвойные ждут. Наконец, 1-й КОНВОЙНЫЙ не выдерживает и толкает его прикладом в спину.

 

Бутырский тюремный замок.

1-й КОНВОЙНЫЙ. Давай, пошёл, тоже мне, астроном!

 

Узник оборачивается, смотрит на солдата. Под тяжестью его взгляда тот невольно отступает.

 

2-й КОНВОЙНЫЙ (первому). А он и есть астроном! Ты с ним поосторожней!

 

Астроном спокойно и величественно направляется к крыльцу тюрьмы. Конвойные идут за ним, переговариваются между собой.

 

1-й КОНВОЙНЫЙ. Почему это он астроном? В сопроводительных документах значится: Константин Млечин, большевик.

2-й КОНВОЙНЫЙ. Астрономом его дружки прозвали.

1-й КОНВОЙНЫЙ. А за что?

2-й КОНВОЙНЫЙ. Когда звёзды с неба падали, он их взглядом останавливал.

1-й КОНВОЙНЫЙ. А зачем?

2-й КОНВОЙНЫЙ. Кто его знает?..

1-й КОНВОЙНЫЙ. Иди ты!.. Важная птица!

 

Все входят в здание тюрьмы.

СЦЕНА 5. МОСКВА. ГОСТИНАЯ В КВАРТИРЕ СВЯЩЕННИКА ПЕТРА АРХАНГЕЛЬСКОГО НА МЯСНИЦКОЙ УЛИЦЕ

Тот же вечер 25-го декабря 1916-го года, Рождество Христово.

Праздничный вечер в квартире московского священника ПЕТРА ЕГОРОВИЧА АРХАНГЕЛЬСКОГО (за 40 лет). В гостиной собралось много народа.

Дети отца Петра: АННА (20 лет), слушательница Московских высших женских курсов; ФЁДОР (19 лет), студент Московского университета; гимназисты ВАРВАРА (18 лет) и ПАВЛИК (13 лет).

НЕСТОР, ЕПИСКОП КАМЧАТСКИЙ (на подряснике наперсный крест на Георгиевской ленте, ордена св. Владимира III степени с мечами, св. Анны II и III степеней с мечами) — друг отца Петра.

КОНСТАНТИН СОКОЛОВ (26 лет) — ротмистр гусарского Сумского полка, друг старшего сына отца Петра — Глеба, командир эскадрона, в котором оба служат (выглядит красавцем; два Георгиевских креста на мундире).

Среди гостей — священники, матушки, их дети. Гостиная перегорожена: в одной части стулья — это зрительный зал, в другой — импровизированная сцена, венчаемая эркером. В нём возвышается ёлка, горят фонарики, тускло мерцают старинные ватные игрушки. В тёмном небе за окном кружатся снежинки. На небольшом столе помещается вертеп — самодельная коробка. Внутри — икона Рождества, рядом — маленькие ясли. В процессе исполнения колядки вертеп наполняется героями: Вифлеемская звезда, ангелы, пастыри (пастух и пастушонок), животные (собака, корова, телёнок, овца). Начало — в полной темноте. Около вертепа появляются поочередно герои, они подсвечиваются фонариками. Из темноты раздаются детские голоса.

 

Мясницкая улица в Москве.

 

детские голоса:

 

Христос Спаситель в полночь родился,

В вертепе бедном Он поселился,

Над тем вертепом звезда сияет.

Христос родился! — всем возвещает.

В темноте поднимается на палочке самодельная Звезда, высвечивается лицо Варвары. Она водит над вертепом Звездой, подсвеченной фонарём.

 

 

детские голоса:

 

И свод небесный вдруг растворился,

В вертепе тёмном свет появился,

И хоры Ангел в небе витали,

И песнью дивной весь мир оглашали.

 

Камера уходит к окну, через окно наружу. Пение в гостиной становится тише. За окном — вьюга, шум которой возрастает, но сквозь него постепенно всё громче слышится песня:

 

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут[3].

 

Камера вновь переносится в гостиную.

детские голоса:

 

Христос Владыко, в Твой день рожденья,

Подай нам, темным, дар просвещенья,

Для мира свет Ты, людей отрада,

Спаси нас, грешных, от власти ада.

 

Высоко поднимается Вифлеемская звезда, а вместе с этим зажигаются все светильники и люстры в столовой, мы видим всех, кто сидит в зрительном зале.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ну, Варенька, порадовала, нечего сказать, да и чада аки ангелы небесные. Помолимся же, мои дорогие,
Господу нашему, ныне рожденному, и Пречистой Матери, Его рождшей!

 

СЦЕНА 6. КАБИНЕТ И КВАРТИРА НАЧАЛЬНИКА
БУТЫРСКОГО ТЮРЕМНОГО ЗАМКА

Начальник тюрьмы УСАЧЁВ заканчивает телефонный разговор с женой АВРОРОЙ.

 

УСАЧЁВ (по телефону). Значит, Аврора, договорились — ложись без меня! Мне совершенно необходимо задержаться на службе.

Камера переносится в квартиру начальника Бутырской тюрьмы — дорого, но со вкусом обставленную. Аврора в ночной рубашке смотрит в окно.

 

АВРОРА (по телефону). Хорошо, но знай — я очень недовольна. Хоть на Рождество мог бы вернуться пораньше.

 

Аврора кладёт трубку и поворачивается к служанке СОНЕ.

 

АВРОРА. Соня, постелите Петру Сергеевичу на диване в гостиной.

 

Соня молчаливо кивает. Аврора распахивает окно и вглядывается в ночное небо. Поворачивается, берёт книжку и нараспев читает:

 

Поставьте, невольники воли,

Шалаши у дворцов, как бывало,

Всколосите весёлое поле

На месте тронного зала.

Сложите книги кострами,

Пляшите в их радостном свете,

Творите мерзость во храме,–

Вы во всем неповинны, как дети![4]

 

Страшно, но красиво!

 

Соня крестится.

СЦЕНА 7. СТОЛОВАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

Гости и хозяева рассаживаются за большим овальным столом под низким оранжевым абажуром с бахромой. Все сидящие оказываются в световом круге, всё остальное пространство погружено во тьму. Создаётся ощущение Ковчега, который плывёт среди тёмных вод вселенского потопа. Горничная и бывшая няня детей АГАФЬЯ (за 40 лет) — грузная, но ловкая женщина — выносит блюдо с пирогами.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Владыка Нестор, благословите начать трапезу.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Христе Боже, благослови ястие и питие рабом Твоим, яко Свят еси, всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

ОТЕЦ ПЁТР. Ну а теперь, гости дорогие, вкусите, что Господь послал. Тут прямо расстаралась начальница наша и душеприказчица Агафья Лукинишна.

 

Епископ Камчатский НЕСТОР
 (в миру Николай Александрович Анисимов; 1865–1962).

В сценарии сюжетная линия владыки Нестора основана на его реальной биографии.

 

АГАФЬЯ (ворчливо бубнит себе под нос). Пироги, вишь, испеки, — из чаво? Из ничаво! Муки еле наскребла, да качан капусты прошлогодней у Матвевны выпросила.

ОТЕЦ ПЁТР. Война, матушка, понятно… Съестного-то, говорят, хватает, но в города не везут… Да и цены нарочно взвинчивают… Ну ладно тебе, не ругайся, Агафьюшка, а лучше принеси свою наливочку вишнёвую да черносливовую…

(Агафья выходит и возвращается с подносом, на котором стоят графинчики.)

На Рождество Христово и закон сухой не грех нарушить.

АГАФЬЯ (ставя на стол поднос). С праздником!

(Хочет уходить.)

ВАРВАРА. Няня, останься, попразднуй с нами.

АГАФЬЯ. Рожей не вышла. Куда мне в лаптях да в калашный ряд.

ВАРВАРА и Павлик (обнимают её). Ну няня, нянюшка! Ну пожалуйста.

 

Усаживают её за общий стол. Взрослые выпивают по рюмке настойки, дети — бокалы с морсом. Через какое-то время епископ Нестор обращается к отцу Петру.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вот, как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Думал-то Рождество со своими камчадалами отмечать в Петропавловске… А тут, как рукоположили меня во епископа Камчатского, так и затребовали сразу в Святейший Синод. Писанина там всякая…

ОТЕЦ ПЁТР. Слава Богу, владыка, что к нам в Москву заглянули.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Тоже — по надобности. Ведь Поместный Собор скоро: дела были кое-какие. Зато с вами, дорогие мои, довелось, наконец, свидеться. Господь счастье послал! Сколько мы, отец Пётр, не встречались? Чай, с самого 14-го года? Тогда война эта только начиналась, а теперь вот, гляди, и закончится скоро, победоносно…

СОКОЛОВ (отважившись заговорить). Простите, владыка, дай Бог, чтобы вышло по-вашему. Но как-то не верится… Я только с фронта: скверные там дела. Движения вперёд нет. Солдаты воевать не хотят… Плохо дело!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вы, ротмистр, видно, не знаете ещё по-настоящему, что такое «плохо дело». Вот мы с отцом Петром в последний раз встречались в Восточной Пруссии, под Каушеном. Там-то действительно было «плохо дело». Немцы палят из гаубиц — ад, прости Господи, устроили. А мы?

 

С поднятой шашкой летит командир,

И мчатся солдаты все строем за ним,

На бой на кровавый, на радостный пир!..[5]

 

Это только в песне хорошо. Одних моих лейб-драгун на том «радостном пиру» сколько положили… А сейчас у нас пушки есть, снаряды есть!.. А главное — с Крестом Христовым победим!

 

Возможный вариант внешности Константина СОКОЛОВА.

Фотографию реального штабс-ротмистра Константина Соколова, участвовавшего в попытке вызволения Государя из тобольского заключения, мне найти не удалось. На фото: гусарский ротмистр Константин Николаевич Шугаревич (1894–1962).

 

ОТЕЦ ПЁТР. Помнится, владыка, вы с одним крестом и в атаку ходили.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да, было… Впереди драгун скакал под страшенным огнем. И что вы думаете? Даже ни разу не царапнуло! И выбили мы германцев! И свет увидели! И теперь увидим! Благослови вас всех Господь!

ОТЕЦ ПЁТР. Свет… А мне последнее время всё больше тьма представляется… Крест — ведь не только спасение, но и страдание… В годину великих испытаний довелось нам с вами жить. Сбываются пророчества великих старцев, наступает для России миг, когда решается её судьба — погибнуть нашей отчизне или возродиться. «Дьявол уже без маски вышел в мир и уже перестал чиниться с людьми», — как ещё в прошлом веке увидел это Гоголь…

 

За столом повисает пауза.

 

СЦЕНА 8. ПРИЁМНИК БУТЫРСКОГО ТЮРЕМНОГО ЗАМКА

АСТРОНОМ стоит перед столом, на котором разложены его вещи и бумаги. За столом сидят начальник тюрьмы УСАЧЁВ и унтер-офицер ЗВЕРЕВ.

 

ЗВЕРЕВ (просматривая дело). Он бежал уже четыре раза!

УСАЧЁВ. У нас не убежит.

ЗВЕРЕВ (заинтересовавшись бумагами). Так, а это что такое? Ваше благородие, взгляните!

 

Усачёв листает бумаги, морщится, откладывает.

 

УСАЧЁВ. Обычный дневник. Дома почитаю.

СЦЕНА 9. КВАРТИРА ОТЦА ПЕТРА

ВАРВАРА (внезапно обращается к епископу Нестору). Владыка, а благословите потанцевать?!

ЕПИСКОП НЕСТОР. День-то праздничный, светлый — танцуйте, танцоры.

 

Все переходят в гостиную. За фортепиано садится АСЯ, подруга Варвары, играет вальс и поёт. Начинаются танцы. СОКОЛОВ подходит к АННЕ делает короткий поклон и протягивает правую руку.

 

СОКОЛОВ. Аня, пойдём потанцуем.

АННА (не встаёт и отвечает подчёркнуто холодно). У меня нет настроения.

СОКОЛОВ. Что за тон? В чём я провинился?

АННА. Ни в чём ты не провинился, Костя, успокойся. А тон? Тон обычный. Таким женщины говорят с мужчинами, для которых военные игры и патриотические лозунги дороже человеческих чувств. Впрочем, не здесь же мы будем выяснять отношения. Да и выяснять-то абсолютно нечего… Пойди лучше пригласи Варю. Она захотела танцев — вот пусть и танцует.

 

Соколов резко разворачивается и отходит от Анны.

 

СЦЕНА 10. КВАРТИРА НАЧАЛЬНИКА
БУТЫРСКОГО ТЮРЕМНОГО

УСАЧЁВ укладывается на диван и открывает дневник АСТРОНОМА. Начинает медленно читать как бы про себя, но звучит голос ЛЕНИНА:

 

 Необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров, расстреливать беспощадно и повсеместно.

 

УСАЧЁВ (прерывает чтение). Вот как! Серьёзный мужчина! Он, небось, и Господа Бога пожелает расстрелять…

(Крестится.)

Надо за ним приглядывать построже: кабы чего не натворил.

(Ещё раз крестится.)

СЦЕНА 11. ГОСТИНАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

По гостиной кружатся пары разных возрастов. СОКОЛОВ подходит к ВАРВАРЕ, делает медленный поклон и обращается намеренно высокопарно, как на балу.

СОКОЛОВ. Позвольте, сударыня, иметь честь пригласить вас на вальс.

ВАРВАРА (тоже несколько наигранно, делая реверанс). С удовольствием.

 (Танцуют.)

 

Гусары 1-го гусарского Сумского полка в повседневной форме.

 

Константин Владимирович, вы к нам надолго?

СОКОЛОВ. Нет, день-два от силы. Я, собственно, заехал сюда только по просьбе братца вашего. Был у него в госпитале.

ВАРВАРА. Да, батюшка мне говорил. Мы жутко волновались: от Глеба ни писем, ни известий. Теперь ясно. Слава Богу, жив.

СОКОЛОВ. Жив, но тряхануло его очень сильно. В разведке они наткнулись на немцев. Ну и началось… Глеб всё-таки смог почти целиком вывести свой взвод, но его самого просто изрешетило. Спасибо вестовому Игнату: полуживого до наших позиций дотащил. Теперь братец ваш потихонечку идёт на
поправку. Ничего, полежит в госпитале и явится к вам георгиевским кавалером. Уже и представление на него есть… А мне, понимаете, как-то всё везёт: креста два, а царапины ни одной. Как сказал поэт:

 

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулею не тронутую грудь.[6]

 

Вы знаете такого — Гумилёва? Он — наш, гусар, хотя, говорили, сейчас в уланах.

ВАРВАРА. Да, да, читала. Но, надо признаться, я больше Блока люблю. «Девушка пела в церковном хоре…»

СОКОЛОВ. Это красиво… Но как-то уж слишком мрачно и страшно в конце:

 

И только высоко, — у Царских Врат,

Причастный Тайнам, — плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

 

Гусары 1-го гусарского Сумского полка в парадной форме.

Никто не придет назад… Не дай Бог, он окажется пророком… А у вас, кстати, тоже платье белое, как у той девушки. И кажется, что оно поёт под этот вальс.

 

Наступает неловкое молчание.

 

ВАРВАРА. А почему вы так ненадолго в первопрестольную?

СОКОЛОВ. Надо еще к матушке в Белгород заскочить, а там и в полк пора…

ВАРВАРА. Очень жалко, у нас тут весело будет — святки.

СОКОЛОВ. И мне жалко, Варвара Петровна, но что поделаешь — война. С весельем придётся повременить.

Камера переносится на окно, за ним кружатся снежные вихри. Постепенно музыку в комнате начинает заглушать нарастающий рев метели.

СЦЕНА 12. КВАРТИРА НАЧАЛЬНИКА
БУТЫРСКОГО ТЮРЕМНОГО ЗАМКА

Через 2 месяца — начало марта 1917-го года.

Раннее утро. Продолжается тот же рёв метели, что и в предыдущей сцене. За окном кружатся те же снежные вихри. Только теперь это окно в квартире начальника тюрьмы УСАЧЁВА. С улицы доносятся звуки песни:

 

Вихри враждебные веют над нами,

Тёмные силы нас злобно гнетут.

В бой роковой мы вступили с врагами,

Нас ещё судьбы безвестные ждут.

 

Поёт множество голосов стройно и грозно, как молитвенное песнопение. Усачёв стоит у окна, задумчиво смотрит в него. Открывает дневник Астронома, начинает читать как бы про себя, но звучит голос ЛЕНИНА:

 

Надо как можно скорее переходить и к военным действиям, начинать нападения! Не только право, но и прямая обязанность всякого революционера: убийство черносотенцев, шпионов, полицейских, жандармов, взрывы полицейских участков, отнятие правительственных денежных средств.

Усачёв видит из окна, что к запертым воротам тюрьмы подъезжают три машины, в кузовах которых восставшие с развевающимися на ветру красными флагами. Со стены тюрьмы мрачно смотрят караульные. Машины громко и тревожно сигналят. Центральная машина трогается с места, разгоняется и, как таран, выбивает ворота тюрьмы. За ней в образовавшийся пролом устремляются и две другие машины. Караульные молча наблюдают, не оказывая сопротивления.

СЦЕНА 13. КАМЕРА И КОРИДОР
БУТЫРСКОГО ТЮРЕМНОГО ЗАМКА

Коридор Бутырского тюремного замка.

 

АСТРОНОМ быстро ходит по камере, заложив руки за спину. Гремят засовы, дверь распахивается, на пороге появляются восставшие. Астроном улыбается им своей змеиной улыбкой и выходит из камеры. Широко шагает по коридору впереди толпы. По ходу их движения одна за другой открываются двери камер. Из них выходят заключённые и присоединяются к восставшим. В конце коридора вдруг появляется растерянный унтер-офицер ЗВЕРЕВ. Он растопыривает руки в стороны, как бы пытаясь остановить идущих. Один из восставших пронзает его грудь штыком. Зверев падает, распластав руки.

 

ГОЛОС ЛЕНИНА (за кадром). Хорошо ли, что народ применяет насилие над угнетателями народа? Да, это очень хорошо. Это — высшее проявление народной борьбы за свободу.

СЦЕНА 14. КВАРТИРА НАЧАЛЬНИКА
БУТЫРСКОГО ТЮРЕМНОГО ЗАМКА

Бледный УСАЧЁВ застыл у окна, сжимая в руке дневник Астронома. Толпа восставших прикладами ломает дверь, они врываются в квартиру. Впереди идёт АСТРОНОМ.

 

 АСТРОНОМ (приветливо). Приветствую вас, господин начальник!

УСАЧЁВ (в ужасе). Убивайте, меня убивайте, только жену, Аврору, не трогайте! Христа ради!

АСТРОНОМ. Христа ради, говоришь? Гм-м-м… Аврору, говоришь? Не восход у вас теперь, а закат. Ты плохо читал, дядя.

(Указывает на свой дневник, зажатый в руке Усачёва, и грубо вырывает тетрадку.)

Смотри, что тут написано.

(Читает.)

«Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров».

Понял, дядя?

 

Берёт у одного из восставших наган и стреляет в Усачёва, тот падает. В соседней комнате раздается душераздирающий женский вопль. Астроном заглядывает туда. В спальне стоит один из освобождённых арестантов — УЛУСОВ. В руке, на которой видна татуировка, он держит винтовку с окровавленным штыком. На кровати лежит АВРОРА в белой ночной сорочке, на груди — алая штыковая рана. На полу валяется книжечка, которую читала Аврора. Астроном поднимает книжку и декламирует:

 

Бесследно всё сгибнет, быть может,

Что ведомо было одним нам,

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном.

Ну вот и встретила…

 

Резко поворачивается и уходит, унося свой дневник.

 

Двор Бутырского тюремного замка.

СЦЕНА 15. ДВОР БУТЫРСКОГО ТЮРЕМНОГО ЗАМКА

АСТРОНОМУ помогают взобраться на грузовик. Толпа восставших и арестантов, как наводнение, заполняет двор. Астроном бросает взгляд на свой дневник и начинает речь.

 

астроном. Победа революции неизбежна… Пришло время провозгласить новую Троицу — свобода, равенство, братство… Война не на жизнь, а на смерть! Наш путь — кровавое восстание!

 

Эхо от его слов разносится по тюремному двору. Толпа одобрительно гудит. Арестант УЛУСОВ сплёвывает под ноги и кричит мощным басом:

 

Кровавое — восстание!!!

СЦЕНА 16. КВАРТИРА ОТЦА ПЕТРА

Через 8 месяцев — 26-е октября 1917-го года.

За утренней трапезой сидят ОТЕЦ ПЁТР, АННА, ФЁДОР, ВАРВАРА, ПАВЛИК и только что вернувшийся из госпиталя старший сын — поручик гусарского Сумского полка ГЛЕБ (23 года, в вицмундире с Георгиевским крестом, левая рука на перевязи). За окном слышны беспорядочные выстрелы.

 

Прототип ГЛЕБА АРХАНГЕЛЬСКОГО.

 

ФЁДОР (прислушивается). Кажется, где-то у Почтамта стреляют.

ОТЕЦ ПЁТР. Да, озорует народ. Война развращает… Говорят, в Петрограде что-то такое происходит.

ГЛЕБ. Да и у нас тревожно.

ОТЕЦ ПЁТР. Тревожно не тревожно, а мне всё одно надо ехать в Лихов переулок. Заседаний Собора нет сегодня, но на днях уж, дай Бог, решим с патриаршеством. Противников-то его немного, но уж больно голосисты… Всё абсолютизмом пугают… Вот и надо потолковать кое с кем. Ведь великое дело творим для Церкви, для России нашей! Двести лет, двести лет у нас Патриарха не было!

ГЛЕБ. Батюшка, в субботу и потолкуете. К тому времени всё прояснится. А в Петрограде, кажется, дело серьезное… Как бы не новая война — гражданская. Мне за день до ранения мой Игнат листовку большевицкую принёс. Там так прямо и прописано: превратим войну империалистическую в войну гражданскую.

ОТЕЦ ПЁТР. Не ведают, что творят…

АННА (подаёт чай отцу). Да ведают они, батюшка, ведают. Они хотят, чтобы простой народ жил хорошо. Разве это не справедливо?

ОТЕЦ ПЁТР. Какой там народ! Кабинетные писаки, которые сидели по Франциям да Швейцариям. Где им знать наш народ?

АННА (убеждённо). Они служат народу.

ОТЕЦ ПЁТР. Какому народу? Ты в храме давно была? Вот там — народ. И ему служу я, а не они!

АННА. Вы, батюшка, служите Богу, а не народу.

(Утрированно важно.)

В Библии же сказано: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть».

ОТЕЦ ПЁТР. Господи, прости! И Библию вспомнила! Вот что значит без матери расти. Была бы жива моя Поля, ты бы так не говорила!

 

 Слышны отдалённые выстрелы.

 

ГЛЕБ. Успокойтесь, не хватало ещё в нашей семье гражданскую войну начинать. А вам, батюшка, лучше бы всё-таки дома остаться.

ОТЕЦ ПЁТР. Нет-нет, надо ехать, надо. Владыке Нестору обещал. А ты, Глебчик, за младшими присмотри.

ГЛЕБ. Вот я-то как раз и не могу. Мне обязательно нужно заехать к Андрею Коваленке. А здесь, при штабе, останется Фёдор. Присмотрит за малыми мира сего.

ПАВЛик. Я не малый мира сего! Я уже большой, хотя и не такой длинный, как вы.

ВАРВАРА (обнимая Павлика). Не обижайся, Глеб пошутил. Хотя я не прочь быть «малой мира сего». А ты, Павлик, будешь меня защищать. Да и Федя с нами останется.

ФЁДОР. Не, я тоже не могу. Сами на фронт не пускали, говорили: тебе надо учиться. Вот я и пойду учиться.

ОТЕЦ ПЁТР. Какие там занятия сейчас!

ФЁДОР. Занятия как занятия. Университетские. А с малыми Нюша останется. Женский глаз!

АННА. Сколько раз тебе говорила: не называй меня Нюшей.

ФЁДОР. Почему? Ты сама всё за народ ратуешь. А Нюша как раз самое народное имя.

АННА. Все заняты-перезаняты, одна я без дел. Ладно, послужу гувернанткой.

 

Порывисто встаёт из-за стола и уходит к себе.

СЦЕНА 17. КОМНАТА ГЛЕБА

ГЛЕБ надевает красные чакчиры, парадный мундир, подвешивает раненую руку, перед зеркалом разглаживает усы. Потом открывает дорожный чемодан, из-под белья вынимает два бельгийских браунинга. Один прячет в карман. Кричит, приоткрывая дверь.

 

ГЛЕБ. Фёдор, зайди ко мне.

 

(Входит Фёдор.)

Значит, говоришь, учиться идёшь, тяга к знаниям одолела?

ФЁДОР. Да, учиться… Да, тяга к знаниям…

ГЛЕБ. Ты это отцу рассказывай, а не мне. Если уж врёшь, то хотя бы ври с пользой, а не без толку. На, возьми на всякий случай.

(Протягивает ему браунинг.)

На улицах опасно. Вон, как грохотало. Стрелять-то не разучился?

ФЁДОР. У такого учителя, как ты, не разучишься.

ГЛЕБ. Льстец маленький. Только не трогай пистолет без крайней нужды, не геройствуй.

ФЁДОР. Ни в коем разе, как говорит наш дворник.

(Прячет браунинг в карман, обнимает Глеба).

Братик!

 

Пистолет Браунинга модели 1900 года.

СЦЕНА 18. ПЕТРОГРАД. ЗАЛ СМОЛЬНОГО ИНСТИТУТА
БЛАГОРОДНЫХ ДЕВИЦ. ШТАБ БОЛЬШЕВИКОВ

Тот же день — 26-е октября 1917-го года.

Белоколонный Актовый зал. У торцовой стены на возвышении, предназначавшемся раньше для торжественных выпускных актов, стоит стол для президиума и справа от него — невысокая кафедра, принесенная из учебной аудитории. Вместо портрета Императора в огромной золоченой раме — лозунг «Вся власть Совѣтамъ!». Зал заставлен множеством стульев, длинных учебных столов со скамьями. Туда-сюда бегают люди, стучат телеграфные аппараты, звонят телефоны. Всё это заглушается звуками «Аппассионаты» Бетховена. Камера надвигается в угол зала, где стоит рояль. За ним сидит АСТРОНОМ во френче и отрешённо играет. ЛЕНИН, облокотившись о рояль, так же отрешённо слушает музыку.

Мимо проходит ТРОЦКИЙ. Ленин хватает его за руку.

 

ЛЕНИН. Что там в Москве, Лев Давидович?

Троцкий хочет ответить, но Ленин говорит сам, кивая на рояль.

 

ЛЕНИН. Нечеловеческая музыка. Но часто слушать её не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей… Так как дела в Москве?

ТРОЦКИЙ. Хуже, чем вначале. Смидович медлит. Юнкера не дали вывезти винтовки из Арсенала, заняли Манеж, блокируют наш штаб в Моссовете. РВК просит о помощи.

ЛЕНИН. Сами прохлопали — теперь помощи просят! Хотели по головке гладить!

(Звуки «Аппассионаты» нарастают. Камера показывает лицо Астронома: он усмехается).

А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно! Гм-м, — должность адски трудная… Тысячу и тысячу раз говорили: превратим войну империалистическую в гражданскую! А теперь, когда эта гражданская разгорается, начинаем миндальничать! Бить по головкам, бить безжалостно!

ТРОЦКИЙ. Справимся, Владимир Ильич. Я туда эшелон солдат посылаю, да ещё кронштадтцев с мичманом Раскольниковым.

ЛЕНИН. Славная фамилия.

ТРОЦКИЙ. Самое интересное, что это не фамилия, а псевдоним.

ЛЕНИН. Тем паче! Человек, который взял такой псевдоним, непременно должен был научиться бить по головкам.

 

Астроном играет громко и торжественно, с непроницаемым лицом. Ленин разворачивается к роялю. Троцкий берется за телефонную трубку.

 

Председатель Петросовета Лев Давидович ТРОЦКИЙ
(Лейба Давидович Бронштейн; 1879–1940).

СЦЕНА 19. МОСКВА. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

Тот же день — 26-е октября 1917-го года.

К большому доходному дому на углу Немецкой улицы и Посланникова переулка на извозчике подъезжает ГЛЕБ, в руках большой букет бледно-розовых хризантем. Расплачивается с извозчиком, входит в подъезд, поднимается по лестнице, звонит в дверь, держа букет за спиной. Открывает Наталья, для своих — ТАЛОЧКА (19 лет), сестра Андрея Коваленко, приятеля Глеба.

 

ТАЛОЧКА (ошарашенно). Глеб! Откуда ты здесь? Три года не писал двух слов! И грянул вдруг как с облаков. Ну проходи, проходи, гусар.

ГЛЕБ (протягивая ей букет.). Положим, Талочка, это Чацкий не писал три года, а я — всего лишь несколько месяцев.

ТАЛОЧКА (прижимая букет к груди.). Цветы? Мне? Откуда ты мог знать, что я в Москве?

ГЛЕБ (становясь на одно колено). Влюблённое сердце подсказало!

ТАЛОЧКА (кладёт цветы на тумбочку). До войны ты был оригинальнее, не говорил штампами и не фиглярничал.

ГЛЕБ (вставая). Это — не штамп, а повод высказать свои чувства.

 

Из комнаты слышны громкие голоса спорящих офицеров.

 

ТАЛОЧКА. Раздевайся быстрей, Глебчик, проходи.

(Кивает на дверь в комнату.)

Там у Андрея уже целый полк собрался.

(Замечает перевязанную руку Глеба).

Что с рукой? Ты ранен? Серьёзно?

 

ГЛЕБ (высвобождает руку из повязки, снимает шинель и говорит с показной весёлостью). Ерунда! Ты кстати Грибоедова вспомнила: я, как Молчалин, с лошади упал «и если б не к лицу, не надо перевязки».

 

ТАЛОЧКА. Перестань сочинять. Знаю я ваши «падения».

(Берёт букет.)

Пойдём на кухню, цветы поставлю.

 

Идут на кухню.

СЦЕНА 20. КУХНЯ В КВАРТИРЕ КОВАЛЕНКО

ТАЛОЧКА достаёт вазу, ставит цветы.

 

ТАЛОЧКА. Мне последний раз цветы дарили года полтора назад. Артиллерийский капитан, которого я выходила, притащил огромный букет орхидей. Потом австриячка явилась к начальнику госпиталя, жаловалась, что ободрали всю её оранжерею.

ГЛЕБ. Пользуешься успехом.

ТАЛОЧКА. Пользовалась…

 

Распахивается дверь в кухню, и выходит АНДРЕЙ КОВАЛЕНКО (26 лет).

 

АНДРЕЙ. Голос-то давно слышу, но не выходил специально: дал вам время помарьяжить.

ТАЛОЧКА. Андрей, прекрати свои казарменные шуточки и словечки.

АНДРЕЙ. Почему казарменные?

(Глебу.)

Ну, здорово, корнет, здорово!

ГЛЕБ. Поручик, с твоего позволения.

АНДРЕЙ. Ба! В каких мы чинах!

(Смотрит на погоны.)

О трёх звездах! «Как на лучшем коньяке». Ну, давай обниматься.

(Обнимаются, Глеб отводит раненую руку. Андрей смотрит на букет.)

Талочке принёс?

(Расправляет цветы в вазе, рассматривает их.)

Красивые — цве́та бедра взволнованной нимфы… А наши солдатики говаривали: цве́та ляжки испуганной Машки.

ТАЛОЧКА. Андрей, опять ты…

 

Андрей подмигивает Талочке и ведёт Глеба в комнату.

СЦЕНА 21. КОМНАТА В КВАРТИРЕ КОВАЛЕНКО

Современный вид доходного дома
на углу Посланникова переулка и Немецкой улицы.

Строительство дома было закончено прямо перед началом Великой войны, но его не успели оштукатурить. Так до сих пор и стоит голенький. По сценарию в нём снимали квартиру Андрей и Талочка Коваленко.

 

Большая комната. Накурено. На столе водка, стаканы, черный хлеб, вяленая рыба. Несколько офицеров сидят за столом, ходят по комнате. Идёт оживлённый разговор.

Входят АНДРЕЙ и ГЛЕБ.

 

АНДРЕЙ. Вот, прошу любить и жаловать: кор… прошу прощенья, уже поручик Архангельский, сумской гусар. Ну, а этих господ представлять не буду — больно долго. Сам познакомишься. Давай, герой, выпьем за встречу.

 

Садятся за стол. Андрей разливает водку по стаканам. Офицеры разговаривают друг с другом.

ГЛЕБ. Откуда такая роскошь? Ведь сухой закон…

АНДРЕЙ. Ничего, Господь миловал. Наш дворник Ренат на казённом винном складе добывает. Тут рядом, в Лефортове.

ГЛЕБ. Государство подрываешь?

АНДРЕЙ. Оно само нас подрывает. Да и где оно, это государство? В нетях! Ну, давай за встречу.

Чокаются, пьют, закусывают.

 

ГЛЕБ (вынимает бордовый платок и прикладывает к усам, закуривает). Да, чёрт знает, что такое творится… У нас на Мясницкой солдаты Почтамт захватили. Андрей, надо что-то делать. Ведь в пропасть летим. Надо сопротивляться как-то. Что мы тут сидим, водку пьём?

 

В разговор вклинивается один из офицеров — драгунский капитан.

 

ДРАГУНСКИЙ КАПИТАН. А водка, поручик, и есть сейчас лучшее сопротивление — чтобы не видеть всей этой мерзости вокруг.

 

К столу подходит другой офицер — полковник Поляков.

ПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ. Кого нам защищать? Временное правительство? Видал я его власть в феврале, в Петрограде. С меня! боевого офицера Евгения Полякова, прошедшего две войны, эта вонючая власть погоны сорвать хотела! Дожили!

 

С дальнего конца стола кричит пьяный ШТАБС-РОТМИСТР.

 

ШТАБС-РОТМИСТР. Это хвалёное правительство на монархию насрало, армию засрало, войну просрало!

(Наливает себе водку, пьёт залпом.)

А мы их — защищай!

АНДРЕЙ. Тот, кто на фронте после февраля был, уже мало во что верит. Сейчас только мальчишкам, ничего не видавшим, позволительно геройствовать. Вон у нас в Лефортове, слышал, юнкера и кадеты заявили, что не покинут корпуса́ и будут сражаться. Книжные фантазии! За кого сражаться?.. С кем сражаться?..

ГЛЕБ. В Лефортове?..

(Поднимается со стула.)

Андрей, я выйду на минутку. Душно у вас тут…

 

Глеб уходит, офицеры продолжают пить и разговаривать.

СЦЕНА 22. КУХНЯ В КВАРТИРЕ КОВАЛЕНКО

ТАЛОЧКА готовит закуску для гостей брата. Входит ГЛЕБ.

 

ТАЛОЧКА (кивая на комнату). Там очень напились?

ГЛЕБ. Нет, пока не очень.

ТАЛОЧКА. Целыми днями так и сидят. На улицу глаз не кажут.

ГЛЕБ. Так и просидят Россию! Россия гибнет!

ТАЛОЧКА (жёстко). Брат считает, что достаточно повоевал за Россию.

ГЛЕБ. Брат? А ты?

ТАЛОЧКА. Что — я? Россия не гибнет, а погибла уже, нет её, прежней. Людей прежних нет. Те солдатики, которые на неё разве что не молились, теперь как будто куда-то сгинули… В один миг… Раньше они на нас как на ангелов смотрели: сестричка да сестричка. Вот был один, гренадер, очень тяжёлый, в живот ранен. Всё плакал, просил с ним посидеть, доченькой называл, письма за него писала. А после февраля — куда всё подевалось? Его как подменили: барынькой стал звать, да так противно, словно блеял, гадости всякие говорил, лапать пытался исподтишка. И не он один, все, все так… Со мной тогда из госпиталя тридцать сестер ушло.

(Показывает в сторону комнаты.)

И буду, буду я им закуски подносить, и пусть пьют до одури. Хватит, отвоевались…

 

Глеб прерывает монолог Талочки долгим поцелуем, затем прижимает её голову к груди, гладит по волосам.

 

ГЛЕБ. Бедная моя, бедная маленькая Талочка.

(Талочка плачет.)

Ну всё, всё…

 

За окном слышны выстрелы. Глеб прислушивается и отстраняется от Талочки.

 

ТАЛОЧКА (вытирая фартуком слёзы). Ты куда?

ГЛЕБ. Хочу до Лефортова дойти. Андрей сказал, там что-то затевается.

ТАЛОЧКА. Глеб, а возьми меня с собой? Что-то я закисла здесь совсем. Душно!

ГЛЕБ. Нет, там может быть опасно и не место женщинам, даже таким храбрым, как ты.

ТАЛОЧКА. Ну Глеб, ну пожалуйста.

ГЛЕБ. Я сказал — нет.

ТАЛОЧКА. Да!

 

Целует Глеба и обнимает его за шею.

 

ГЛЕБ. Ох, и лиса же ты Патрикеевна...

ТАЛОЧКА (чмокая Глеба в нос). Спасибо, Глеб. Только отнесу закуску и быстренько переоденусь.

ГЛЕБ. Иди, иди, подожду. Ни одна женщина не переодевается быстро.

ТАЛОЧКА. Когда это ты стал в женщинах разбираться?

 

Талочка смеётся и уходит с подносом в руках.

СЦЕНА 23. МОСКВА. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

ГЛЕБ и ТАЛОЧКА медленно, прогуливаясь, бессознательно отдаляя цель своего пути, идут в Лефортово по Немецкой улице. Останавливаются у дома с вывеской (золотые буквы на чёрном фоне) «Зеленная лавка господина Крюге. Всегда свѣжiе овощи и фрукты». В стеклянной витрине на ряды тугих капустных кочанов льется потоком вода. Мимо время от времени мелькают прохожие.

 

Немецкая улица в Москве.

 

ТАЛОЧКА. Я тебе уже признавалась, что люблю заглядывать в чужие окна?

ГЛЕБ. Много раз.

ТАЛОЧКА. Мог бы и притвориться, что услышал это только сейчас.

ГЛЕБ. Я услышал это только сейчас.

ТАЛОЧКА. Дурак!.. А расскажи, как ты меня увидел в первый раз?

ГЛЕБ (усмехаясь) Что-то не припомню.

ТАЛОЧКА (обиженно). Ну и пожалуйста, и не надо! Память у вас девичья, поручик Архангельский!

ГЛЕБ. Шучу. Разве забудешь! Дело было так: мой приятель Андрей Коваленко, по совместительству ваш, мадемуазель, брат, пригласил меня в своё имение среди брянских лесов. Душным июльским вечером мы прибыли к месту назначения.

ТАЛОЧКА. В прошлый раз было: «дождливым августовским утром».

ГЛЕБ. Влюбленные часов не наблюдают.

ТАЛОЧКА. Ты меня тогда даже и не знал, потому влюбленным никак быть не мог! Лгун!

ГЛЕБ. Я тебя знал всегда — ещё до твоего рождения. А когда увидел на пороге дома тонконогое, длинношеее, угловатое существо, не с глазами, а с распахнутыми глазищами, то сразу понял, что именно в это чудище в красном сарафане всегда и был влюблен. Существо повело меня в лес, показало свой шалаш, прыгало, высоко вскидывая тощие ноги, гонялось за воланом, как юная серна, срывало с куста землянику и размазывало сок по всей мордашке.

ТАЛОЧКА. В августе уже нет земляники. И я — не «оно».

ГЛЕБ. Земляники, может, и не было, а вот ты тогда ещё была «оно». Но пропал я сразу и безвозвратно.

ТАЛОЧКА. И когда же я превратилась в «она»?

ГЛЕБ. В подворотне Староконюшенного. Я тебя тогда поцеловал! И дотронулся до груди… О-о-ох!

ТАЛОЧКА. Хам!

(Указывает на незашторенное окно.)

Смотри, обедают…

 

Из окна льется розоватый теплый свет. Чтобы не смущать людей, Глеб и Талочка останавливаются чуть сбоку. Талочка заглядывает внутрь. Над овальным столом низко висит лампа на бронзовых цепях под стеклянным абажуром. Из пузатой фарфоровой супницы мать семейства разливает по тарелкам суп. За столом сидят двойняшки — мальчик и девочка лет десяти. Рядом — подросток постарше в гимназической форме и отец семейства в домашней куртке, читающий газету.

 

ГЛЕБ. Странно…

ТАЛОЧКА. Что странно?

ГЛЕБ. Странно то, что сегодня я счастлив. Счастлив, как никогда, даже больше, чем в той подворотне Староконюшенного. Счастлив, наперекор всему, что сейчас происходит вокруг. И знаю точно: эту супницу, и этот свет из-под матового колпака, и это окно я буду помнить всю жизнь, сколько мне осталось.

 

Глеб и Талочка идут дальше.

 

Революционные солдаты на Елоховской
у поворота на Немецкую улицу.

 

ТАЛОЧКА. Глебчик, и у нас с тобой будут супница, лампа, дети… Только не трое, а пятеро. Ты станешь ворчливым, угрюмым стариком, страдающим от былых ран.

(Кокетливо улыбается.)

А я, разумеется, останусь такой же молоденькой, тоненькой и хорошенькой…

(Серьёзно и трогательно.)

Но всё равно буду тебя любить. И буду всегда видеть в тебе нынешнего гусарского поручика. Помнишь, в песне?

(Поёт.)

 

Пригляделась, встрепенулася душой:

Это тот же прежний барин молодой,

Та же удаль, тот же блеск в его очах,

Только много седины в его усах.[7]

ГЛЕБ. Хорошо в песне, да… Хотя что-то не припомню, госпожа Коваленко, когда я делал вам предложение.

ТАЛОЧКА. Так дерзайте же, господин поручик.

ГЛЕБ (становясь на одно колено на булыжную мостовую). Дорогая Наталья Васильевна, Наталия, Наташа, Талочка…

 

Впереди раздаются выстрелы. На углу Денисовского переулка появляются люди с пустыми носилками, быстро обгоняют Талочку и Глеба.

 

ГЛЕБ (на коленях, взглядом проводив носилки, продолжает). Итак, Талочка, покорно прошу вас оказать мне такую…

 

Мимо проносится, громыхая, грузовик с солдатами.

 

ГЛЕБ (вставая). Ладно, потом допредлагаю… В мирной обстановке.

СЦЕНА 24. ПЕТРОГРАД. ЗДАНИЕ СМОЛЬНОГО ИНСТИТУТА

Тот же день.

 

Дверь кабинета Ленина в Смольном.

По коридору быстро идёт ЛЕНИН, взяв под руку АСТРОНОМА. Проходят ряд дверей. На них над эмалированными табличками «Учительская», «Классъ» прикреплены кнопками листы бумаги с написанными от руки названиями: «Большевистская фракцiя ВЦИК», «Исполнительный комитетъ Петроградскаго Совѣта», «Большевистская фракцiя Петроградскаго Совѣта», «Центральный совѣтъ фабзавкомовъ». Ленин и Астроном заходят в дверь, на которой прикреплена овальная табличка «Классная дама» и квадратный листок бумаги с написанными карандашом цифрами «67», рядом большой лист с надписью от руки «Председатель Совѣта Народныхъ Комиссаровъ Владимиръ Ильичъ Ульяновъ (Ленинъ)».

В комнате стоит маленький круглый столик, вокруг него два кресла в парусиновых чехлах, диван. Ленин указывает Астроному на одно из кресел, сам примащивается на другом.

 

ЛЕНИН. В Москве дела обстоят препаршиво… Занозой сидит эта первопрестольная! Здесь, в Питере, мы гидре головы поотрубали и ещё поотрубаем… А там?

(Вскакивает и быстро ходит по кабинету, заложив руки за спину).

При вас говорил с Троцким, но что-то толку нет. Где его хвалёные Раскольниковы? Поезжайте-ка вы, батенька, сами туда. Разберитесь на месте. Побыстрей и пожёстче! Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществлять их самым энергичным образом и в самый кратчайший срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут.

(Астроном кивает головой и встаёт с кресла.)

В добрый путь, дорогой Астроном! И не миндальничайте там!

 

Ленин протягивает Астроному руку. Тот, молча, пожимает её и быстро выходит.

 

СЦЕНА 25. МОСКВА. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА.
ФАНАГОРИЙСКИЕ КАЗАРМЫ

ГЛЕБ и ТАЛОЧКА подходят к Фанагорийским казармам. Оттуда высыпают вооруженные солдаты Самокатного батальона, забираются в грузовики.

 

Фанагорийские казармы на Немецкой улице.

 

ГЛЕБ (Талочке). Подожди здесь секундочку, ангел мой. Я только узнаю, что там творится.

ТАЛОЧКА. Я с тобой!

 

Они входят в ворота. Перед дверями казарм стоят солдаты с винтовками на плечах, в папахах и в шинелях, на рукавах красные повязки. Лузгают семечки, сплевывая шелуху на тротуар. Глеб направляется к ним. Талочка останавливается в стороне.

 

ГЛЕБ. Мне нужно видеть старшего.

(Пытается пройти к двери.)

Разрешите пройти.

САМОКАТЧИК-ХОХОЛ. Ты, дорогий человиче, найды соби другый прохид. А цей — наш.

ГЛЕБ (резко). Прошу расступиться!

 

Делает ещё шаг вперед. Двое солдат срывают с плеча винтовки.

САМОКАТЧИК-ХОХОЛ. Дывысь-но, а в нёго аж дви головы!

РЯБОЙ САМОКАТЧИК. Наши дураки не глядять на кулаки.

КУРНОСЫЙ САМОКАТЧИК. А мы чё глядим? Разменять этого темляка-сопляка на мелочь — и весь сказ!

(Весело подмигивает.)

Пущай в штабу у Господа Бога послужить!

 

Глеб инстинктивно опускает руку в карман.

 

КУРНОСЫЙ (отступая назад). Ты чё задумал, сукин кот? В стрелялки с нами играть?

ГЛЕБ. Я не шучу. Немедленно позовите командира, если таковой, конечно, у вас имеется.

РЯБОЙ. Ладно, кончай баламутить! Ишь, перья распушили.

(Хохлу.)

Грицко, поди позови комитетчика.

 

Грицко разворачивается к дверям, но из них уже выходит большевик ВОЛКОВ — человек лет 30-ти в сером пиджаке, перетянутом солдатским ремнём, с красной повязкой на рукаве, маузером на боку, в очках и с бородкой.

 

Фанагорийские казармы. Виден Бюст Суворова.

ВОЛКОВ (поправляя очки). Что происходит?

РЯБОЙ. Да вот, их благородие желають тут свои порядки устанавливать.

ВОЛКОВ. Я — уполномоченный ВРК Волков. Что вам угодно?

ГЛЕБ. А что такое — ВРК?

ВОЛКОВ. ВРК — Военно-революционный комитет, который взял власть в Москве в свои руки. У нас Почтамт, телефонная станция и Кремль, в конце концов!

 

Курносый со свистом сплевывает семечную шелуху.

 

ГЛЕБ. Большевики?

ВОЛКОВ. Восставшие рабочие и солдаты — народ. И большевики, которые выражают его волю. Так что, поручик, либо присоединяйтесь к нам, либо идите своей дорогой, пока мы это вам позволяем.

ГЛЕБ. К сожалению, дорога одна…

(Поворачивается, идёт прочь.)

И останется на ней кто-то один из нас…

 

Глеб подходит к Талочке, и они направляются к воротам. Грицко вслед им оглушительно свистит в два пальца, курносый вскидывает винтовку и кричит: пу-пу-пу.

СЦЕНА 26. ЛЕФОРТОВО

ГЛЕБ и ТАЛОЧКА подходят к кадетским корпусам.

 

ТАЛОЧКА. Я никогда не бывала в Головинском парке.

ГЛЕБ (усмехаясь). И не могла бывать. Вас, женщин, туда, увы, не пускали. Чтобы вы нас, кадетов, не соблазняли.

 

Кадеты строят баррикады, перегораживают улицы. Глеб обращается к одному из них.

 

ГЛЕБ. Бог помочь!

КАДЕТ (вытягиваясь и отдавая честь). Кадет Ревский-Кочетов. Здравия желаю, господин поручик.

 ГЛЕБ (козыряя). Кто у вас за старшего? Могу я его видеть?

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ. Леонид Осич пошёл выставлять заставы и часовых в сторону парка. Давайте я провожу вас.

ГЛЕБ. Сделайте милость. Зовут-то вас как?

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ. Алексей.

ГЛЕБ (Талочке). А ты горевала, что никогда в Кадетском парке не была. Вот нас Алексей на экскурсию и сводит. Теперь можно.

ТАЛОЧКА. Можно — что? Соблазнять?

 

Смеются, идут вслед за кадетом.

 

1-й и 2-й Московские кадетские корпуса

 

СЦЕНА 27. ЛЕФОРТОВО. ГОЛОВИНСКИЙ ПАРК

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ, ГЛЕБ и ТАЛОЧКА обходят здание корпуса. За ним, на прудах кадеты таскают брёвна, камни, сооружают импровизированные бо́йницы, перегораживают проходы между прудами. На берегу разведены несколько больших костров. Вокруг них греются сменившиеся кадеты.

 

Задний фасад кадетских корпусов.

Приблизительно здесь Глеб и Талочка встретились с полковником Лихачёвым.

 

На протяжении сцены фоном звучит песня кадетов:

 

Фуражка милая, не рвися —

С тобою жизнь моя прошла.

С тобою бурно пронеслися (2 раза)

Мои кадетские года (2 раза)

Бывало, выйдешь на прогулку —

Все дамы смотрят на тебя.

И шепчут, шепчут потихоньку:

«Какое милое дитя».

Бывало, ни один квартальный

Не смеет пикнуть над тобой.

А если пикнет — вертикально

Летит в канаву головой.

Прощайте, черные шинели,

Погоны алого сукна.

Ура! Мы больше не кадеты,

А молодые юнкера.

Ура! Ура![8]

Руководит работами ПОЛКОВНИК ЛИХАЧЁВ (высокий мужчина лет тридцати пяти). Глеб подходит к нему, отдает честь. Кадет Ревский-Кочетов в это время уходит. Талочка остаётся поодаль, у дерева

 

ГЛЕБ. Разрешите обратиться, господин полковник. 1-го гусарского Сумского полка поручик Архангельский.

ЛИХАЧЁВ (отдает честь). Полковник Лихачёв. Чем могу служить вам, гусар?

ГЛЕБ. Узнал, что вы намерены сопротивляться большевикам. Хочу предложить свои услуги. Я — боевой офицер. Надеюсь, смогу быть полезным.

 ЛИХАЧЁВ. По ранению здесь?

(Кивает на руку Глеба.)

Я тоже был ранен… Под Барановичами. Так и застрял в Москве… А за предложение ваше благодарю, поручик, благодарю. Редко сейчас такое встретишь. В штабе говорили, что в Москве сейчас 55 000 офицеров. И где они? Ну ладно, тяжелораненые… А остальные? Представляете, какой кулак можно было создать! А тут — никого. Одни мальчики. Геройские мальчики. Но — мальчики…

 

К Лихачёву подбегает запыхавшийся кадет Ревский-Кочетов.

 

Мастерские тяжёлой артиллерии (МАСТЯЖАРТ)
на Ладожской улице.

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ. Господин полковник, разрешите обратиться.

ЛИХАЧЁВ. Слушаю вас.

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ. Прибыл нарочный из артиллерийских мастерских! Там наших всего взвод. А вокруг уже толпы с красными повязками собираются и солдаты. Кадеты просят послать хотя бы ещё один взвод.

ЛИХАЧЁВ. Нет, здесь наш взвод не поможет. Бегите-ка к алексеевцам, скажите, что я прошу выставить роту юнкеров к артиллерийским мастерским. Ведь эти красные архаровцы захватят пушки! Выполняйте, кадет.

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ. Слушаюсь, господин полковник.

 

Ревский-Кочетов убегает. Лихачёв обращается к Глебу.

 

    

 Владимир Фёдорович   Леонид Николаевич  Михаил Антонович  

                      РАР                                  ТРЕСКИН                           ЖЕБРАК

 

Сюжетная линия ПОЛКОВНИКА ЛИХАЧЁВА составилась из эпизодов биографий нескольких реальных офицеров-белогвардейцев. В сцене в Головинском парке Лихачёву приданы черты ПОЛКОВНИКА РАРА (1880–1919), заместителя начальника 1-го Московского кадетского корпуса, который действительно руководил его защитой в октябре 1917-го года. В 31-й сцене 2-й серии в электротеатре «Унион» Лихачёв играет приблизительно ту роль, которую играл в организации обороны Арбата и Никитских ворот ПОЛКОВНИК ТРЕСКИН (1885–1957). Лихачёв опять появляется в 4-й серии (сцены 4 и 6), отправляя СОКОЛОВА и ГЛЕБА в Тобольск. На самом деле, имя настоящего военного руководителя заговора по освобождению Государя из Тобольска неизвестно, мемуаристы называют его «пехотный полковник Н.». В сценах 20, 22, 24 пятой серии (бал в Новочеркасске) Лихачёв — это ПОЛКОВНИК ЖЕБРАК (1875–1918), ближайший соратник М. Г. Дроздовского. Смерть Лихачёва (сцены 10, 14, 18 шестой серии) во многом воспроизводит гибель Жебрака у села Белая Глина.

 

ЛИХАЧЁВ. Эти мастерские тяжёлой артиллерии — моя головная боль и вместе с тем надежда. Рабочие там все разагитированы большевиками. Мы их кое-как вытеснили, но они вернутся. Обязательно вернутся, когда поймут, что это — ключевой пункт. Там сотни орудий. Но что с ними делать? Кто их знает, какие исправные, а какие — нет? Я — пехотный офицер, а не пушкарь, в сих механизмах не разбираюсь. Мальчики — тем более. Связывался с полковником Рябцевым из штаба: просил прислать артиллеристов и тягачи. А он — как в рот воды набрал, сукин сын…

(Замечает Талочку, поворачивается к ней. Вдалеке раздается орудийный залп. Все вздрагивают. Только Лихачёв остаётся невозмутимым. Подходит к Талочке.)

Простите великодушно, сударыня, вырвалось ругательство, не взыщите… А ваш кавалер нас так и не представил.

(Прикладывает руку к фуражке.)

Леонид Лихачёв. Позвольте в знак извинения поцеловать вашу ручку.

(Глебу.)

Разрешите, поручик?

 

Глеб смущённо кивает. Талочка, улыбаясь, протягивает руку, Лихачёв целует.

 

ТАЛОЧКА. Наталья Коваленко. Не сетуйте на себя, полковник, я в госпиталях ещё и не такого понаслушалась.

ЛИХАЧЁВ. И вы на фронте побывали? Времена… Мальчики да барышни воюют…

(Глебу.)

Вот что, поручик, один вы здесь погоды не сделаете, да ещё с больной рукой… А вот помочь сможете, если артиллеристов и тягачи достанете. Тогда бы мы здесь всё перекрыли и держались бы до второго пришествия. А с ружьишками, что тут сделаешь… Постарайтесь, голубчик, идите к этому Рябцеву, к чёрту лысому…

(Виновато оглядывается на Талочку.)

Опять я…

ТАЛОЧКА. Храни вас Господь, полковник.

ЛИХАЧЁВ (козыряет). Честь имею.

СЦЕНА 28. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

Вечер того же дня.

Вечер. ГЛЕБ провожает ТАЛОЧКУ до дома. Слышен колокольный звон, который время от времени как бы рассекают громкие ружейные выстрелы.

 

ГЛЕБ (обводя рукой вокруг себя). Если всё это переложить на музыку, мне кажется, отличная симфония получилась бы. Патетическая: «Москва. Октябрь 17-го». Жаль, Чайковский умер. Так на чём мы остановились?

ТАЛОЧКА. Кажется, ты начал предлагать мне руку и сердце. А потом это дело как-то замяли.

ГЛЕБ. Почему замяли? Пожалуйста, принимайте, госпожа Коваленко, и руку, и сердце, а также печёнку, селезёнку, две почки, ногу левую, ногу правую. В общем, поручика Глеба Архангельского в полном комплекте и боевой готовности.

ТАЛОЧКА. Готовности к чему?

(Глеб разводит руками.)

Всё, поручик, ёрничаете…

(Они доходят до дома, где живут Коваленки.)

Вот и наш подъезд. Ладно, иди, жених, Россию спасать. А я побегу. Андрей, наверное, волнуется, заждался совсем. Он хоть и пьёт с офицерами сутками, но чувствует себя в ответе за сестру, как старший брат.

(Глеб стоит в нерешительности.)

Иди же, тебе еще артиллеристов собирать, тягачи доставать, нельзя полковника подвести.

 

Глеб крепко обнимает Талочку и быстро уходит.

СЦЕНА 29. МОСКВА. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

ТАЛОЧКА какое-то время стоит на улице, смотрит вслед уходящему Глебу. Потом входит в освящённый подъезд, закрывает за собой дверь и начинает подниматься по лестнице. Вдруг дверь снова распахивается, резко и шумно. В ней вырисовывается огромная тёмная фигура. Талочка вздрагивает, роняет перчатки. Потом слегка нагибается и, не отрывая взгляда от фигуры, механически шарит рукой по ступенькам, пытаясь отыскать перчатки. Фигура делает несколько шагов вперёд и на свету оказывается СОЛДАТОМ-ГРЕНАДЕРОМ. На нём потерявшая свою форму папаха, грязная шинель, винтовка на плече. Землистого цвета лицо в оспинах заросло чёрной щетиной, исподлобья шало смотрят мутные глаза пьяного человека.

 

ГРЕНАДЕР (хриплым голосом). Чего глядишь, сука? Не видала такого? Заголяйся, блядина барская, подстилка офицерская! Теперя под меня подставишьси!

 

Талочка, наконец, находит перчатки, зажимает их в руке, распрямляется в струнку и стоит неподвижно, смотря прямо перед собой, как бы сквозь солдата. Гренадер, продвигаясь вперёд, стягивает с плеча винтовку.

 

ГРЕНАДЕР. Заголяйся, говорю, гнида! Слышь ты? В прежни времена, бывалыча, наши деды́ да папани на вас, сук, ишачили, кормили вас, уродов, поили, жопы подтирали. А теперя вот мы вами попользуемся! Угодишь мне — живой оставлю. А нет — твоя воля.

 

Гренадер делает ещё несколько шагов к Талочке и направляет винтовку.

СЦЕНА 30. ПЛОЩАДЬ РАЗГУЛЯЙ

ГЛЕБ по Доброслободскому переулку выходит к Разгуляю. Впереди идёт ГОСПОДИН с тросточкой, под руку с ним расфуфыренная ДАМОЧКА. Когда они приближаются к огромному трёхэтажному особняку, господин кивает в его сторону и обращается к дамочке (Глеб слышит).

ГОСПОДИН. Это вот дом колдуна Брюса.

ДАМОЧКА (хихикает). Какого ещё колдуна?

ГОСПОДИН. При Петре жил, чернокнижник.

(Указывает тросточкой.)

Это вот его гроб. Говорят, когда Брюса похоронили, гроб сюда прилетел с Немецкого кладбища и впечатался в стену.

Площадь Разгуляй. Дворец Мусина-Пушкина —
«дом колдуна Брюса».

 

  

          Слева на 2-м этаже           Современный вид «гроба Брюса».

    между 2-х крайних окон

           виден «гроб Брюса».

 

Камера показывает фасад особняка: с левой стороны на уровне второго этажа видна доска-трапеция, действительно напоминающая гроб.

 

ДАМОЧКА. Ой! Какие вы страсти рассказываете!

(Смотрит на особняк.)

Глядите, глядите, гроб краснеет!

ГОСПОДИН. Правда, краснеет… Это, говорят, всегда бывает перед большими несчастьями… Что-то случится… Ну пойдём, прелестница, а то ты озябнешь.

Они идут вперёд. Глеб, слышавший разговор, вздрагивает, останавливается и бежит назад.

СЦЕНА 31. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

В подъезде ГРЕНАДЕР с винтовкой в руке приближается к ТАЛОЧКЕ. Та по-прежнему неподвижна, но теперь она смотрит солдату прямо в глаза, задумчиво и почему-то жалостливо. Взгляд солдата тоже меняется: яснеет, уходит пьяная шальная муть, в глазах появляется удивление и растерянность. Встреча взглядов длится несколько секунд. Наконец гренадер опускает голову, делает, пятясь, несколько шагов назад. Потом снова поднимает голову и обращается к Талочке.

 

ГРЕНАДЕР. Сестричка… Эх, надо ж…

(Разворачивается, направляется к выходу; распахнув дверь, снова поворачивает голову к Талочке.)

Доченька…

 

Гренадер выходит, оглушительно хлопая дверью. Талочка медленно опускается на лестницу. Сидит, прислонившись спиной к стене, расставив ноги; похожа на сломанную куклу. Она в полуобморочном состоянии, глаза полуприкрыты.

СЦЕНА 32. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

ГЛЕБ врывается в подъезд, кидается к ТАЛОЧКЕ.

 

ГЛЕБ. Талочка! Жива? Жива?

(Талочка приоткрывает глаза.)

Слава Богу! Что случилось?

ТАЛОЧКА (тихо и медленно). До-чень-ка…

ГЛЕБ. Какая доченька? Ты бредишь?

ТАЛОЧКА. Нет, Глебчик, нет, это не бред… Ты-то как здесь оказался?

ГЛЕБ. Гроб…

ТАЛОЧКА (пытаясь улыбнуться). Теперь ты бредишь?.. Глебчик, Глеб…

ГЛЕБ. Я здесь, с тобой!

ТАЛОЧКА (пытаясь встать). Помоги встать, до квартиры я сама доберусь. А ты иди, иди.

ГЛЕБ. Ну нет. Я уже один раз тебя послушался!

(Берёт Талочку на руки, несёт по лестнице.)

И до квартиры донесу, и спать уложу, и пока не уснёшь — придется меня терпеть. Поняла?

ТАЛОЧКА (слабо улыбаясь). Девичья спальня… Мужчине неприлично…

ГЛЕБ. Тем более заманчиво.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ

 

СЕРИЯ 2. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА НАЧАЛАСЬ — «ПОБЕДИМ, ДАЖЕ ЕСЛИ ПРОИГРАЕМ»

СЦЕНА 1. МОСКВА. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА. СПАЛЬНЯ ТАЛОЧКИ

Раннее утро следующего дня — 27-го октября 1917-го года.

Спальня тускло освещена: серый осенний рассвет едва начинается. ТАЛОЧКА спит с улыбкой на лице. ГЛЕБ, облокотившись на руку, смотрит на неё, нежно водит пальцами по её векам, губам, бровям.

 

ТАЛОЧКА (не открывая глаз). Что ты делаешь?

ГЛЕБ. Ничего… Гуляю по твоему лицу.

ТАЛОЧКА (всё не открывает глаза). 26-е октября 1917-го мы всегда будем помнить как день нашей свадьбы. Пусть пока и без венчания.

ГЛЕБ. Это — ничаво, как говорит мой Игнат. Батюшке теперь деваться некуда — повенчает… Иди ко мне.

ТАЛОЧКА (нежно обнимает его и отстраняется). Нет, Глеб, всё… Не обижайся. Уже светает. Тебе пора идти: ты же обещал полковнику Лихачеву. Жалко кадетов…

 

Глеб обнимает Талочку, потом стягивает со стоящего рядом стула её халат, накидывает на себя, идёт за ширму переодеваться.

 

ГЛЕБ (из-за ширмы). Слушай, а почему всё-таки тот мерзавец тебя вчера отпустил?

ТАЛОЧКА. Понимаешь… Это был тот самый гренадер, про которого я рассказывала. Тот самый, из госпиталя… До-о-о-чень-ка…

СЦЕНА 2. МОСКОВСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ НА МОХОВОЙ

Утро того же дня.

В университетском коридоре толчея, беготня, некоторые студенты с винтовками. ФЁДОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ идёт по коридору. Сталкивается со студентом МАРКОМ ЛЕВИЦКИМ. У того красная повязка на рукаве.

Старый (Казаковский) корпус Московского университета
на Моховой.

 

В левом флигеле, где располагался Юридический факультет, Фёдор встретился с однокурсниками Сергеем Бездетным и Марком Левицким.

В сквере Фёдор беседовал с философом Иваном Ильиным.

 

ФЁДОР. Здравствуй, Марик! Куда ползёшь?

МАРК. Архангельский, прошу заметить: я не червь, чтобы ползать. Направляюсь к Моссовету. Там — наши!

 

Вместе идут по коридору.

 

ФЁДОР. Наши — это кто?

МАРК. Наши — это восставший рабочий народ!

ФЁДОР. Ты сам-то давно рабочим стал?

МАРК. Уж, верно, не попович. Попы всегда были опорой трона и буржуазии.

ФЁДОР. Так всё-таки — трона или буржуазии?

МАРК. Всё равно — эксплуататоров.

 

К ним подбегает ещё один студент — СЕРГЕЙ БЕЗДЕТНЫЙ (старше Фёдора и Марка), на каждом плече — по винтовке.

СЕРГЕЙ. Ты, Левицкий, всё свою большевицкую агитацию разводишь?

МАРК. А не надо никого агитировать — народ сам восстал, без всякой агитации.

СЕРГЕЙ. Рассказывай!

(Фёдору.)

Архангельский, ты с нами? Идём защищать демократию! У нас дружина формируется своя, университетская. Бери.

(Протягивает одну из винтовок.)

На складах Округа дают.

 

Фёдор перекидывает винтовку через плечо. Марк тем временем отходит от них.

 

ФЁДОР. Только вся твоя, Серёжа, демократия куда-то разбежалась или арестована в Петрограде.

СЕРГЕЙ. Вот Москва и станет цитаделью демократии, свободы! В Питере всё протухло, закисло. Там, представляешь, никто даже не сопротивлялся грядущему хаму! А мы здесь, в первопрестольной, — бабахнем!

(Хватает за руку проходящего студента.)

Постой, Иванов! Ты с нами?

(Фёдору.)

Ладно, я побежал. Подходи к Манежу.

 

Сергей быстро уходит. Фёдор стоит, задумавшись.

 

ФЁДОР. Демократия и свобода — не одно и то же, как говорил мой профессор.

СЦЕНА 3. УНИВЕРСИТЕТСКИЙ СКВЕР

ФЁДОР спускается по лестнице левого флигеля университетского здания; на плече винтовка. Направляется по скверу к воротам. В них входит философ ИВАН ИЛЬИН. Фёдор замечает его и быстро идёт навстречу.

 

ФЁДОР. Здравствуйте, Иван Александрович! Как замечательно, что мы встретились… Мне нужен совет…

ИЛЬИН. Здравствуйте, здравствуйте, Фёдор Петрович!

(Иронично.)

Какой у вас воинственный вид! Хотите насильственно зачёт требовать? Напрасно, я его вам и так поставил.

(Идут вместе, смотрят в сторону Кремля, Ильин указывает на него).

Смотрите, Фёдор Петрович, смотрите! Больше вы такой Москвы никогда не увидите.

ФЁДОР. Почему не увижу?

ИЛЬИН. Потому что раньше мы здесь, в России, просто жили. А теперь надо не жить, а бороться за неё. И в этой борьбе всё, всё изменится. Как? От нас зависит. Так о чём вы хотели поговорить?

 

Прогуливаются по скверу.

 

Философ Иван Александрович ИЛЬИН (1883–1954).

 

     

Мемориальная доска И. А. Ильина, установленная в 2008-м году на стене флигеля старого корпуса Московского университета.

ФЁДОР. Вот брожу я тут с винтовкой и не знаю, что с ней делать… Со студентами поговорил: все прекрасно понимают, кто — с кем. А я вот не знаю… Временное правительство — бессилье, большевики — грубая сила…

ИЛЬИН. Вот именно — грубая сила, ей-то и следует противостоять. Родина — выше класса, право — выше силы; свобода — выше смерти. Мы должны быть с Россией!

ФЁДОР. Большевики говорят, что они и есть Россия, народ…

ИЛЬИН. А мы должны узнавать и врага народа, укрывшегося за личиною демократа, и врага России, принявшего облик революционера. Если мы встанем на пути этой грубой силы, мы победим! Победим, даже если проиграем.

ФЁДОР. Как это — победим, если проиграем?

ИЛЬИН (увлечённо, с некоторым пафосом). Победил не тот, кто временно осилил в борьбе. Грубая сила, побеждая, сама творит своё поражение: её, рано или поздно, всё равно увлечёт в пропасть. Победил тот, кто явил силу духа и воли, кто показал, что умеет любить нечто больше жизни и больше себя. Никакая Красная гвардия не сможет сломить дух того, кто любит Россию!

(Вынимает из кармана большой белый носовой платок, разрывает его и перевязывает руку Фёдора.)

Мы будем — Белая гвардия!

СЦЕНА 4. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ

Раннее утро следующего дня — 28-го октября 1917-го года.

Через Троицкие ворота в Кремль осторожно входит колонна юнкеров, впереди пулеметчики. Колонна продвигается к Арсеналу. Командует колонной ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Один из взводов ведёт ГЛЕБ. Офицеры, идущие с колонной, переговариваются между собой. Глеб подходит к Шашковскому.

ГЛЕБ. Ваше превосходительство, прошу меня простить, но, может, имеет смысл, подождать вторую роту от Спасских?

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Не стоит. Если проявим нерешительность, можем всё погубить.

(Указывает на здание Арсенала.)

Вон, смотрите, солдатики уже сдаются.

Троицкие ворота Московского кремля.

 

У здания Арсенала выстраиваются солдаты 56-го запасного пехотного полка, складывают оружие перед строем. СОЛДАТ-ХОХОЛ, собираясь положить винтовку на землю, вглядывается в подходящую колонну юнкеров. Передумывает, разгибается с оружием в руке и обращается к остальным.

 

СОЛДАТ-ХОХОЛ. Хлопци, а юнкерей-то — кит наплакал. Вэртайтэ ружжья взад. Мы йих туточки перебьемо, як блих на золысини.

 

Многие хватают с земли винтовки и выставляют вперёд штыки. К строю подбегает большевик ВОЛКОВ.

 

 ВОЛКОВ. Солдаты, не стрелять. Это — провокация! Юнкера ухлопают всех нас за милую душу.

 

Солдаты стоят в нерешительности. Напротив них останавливается, ощетинившись штыками, колонна юнкеров.

СЦЕНА 5. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
ЧЕРДАК ЗДАНИЯ АРСЕНАЛА

У чердачных окон с винтовками стоят АСТРОНОМ, принявший вид ПОЛКОВНИКА ТУЧИНА, и бывший заключённый Бутырок УЛУСОВ в форме солдата 56-го полка.

 

УЛУСОВ (с усмешкой). Сейчас самое оно, ваше высокоблагородие. Давай вжарим!

АСТРОНОМ-ТУЧИН. Нет, Улусов, надо подождать: может, они без нас друг друга перестреляют.

 

Всматривается в окно. Из него видно, что ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ и ВОЛКОВ ведут переговоры.

 

АСТРОНОМ-ТУЧИН. Видно, ты прав. Пора. Развели там турусы на колёсах. Гляди, еще и брататься начнут.

УЛУСОВ. Вот это — дело.

АСТРОНОМ-ТУЧИН. Хватит двух выстрелов. Ты стреляешь в солдата, я — в юнкера. А там они всё сами сделают. Да и ненавидеть будут друг друга люто. Те, которые выберутся, такой слух по Москве пустят, что эта первопрестольная затрясётся! Солдатня будет бить юнкеров, юнкера — солдатню… А победим, в итоге, — мы. Понял? Попадёшь?

УЛУСОВ. Не изволь беспокоиться!

 

Становятся у окон на одно колено.

СЦЕНА 6. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ. У ЗДАНИЯ АРСЕНАЛА

У здания Арсенала стоят солдаты 56-го полка, напротив — колонна юнкеров. Сверху звучат два выстрела. Юнкера и солдаты в панике палят друг в друга.

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Юнкера, отставить стрельбу!!! Отставить!.. Не слышат, черти…

ГЛЕБ (перебегая от юнкера к юнкеру своего взвода). Ребята, приказ: не стрелять! Отставить стрельбу!

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ (подходя к Глебу). Поручик, ваши, вроде, поспокойней других. Берите их и летите молнией на чердак. Кажется, первые выстрелы были оттуда. Приведите мне этого мерзавца.

ГЛЕБ. Слушаюсь, господин генерал.

Здание Арсенала Московского кремля.

 

Глеб направляется к своему взводу. Уговаривает юнкеров и вместе с ними убегает в Арсенал. В толпе солдат мечется ВОЛКОВ, размахивая маузером.

 

Немецкий самозарядный пистолет Маузер C96 модели 1912 года.

 

ВОЛКОВ. Братцы, прекратите огонь! Иначе всех здесь постреляют. А нам ещё предстоит бороться за светлую, справедливую жизнь! За царство рабочих и крестьян!

К нему подбегает юнкер и бьёт прикладом по голове. Волков падает, слетают очки, по бородке течёт кровь. В кремлёвские ворота въезжает броневой автомобиль. Солдаты бросаются к нему, надеясь, что подошла подмога. Броневик открывает огонь по солдатам. Паника. Кто бежит, кто становится на колени. Крики, стоны, падают тела. Солдаты бросаются в ворота Арсенала, но открыта только узкая калитка, перед которой образовалась гора мертвых тел, раненых, потоптанных и здоровых, старающихся перелезть через калитку. Огонь прекращается. Юнкера замерли. Зловещая тишина. Только раскачивается перебитая пулемётным огнём железная цепь на тумбе.

СЦЕНА 7. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
ЛЕСТНИЦА В ЗДАНИИ АРСЕНАЛА

ГЛЕБ с юнкерами поднимается по лестнице на чердак Арсенала. Сверху слышится выстрел.

 

ГЛЕБ. Ребята, быстрее!

 

Юнкера бегут. На лестнице показывается АСТРОНОМ-ТУЧИН с наганом в руке. Юнкера замирают.

 

АСТРОНОМ-ТУЧИН. Спокойно, юнкера, я — свой: уполномоченный Комитета общественной безопасности полковник Тучин. Кто командир?

(Глебу.)

Вы, поручик? Пойдемте со мной наверх. Остальным выставить караулы и никого не пропускать.

 

Астроном прячет наган, поднимается с Глебом на чердак.

СЦЕНА 8. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ. ЧЕРДАК ЗДАНИЯ АРСЕНАЛА

На чердак входят ГЛЕБ и АСТРОНОМ. У окна на спине лежит УЛУСОВ.

 

АСТРОНОМ-ТУЧИН (указывая на труп Улусова). Эта мразь и стреляла. Провокатор! Когда я вбежал он ещё у окна был, любовался творением рук своих… Сволочь! Не успел и обернуться.

 

Глеб оглядывает чердак, повернувшись к Астроному спиной. Замечает две винтовки в двух окнах. Астроном опускает руку к кобуре. Глеб оборачивается. Астроном делает вид, что оправляет шинель.

 

 ГЛЕБ (в задумчивости). Но ведь тут две винтовки… Откуда…

(Замолкает.)

Господин полковник, а как вы сюда попали? Ведь вас с нами не было…

АСТРОНОМ-ТУЧИН. Успокойтесь, поручик, не надо так нервничать.

 

Астроном вонзает в глаза Глеба змеиный, гипнотизирующий взгляд. Глеб отступает назад, натыкается на труп Улусова и застывает, как парализованный.

 

АСТРОНОМ-ТУЧИН. Не надо нервничать…

 

Снова тянется к кобуре. Вдруг дверь распахивается, и вбегает запыхавшийся ЮНКЕР.

 

ЮНКЕР (Глебу). Там толпа солдат рвётся сюда. Что нам делать?

 

Глеб стоит неподвижно, потом медленно опускается на пол.

 

АСТРОНОМ-ТУЧИН (юнкеру). Вашему командиру плохо стало при виде крови. Верно — в первый раз. Выведите его на воздух. И труп вынесите. Пусть все увидят убийцу-провокатора. А в солдат, если будут продолжать ломиться, стреляйте. Нечего жалеть этот сброд.

 

Астроном начинает спускаться с чердака.

СЦЕНА 9. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ. У ЗДАНИЯ АРСЕНАЛА

Повсюду валяются трупы. Из Арсенала незаметно выходит АСТРОНОМ-ТУЧИН, осматривается вокруг, идёт к воротам. Мимо него проходит ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Оглядывается и недоуменно смотрит вслед. К Шашковскому подбегает юнкер и что-то докладывает. В это время Астроном уходит. Юнкера загоняют пленных солдат в казармы. В толпе солдат ВОЛКОВ с окровавленным лицом глухо запевает:

 

Вы жертвою пали в борьбе роковой,

Любви беззаветной к народу,

Вы отдали всё, что могли, за него.

За жизнь его, честь и свободу…[9]

 

Песню забивает звенящий голос юнкера:

 

Лихая удаль, честь, любовь к Отчизне славной, 

К великому Царю и Вере Православной…[10] 

 

На Спасской башне бьют куранты. Прислонившись к стене, стоит бледный, окаменевший генерал Шашковский.

 

ШАШКОВСКИЙ. Всё: пути назад нет. Теперь либо они — нас, либо мы — их. Гражданская война началась.

 

Здание Арсенала Московского кремля.

СЦЕНА 10. СТОЛОВАЯ В ДОМЕ ОТЦА ПЕТРА

Утро того же дня.

ОТЕЦ ПЁТР, АННА, ВАРВАРА и ПАВЛИК заканчивают благодарственную молитву после утреннего чаепития.

 

ОТЕЦ ПЁТР. С нами Бог Своею благодатию и человеколюбием, всегда, ныне и присно, и во веки веков.

ВСЕ. Аминь.

АГАФЬЯ (убирая со стола). Всё не как у людей. Не поедят, не попьют толком. Всё бегут, торопятся куда-то. Торопыги!

ОТЕЦ ПЁТР. Как не торопиться, Агафьюшка, сегодня судьба патриаршества решается! Не захочешь, а поспешишь.

 

Отец Пётр идёт к себе. Агафья крестит его в спину.

 

АГАФЬЯ (вслед ему). Без тебя там не обойдутся! Поел бы лучше как следывает. И муха набивает брюхо…

 

Уходит на кухню.

 

АННА (Варваре и Павлику). Дети, пойдите помогите Агафье.

ПАВЛИК. Батюшка ещё не уехал, а ты уже раскомандовалась.

ВАРВАРА. Дети! Ты всего на два года старше меня!

АННА. Старше — не старше, а я за вас отвечаю.

ВАРВАРА (фыркает). Ответчица нашлась!

 

Все расходятся. Камера скользит по опустевшей, печальной комнате. Из-за окна слышится нарастающее пение:

 

Весь мiр насилья мы разроем

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мiр построим:

Кто был ничем, тот станет всем.[11]

СЦЕНА 11. МОСКВА. МЯСНИЦКАЯ ОКОЛО ДОМА ОТЦА ПЕТРА

К дверям подъезжает извозчик, на него садится вышедший из дома ОТЕЦ ПЁТР. Экипаж отъезжает. Улица полупуста, редкие прохожие. Негромко звучит мелодия «Интернационала». Дверь снова открывается и высовывается головка ВАРВАРЫ.
Барышня оглядывает улицу, видит удаляющийся экипаж и выходит из дома. Ёжится от холода. Прячет ручки в муфту. Стоит в нерешительности. Дверь открывается в третий раз, и выходит одетый в тёплое пальтишко ПАВЛИК, натыкается на Варвару.

 

Мясницкая улица в Москве.

 

ВАРВАРА. Ты-то куда собрался?

ПАВЛИК. Все разбежались, а мне что — с Нюшей сидеть? Со скуки помрёшь! Пойду к Йоське Могилевскому. Что я — хуже всех?

ВАРВАРА. Нет, Павлик, ты лучше всех!

(Обнимает его.)

Только будь поосторожней!

ПАВЛИК. Ладно…

 

Расходятся.

СЦЕНА 12. МОСКОВСКИЙ ЕПАРХИАЛЬНЫЙ ДОМ,
КОНЕЦ УТРЕННЕГО ЗАСЕДАНИЯ ВСЕРОССИЙСКОГО
ПОМЕСТНОГО СОБОРА

 По широкой лестнице Епархиального дома спускаются МИТРОПОЛИТ МОСКОВСКИЙ И КОЛОМЕНСКИЙ ТИХОН, ЕПИСКОП КАМЧАТСКИЙ НЕСТОР и ОТЕЦ ПЁТР АРХАНГЕЛЬСКИЙ. За окнами слышна громкая канонада.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Всё! Закончилось многоглагола́ние. Господь Всемилостивый услышал наши молитвы — быть на Руси Патриарху.

ОТЕЦ ПЁТР (с горькой иронией, указывая в сторону, откуда слышится канонада). А вот и салют в честь этого…

 

Останавливаются на лестничной площадке.

 

МИТРОПОЛИТ ТИХОН. Да, Патриарху-то быть, но каково ему придётся в годину гнева Божия, в дни многоскорбные и многотрудные? Сколь­ко ему доведётся гло­тать слёз и ис­пус­кать сто­нов в пред­сто­я­щем слу­же­нии! Это избрание станет для него тем самым свитком, на котором бы­ло на­пи­са­но: «Плач, и стон, и го­ре», и каковой дол­жен был съесть про­рок Ие­зе­ки­иль…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ничего, владыка Тихон, надо уповать на то, что Господь, при­звав­ший Патриарха, Сам и по­мо­жет ему Сво­ею все­силь­ною бла­го­да­тию нести тяжкое бре­мя, и со­де­ла­ет его лег­ким бременем.

 

Поместный собор Православной российской церкви
1917–1918 гг.

В центре — митрополит Московский и Коломенский ТИХОН (в миру Василий Иванович Белавин; 1865–1925), избранный на Соборе Патриархом Московским и всея Руси. Прославлен в лике святителей в 1981-м (РПЦЗ) и 1989-м (РПЦ) гг.

За стенами Епархиального дома усиливается грохот выстрелов, порою заглушающий говорящих.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Нет, владыка Нестор, лёг­ким это бремя не будет. Великое и страшное служение предстоит! Пред­сто­ит уми­ра­ние за Церковь Православную во вся дни.

(Указывает в сторону канонады.)

Даже не это самое страшное. Всего губительнее снедающая сердца смута духовная. Затемнились в совести народной христианские начала, ослабела и самая вера, неистовствует безбожный дух мира сего. Церкви нашей путь в катакомбы. В катакомбы, как в языческом Риме.

 

Повисает молчание, слышна только оглушительная стрельба. Все трое спускаются дальше по лестнице.

СЦЕНА 13. КВАРТИРА МОГИЛЕВСКИХ
В ДОМЕ У НИКИТСКИХ ВОРОТ

ПАВЛИК находится в гостях у своего приятеля ЙОСИ МОГИЛЕВСКОГО. Мальчики смотрят в окно и переговариваются. С улицы доносится грохот отчаянной артиллерийской, пулемётной и ружейной стрельбы.

 

Площадь Никитских ворот, электротеатр «Унион» в мирное время.

По сценарию из двухэтажного дома через дорогу от «Униона» ПАВЛИК и ЙОСЯ видят происходящее.

 

ЙОСЯ. Слышь, как жахнуло!

ПАВЛИК. А во гляди, Йоська, гляди, тот прямо упал! Здорово!

ЙОСЯ. Да ведь жалко же…

ПАВЛИК. Это и мой батюшка всё повторяет: жалко, да жалко. А брат Глеб говорит, что мы, настоящие мужчины-воины, должны драться с врагом. А жалеть всех должны женщины и священники.

 

Стрельба не стихает, слышны разрывы снарядов. В окно видно, что из повреждённых газовых фонарей вырываются высокие синие языки огня. Дом напротив загорается разноцветным пламенем (жёлтым, зелёным, синим). Огонь освещает людей с винтовками, перебегающих от дерева к дереву. В горящем доме обрушивается крыша. Мальчики вскрикивают. В комнату вбегает ААРОН МОГИЛЕВСКИЙ, отец Йоси.

 

ААРОН МОГИЛЕВСКИЙ. Быстренько, быстренько! Все спускаемся в дворницкую — там самое безопасное место.

 

Йося и Павлик следуют за ним.

СЦЕНА 14. МОСКОВСКИЙ ЕПАРХИАЛЬНЫЙ ДОМ

По лестнице Епархиального дома спускаются МИТРОПОЛИТ ТИХОН, ЕПИСКОП НЕСТОР и ОТЕЦ ПЁТР. К отцу Петру подходит МОЛОДОЙ МОНАХ.

 

МОЛОДОЙ МОНАХ. Отче, вас зовут к телефону. Из Кремля.

ОТЕЦ ПЁТР. Откуда?

МОЛОДОЙ МОНАХ. Из Кремля. Его заняли юнкера, и там ваш сын. С ним что-то такое…

 

Отец Пётр на секунду замирает, но тут же встряхивается и идёт за молодым монахом. Митрополит Тихон и епископ Нестор скорбно, тревожно смотрят ему вслед.

 

СЦЕНА 15. МОСКВА. НИКИТСКИЕ ВОРОТА

В дворницкой сидят на лавках, табуретках, на полу жильцы дома, пекари из булочной с 1-го этажа. Слышны стрельба, грохот. Потом они внезапно стихают. Дверь открывается, и в проёме появляется ВОЛКОВ, голова его перевязана.

ВОЛКОВ. Граждане! Мы договорились с юнкерами. Сейчас и мы, и они прекратим огонь, чтобы вывести детей и женщин. Дом с часу на час загорится. Мужчин выпускать не будут. Но когда выйдут дети и женщины, думаю, можно рискнуть и мужчинам. Пойдёмте!

 

Волков берёт за руки стоящих рядом ПАВЛИКА и ЙОСЮ, направляется к подворотне, выходящей на Тверской бульвар. Женщины с детьми следуют за ним, сзади идут мужчины.

 

Дом князя Гагарина на площади Никитских ворот.

 

По сценарию именно его крыша обрушилась на глазах у ПАВЛИКА и ЙОСИ.

СЦЕНА 16. КЕЛЬЯ В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ
МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ

На кровати в мундире лежит ГЛЕБ, страшно бледный с компрессом на голове. Рядом ТАЛОЧКА придерживает компресс. Входят ЕПИСКОП НЕСТОР и ОТЕЦ ПЁТР (в пальто, шляпах). Талочка встаёт, Глеб приподнимается на локте.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ну, здоро́во, герой, здоро́во! Снова ранен? Ничего, заживёт с Божьей помощью. Зато святое дело сделали — выбили антихриста со святого места.

ГЛЕБ (тихо). Я его видел.

ОТЕЦ ПЁТР (наклоняясь к Глебу). Кого, сынок? Кого ты видел?

ГЛЕБ. Антихриста.

 

Повисает пауза.

 

Чудов монастырь в Московском кремле (уничтожен).

СЦЕНА 17. МАЛАЯ БРОННАЯ УЛИЦА

ВОЛКОВ ведёт за руку ЙОСЮ и ПАВЛИКА. Из-за угла выбегает ААРОН МОГИЛЕВСКИЙ.

 

ААРОН МОГИЛЕВСКИЙ. Йоська, живой!

(Обнимает сына и обращается к Волкову.)

Спасибо вам, господин большевик!

ВОЛКОВ. Товарищ Волков.

ААРОН МОГИЛЕВСКИЙ. Спасибо огромное, товарищ Волков.

(Протягивает руку.)

Аарон Могилевский, адвокат.

ВОЛКОВ (отвечая на рукопожатие). Почти коллеги: меня со второго курса юридического выгнали за студенческие беспорядки… Ну да ладно, сейчас не об этом. Бегите отсюда мигом! Опасно! Ребёнок ведь.

ААРОН МОГИЛЕВСКИЙ. Ещё раз спасибо вам, товарищ Волков. Храни вас Бог. Хотя вы в него, вероятно, и не верите…

 

Хватает Йосю за руку, они скрываются за углом.

СЦЕНА 18. КЕЛЬЯ В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ
МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ

ЕПИСКОП НЕСТОР, ОТЕЦ ПЁТР, ТАЛОЧКА стоят и сидят вокруг кровати, на которой лежит ГЛЕБ. Дверь открыта.

 

ОТЕЦ ПЁТР (Глебу). Что ты говоришь, Глеб? Какой Антихрист?

(Крестится.)

ГЛЕБ (медленно и отчётливо). В мундире пехотного полковника.

 

Отец Пётр ещё раз крестится. Епископ Нестор разводит руками.

 

ТАЛОЧКА. Глеба сюда юнкера еле живого привели, почти в беспамятстве. Говорят, ему плохо стало от вида крови.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ерунда! Георгиевский кавалер! Два года на фронте! Сам был ранен! И как кисейная барышня обмяк при виде крови? Ерунда! Тут что-то другое…

ТАЛОЧКА. И всё время — этот бред…

(Крестится.)

…про Антихриста…

СЦЕНА 19. МАЛАЯ БРОННАЯ УЛИЦА.

После ухода могилевских на улице остались ВОЛКОВ и ПАВЛИК.

ВОЛКОВ (держа за руку Павлика). Ну а с тобой-то, гимназист, что мне делать?

ПАВЛИК. Расстреляйте!

ВОЛКОВ (смеётся). За что же тебя надо расстрелять?

ПАВЛИК. Вы, наверное, большевик, а я — против большевиков. Мы все против большевиков.

ВОЛКОВ. Это кто ж такие — «мы все», которые против большевиков?

ПАВЛИК. Мы — Архангельские.

ВОЛКОВ (с усмешкой). Что-то мне сразу боязно стало! Все Архангельские — да против большевиков. Ладно, герой… Живёшь-то где? Здесь, рядом?

ПАВЛИК. Не, на Мясницкой.

ВОЛКОВ. На Мясницкой? Тогда нам по пути. Мне как раз в ту сторону ехать. Довезу на автомобиле.

 

Никитские ворота после боёв.

 

Из-за угла выбегают ФЁДОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ и СЕРГЕЙ БЕЗДЕТНЫЙ с винтовками и белыми повязками на рукавах. Натыкаются на Волкова и Павлика. Волков выхватывает маузер, Сергей вскидывает винтовку. Фёдор бросается к Павлику.

СЦЕНА 20. КЕЛЬЯ В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ
МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ

ЕПИСКОП НЕСТОР, ОТЕЦ ПЁТР, ТАЛОЧКА стоят и сидят вокруг кровати, на которой лежит ГЛЕБ. Входит ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ.

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Здравия желаю, господа! Генерал-майор Шашковский. Владыка, благословите.

 

Ему отвечают. Генерал подходит под благословение.

 

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Я слышал, проходя, ваш разговор. Разрешите вмешаться. Бред — не бред, а история весьма туманная. Во-первых, я сам, своими глазами видел этого странного полковника. Он выходил из Арсенала как раз перед тем, как оттуда вывели поручика. Странный тип. Хотел его остановить, да отвлекли…

ЕПИСКОП НЕСТОР. А юнкера что говорят?

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Тоже всё туманно… Говорят, что он их как бы заворожил… Но главное не в этом. Главный вопрос: кто стрелял?

 

Генерал-майор Леонид Андроникович ШАШКОВСКИЙ
(1867–1918, в октябре расстрелян большевиками вместе с сыном, служащим банка).

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Разве не солдаты начали?

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Нет! Категорически! Хотели бы расстрелять — расстреляли бы колонну, когда мы подходили. А тут — и по чужим, и по своим… Зачем? Там на чердаке, нашли, правда, труп одного типа в солдатской шинели. Но посмотрели — у него все руки, грудь, спина в тюремных татуировках. Не солдат, а бандит. Как он там оказался? И с этим полковником…

 

Чудов монастырь после обстрела.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Но ведь и не ваши же, генерал, весь этот ужас заварили?

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Ну что вы, отче! Мы ведь только подошли.

ОТЕЦ ПЁТР. Так кто же?

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. То-то и оно — кто? Попомните моё слово: сейчас на наших глазах в России началась Гражданская война. Теперь никто никому ничего прощать не будет. Чудовищная провокация! Кому это выгодно?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Большевикам?

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Может, и большевикам, пёс их разберёт. Но меня, например, ничуть не удивляют слова поручика об Антихристе… Не ему ли это выгодно?.. Впрочем, простите, господа, мне надо идти. Честь имею.

(Глебу.)

Поправляйтесь, поручик.

 

Шашковский уходит.

СЦЕНА 21. МОСКВА. МАЛАЯ БРОННАЯ УЛИЦА

ФЁДОР сидит на корточках перед ПАВЛИКОМ. ВОЛКОВ и СЕРГЕЙ БЕЗДЕТНЫЙ замерли с оружием, направленным друг на друга.

 

ФЁДОР. Павлик, ты-то как здесь. Господи!

ПАВЛИК. Я был у Йоськи Могилевского из нашей гимназии. Там как жахнет! Светопреставление!

ФЁДОР (указывает на Волкова). А этот? Он что, похитил тебя?

ПАВЛИК. Не, он спасал нас всех. А меня обещал домой отвезти. На автомобиле! Здорово!

ВОЛКОВ (Сергею). Студент, опустите, винтовку. Я не буду здесь с вами дуэли устраивать.

(Засовывая маузер за пояс.)

А мальца действительно могу довезти до Почтамта. У меня на Спиридоновке автомобиль стоит. Не́чего парнишке тут делать: или вы, или мы подстрелим, неровён час.

СЕРГЕЙ (опуская винтовку). Откуда такое милосердие?

ВОЛКОВ. Мы, большевики, вовсе не людоеды, как вы, наверное, думаете.

СЕРГЕЙ. Волки в овечьей шкуре.

ВОЛКОВ (смеётся). Почти угадали! Но только почти. Моя фамилия действительно Волков, а вот шкуры никакой нет. Я искренно предлагаю довезти мальчика.

ФЁДОР. Ладно, делать нечего. Надеюсь на ваше благородство.

ВОЛКОВ. Ну, благородство — это по вашей части, а мы и так довезём, без благородства.

(Павлику.)

Пошли!

ПАВЛИК. Пошли! А до автомобиля долго идти?

ФЁДОР (Павлику, обнимая его). Сразу от Почтамта — домой, и носа не высовывать.

 

СЦЕНА 22. КЕЛЬЯ В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ
МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ

ГЛЕБ садится на кровать, потом встаёт и начинает медленно ходить по комнате.

ОТЕЦ ПЁТР (крестится). Ну слава Богу!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Прошёл морок?

ГЛЕБ. Кажется, да…

 

Сторожевой пост юнкеров у Никольских ворот Кремля.

 

Талочка встаёт и со слезами на глазах нежно обнимает Глеба.

 

ТАЛОЧКА. Теперь рассказывай, что там на чердаке случилось.

ГЛЕБ. Там случилось… Там случилось, что я стал другим человеком.

ТАЛОЧКА. Нет!!! Я тебя прежнего люблю!

ГЛЕБ. Ничего не поделаешь: придётся смириться и понять то, что понял я. Как бы это ни было страшно.

ОТЕЦ ПЁТР. Так что же ты понял, сынок?

ГЛЕБ. Знаете, батюшка, я до этого как бы не жил, а играл. В солдатики. И одним из этих солдатиков был я сам. Вероятно, вам трудно поверить, но мне за два года на войне ни разу не было страшно. Перед первой атакой всё время вспоминал панику Николая Ростова при Шенграбене и ожидал чего-то похожего. Так нет: было весело, а не страшно... В детстве мне один раз стало жутко… Мы, мальчишки, лазали по заброшенным сараям, и меня в темноте что-то холодное стукнуло по лбу. Когда посветили, увидели подвешенный на верёвке окостеневший труп большой кошки. И тогда мне стало дико страшно. Я даже взрослым никогда об этом не рассказывал. Но это — в детстве, а не на войне.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Не может быть: на войне всегда страшно. Я знаю. И отец Пётр знает.

ТАЛОЧКА. И я!

ГЛЕБ. Я же говорил, что вы не поверите… Но тем не менее, это так. Было беспокойство за себя, за окружающих, но не страх. Я сам удивлялся. А вот сейчас понял, почему. Потому что это всё было не по-настоящему, а как в солдатики.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Но ведь ты же воевал за Родину, за Россию.

ГЛЕБ. Да, конечно… Но это было, так сказать, общим местом. Я не мог эту Родину… как бы объяснить… ну, потрогать, что ли…

ОТЕЦ ПЁТР. А теперь, Глебчик, можешь?

ГЛЕБ. Теперь — могу. Вот — трогаю.

 

Глеб переходит от одного к другому и поочерёдно обнимает Талочку, отца Петра, епископа Нестора. Подходит к стене кельи, двумя руками дотрагивается до неё.

 

ГЛЕБ. И в глазах этого Чёрного полковника я увидел совершенно отчётливо, как в реальности, что всё это — гибнет, мы все проваливаемся куда-то.

 ОТЕЦ ПЁТР. Почему чёрного? Чёрные волосы?

ГЛЕБ. Не знаю, он был в фуражке. Но он весь был чёрный. И вот от его глаз меня впервые в жизни охватил настоящий ужас. Мистический ужас.

ТАЛОЧКА. Какую жуть ты говоришь!

ГЛЕБ. И ещё. В его глазах я увидел всё, что было у Арсенала. Перекошенные злобой лица. Солдата, заскорузлыми пальцами раздирающего рот юнкеру. Моего обезумевшего юнкера, протыкающего штыком солдата в папахе. Кровавое месиво…

 

Юнкера, защищающие Кремль.

 

 (Отцу Петру.)

Мы с вами, батюшка, в своё время долго обсуждали одну фразу из Достоевского: «Тут дело фантастическое, мрачное, дело современное, нашего времени случай, когда помутилось сердце человеческое; когда цитируется фраза, что кровь “освежает”…».

(Обращается ко всем.)

И вот теперь я понял, что эти «освежители» пришли: кровь «освежает» их, как вампиров. Они заставят нас проливать кровь, а сами будут «освежаться».

ОТЕЦ ПЁТР. Глебчик, и даже при таких суровых обстоятельствах нельзя озлобляться. Христос требует от нас любви, а не ненависти.

 

Охрана штаба большевицкого Военно-революционного комитета у здания Моссовета в октябре 1917-го года.

 

ГЛЕБ. Христос принёс не мир, но меч.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Отец Пётр, Глеб прав. Христос пришёл не для того, чтобы помирить истину и ложь, мудрость и глупость, добро и зло, правду и насилие, нравственность и скотство, целомудрие и разврат, Бога и мамону; нет, Он принес меч, чтобы отсечь и отделить одно от другого, чтобы не было смешения.

ГЛЕБ. Батюшка, я не озлобился. Я просто повзрослел, кончилась игра в солдатики. Я буду драться за вас, за Талочку, за Кремль, за всё это.

(Обводит рукой вокруг.)

Драться по-настоящему, до последнего.

 

Талочка обнимает Глеба, беззвучно плачет.

 

СЦЕНА 23. МОСКВА. КВАРТИРА ОТЦА ПЕТРА

Камера переходит с комнаты на комнату. В гостиной ВАРВАРА играет на пианино сонату для альта и фортепиано Глинки. АННА в своей комнате читает. АГАФЬЯ на кухне готовит. Раздается звонок в дверь. Агафья идёт открывать. В дверях стоят ВОЛКОВ и ПАВЛИК.

 

АГАФЬЯ (всплескивая руками). Павлик, Боже ж ты мой!

ПАВЛИК. Я, Агафьюшка, на автомобиле прикатил! Вон, меня Волков довёз. Он — большевик, но хороший.

АГАФЬЯ. Хороший! Нам только большаков до полной горницы не хватало. Не к ночи будь помянуты.

(Павлику, осматривая его.)

Ты-то — хороший! Выдрала б как сидорову козу, кабы батюшка позволил. Сосатели жизни моей! Одни пережитки с вами!

 

В порихожую выходит Анна.

 

АННА. Ты что расшумелась, Агафьюшка? Павлик?! Где ты был?

ВОЛКОВ. Сидел у дружка на Никитских — под обстрелом. Извольте получить и разрешите откланяться. Павел мне тут сообщил, что все Архангельские ненавидят большевиков.

(С усмешкой кивает на Агафью.)

Впрочем, я это сам уже успел заметить.

АННА. Во-первых, Архангельская — это я. Мой прадед, между прочим, был дружен с Герценом. Во-вторых, как вас зовут, большевик?

ВОЛКОВ. Волков, Егор Волков.

 

Агафья берёт Павлика за руку и уводит из прихожей, что-то сердито бурча себе под нос.

 

АННА. В-третьих, спасибо вам, Волков, за этого шалопая. А в-четвёртых, снимайте сапоги и проходите в гостиную. Хоть чаю стакан выпьете, на улице холодно. Будем знакомы — Анна.

 

Протягивает руку. Волков неловко жмёт её. Анна идёт в гостиную. Волков стоит в нерешительности, потом начинает снимать сапоги.

СЦЕНА 24. ЗДАНИЕ МОССОВЕТА НА ТВЕРСКОЙ УЛИЦЕ

По коридору идёт АСТРОНОМ в кожаной куртке. Сапоги громко хлюпают по грязи: на полу всего коридора — болото, в котором плавают окурки, мусор. Мимо него снуют люди: военные, штатские, рабочие, женщины; многие с нерусскими лицами. Вдалеке звучит Аппассионата. К Астроному подбегает студент МАРК ЛЕВИЦКИЙ.

 

Здание Моссовета на Тверской в 1917-м году.

 

МАРК ЛЕВИЦКИЙ. Товарищ Млечин, связь с Петроградом восстановлена. Вас к аппарату вызывает сам товарищ Ленин. Пойдёмте быстрее.

 

Левицкий чуть не бежит, Астроном не спеша идёт за ним. Входят в отдельную внутреннюю комнату. Астроном берёт трубку.

 

АСТРОНОМ. Млечин у аппарата. Здравствуйте, Владимир Ильич.

 

Камера показывает кабинет в Смольном, ЛЕНИН стоит у телефона. Камера попеременно переносится то в Смольный, то в Моссовет.

 

ЛЕНИН (не отвечая на приветствие). Уж от вас, товарищ Млечин, никак не ожидал таткой похабной политики! Как вы могли сдать Кремль, упустить оружие? Неслыханный позор! Гнуснейшее преступление против революции!

АСТРОНОМ. Нет никакого преступления. Успокойтесь, товарищ Ленин. Всё идёт по плану.

ЛЕНИН (нервно делает маленькие шажки с телефонной трубкой в руке). По какому, к чёрту, плану! Мы с вами о чём договаривались? — Действовать быстро, жёстко и решительно. А вы — мямлите! Почему не применяете силу? Диктатура пролетариата есть власть, поддерживаемая насилием пролетариата над буржуазией, власть, не связанная никакими законами…

АСТРОНОМ. Силами солдат 56-го полка было бессмысленно и даже вредно удерживать Кремль. У этих бородачей солома в головах. Уже начались раздоры, склоки, митинги. Кончилось бы всё тем, что все разбежались бы, а рябцевские молодчики вошли в Кремль парадным маршем. Ваши любезные Ногины и Ломовы уже предлагали Рябцеву создать коалиционный комитет.

ЛЕНИН. Жалкие оппортунисты! Сахар-медовичи! Секите их, секите, пока весь оппортунизм из кишок не вылезет.

АСТРОНОМ. Владимир Ильич, сдача Кремля — проигрыш одного сражения для победы во всей кампании. Мы там, в Кремле, такую кашу заварили, что им её вовек не расхлебать. К тому же у нас в руках почти вся артиллерия. При первой возможности начнём обстрел Кремля. Хотя тот же Ногин и иже с ним возражают: нельзя уничтожать «исторические святыни».

ЛЕНИН. Неслыханное ханжество! Святыней для них должен быть коммунизм, а не какие-то башенки, храмики, боженьки! Скажите им, что преступно придавать значение тому или другому зданию, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую всё, о чём могли только мечтать в прошлом. Скажите им так — они любят красивые фразы. Надеюсь на вас, дорогой Астроном. Действуйте! Только на вас и надеюсь.

Ленин кладёт трубку и садится за стол, обхватив голову руками. Тихо звучит Аппассионата.

 

И. И. Бродский «Ленин в Смольном».

СЦЕНА 25. МОСКВА. ГОСТИНАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

АННА разливает чай. ВОЛКОВ подходит к большой фотографии на стене.

 

ВОЛКОВ (Анне). Это ваша семья?

АННА. Да, летом, на даче под Сергиевым Посадом.

ВОЛКОВ. Надо же, как случилось! Я за два дня чуть не всех вас перевидал.

(Указывает на фотографии Глеба.)

Вот его даже дважды.

АННА. Это мой брат Глеб, он из госпиталя приехал, ранен был.

ВОЛКОВ. Раненый — не раненый, а здесь он лихо воюет.

(Дотрагивается до перевязанной головы.)

Видал его в Кремле.

АННА. Неужели это Глеб вас так?

ВОЛКОВ. Нет, но такие же, как он.

АННА. Какие?

ВОЛКОВ. Которые не хотят свободы трудового народа, а хотят оставить у власти помещиков и капиталистов.

АННА. Глеб — не помещик и не капиталист… Вы садитесь за стол, Волков, я уже налила чай, вот варенье.

 

Садятся за стол.

 

ВОЛКОВ. Судя по фотографии, ваш отец — священник. А духовенство всегда обслуживало власть имущих. Нет, я не против религии: пусть каждый верит во что хочет.

АННА. Даже в дьявола?

ВОЛКОВ (смеясь). Эк вы куда загнули… Так и я у вас буду слугой дьяволовым.

АННА. Нет-нет, что вы… Я на курсах часто общалась с девочками, которые поддерживают и эсеров, и большевиков. Многие ваши взгляды мне известны и близки. А главное — я, как и вы, страстно хочу счастья народного. Из всей поэзии, например, мне ближе всего некрасовское: «Он, как свои, на теле носит все язвы родины своей…»

ВОЛКОВ. Так почему же вы, Анна, не с нами?

 

Разговор прерывается звонком в дверь. Слышны звуки музыки из комнаты ВАРВАРЫ и шаги АГАФЬИ.

СЦЕНА 26. МОСКВА. ДОРОГОМИЛОВСКАЯ УЛИЦА

Улица здесь и там пересечена заграждениями. Стоят красногвардейские патрули, снуют люди с красными повязками на рукавах. Посредине, не обращая ни на кого внимания, шагом едет на раскормленной кобыле усатый солдат (около 50-ти лет) в мундире гусарского Сумского полка с Георгиевским крестом. Это — вестовой Глеба ИГНАТ НАЛИВАЙЛО. На поводу он ведёт ещё одну лошадь, такую же раскормленную. Игната окликает 1-й КРАСНОГВАРДЕЕЦ.

 

1-й КРАСНОГВАРДЕЕЦ. Чвой-то, дядя, больно зажирели у тя кобылки-то. На мясо их волокёшь што ли?

ГУСАР (говорит через плечо, не поворачиваясь к красногвардейцу). Тебя бы самого на мясо. Да ишшо коли сыщется, который не погребует жрать такого. Сопля голанская…

Гусар продолжает движение. Красногвардейцы громко хохочут.

 

2-й КРАСНОГВАРДЕЕЦ. Во закручивает, старый пердун!

 

Дорогомиловская улица в Москве.

СЦЕНА 27. МОСКВА. ПРИХОЖАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

АГАФЬЯ открывает дверь. Входит СОКОЛОВ в шинели, фуражке, с вещевым мешком на плече.

 

СОКОЛОВ. Здравия желаю, Агафья Лукинишна.

АГАФЬЯ. Здравствуй, родимый, здравствуй! Проходи, коли пришёл. Ты к Анютке аль, может, к Варварочке?

СОКОЛОВ. Да я, собственно, к Глебу…

АГАФЬЯ. Знаю, знаю, к какому ты Глебу. Аль я слепая?

(Кричит в сторону комнат.)

Анютка, Варварочка, гости прибыли. Оглохли что ль? Не слышите?

 

ВАРВАРА выбегает и застывает, как статуя.

 

ВАРВАРА. Вы?..

СОКОЛОВ. Собственной персоной, Варвара Петровна. Здравствуйте!

ВАРВАРА. Здравствуйте, Константин Владимирович!

(Смущаясь.)

Я очень, очень рада вас видеть.

 АГАФЬЯ. Ну чего стоите? Идите в горницу. Хоть люди в дому будут, а то приходют непонятно кто…

 

Соколов раздевается, проходят в гостиную.

СЦЕНА 28. МОСКВА. ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ

Вечер. ЕПИСКОП НЕСТОР и ОТЕЦ ПЁТР, возвращаясь из Кремля, идут мимо Малого театра. Слышны выстрелы и канонада. На другой стороне, на углу Большого театра, стоит пикет красных из трёх солдат. Вдруг из-за угла магазина Мюр и Мерилиз выскакивает ЮНОША в штатском, без оружия, начинает перебегать площадь. Звучит выстрел. Епископ Нестор и отец Пётр замирают. Юноша взмахивает руками, падает и катится по мостовой. Солдат спокойно снова заряжает винтовку.

 

Театральная площадь.

ОТЕЦ ПЁТР. Убит? За что?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Один Бог знает.

ОТЕЦ ПЁТР. Как тяжело, владыка, как тяжело, будто вся тяжесть мира на нас обвалилась…

 

Внезапно на площадь выезжает санитарный автомобиль, быстро подбирает упавшего и направляется в сторону, где стоят епископ Нестор и отец Пётр. Видно бледное лицо молодого человека, лежащего на носилках поперёк автомобильного кузова, на его груди рука сестры милосердия с горстью марли, через которую сочится кровь.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вы видели, отец Пётр, лицо отрока на грузовике?

ОТЕЦ ПЁТР. Да-да, видел… Ужасно!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Это убивают молодую Россию! Россию спасть надо!

 

Стрельба усиливается, свистят шальные пули. Епископ Нестор и отец Пётр прижимаются к стене дома. Пуля попадает в стену как раз между ними, откалывает большой кусок штукатурки. Оба пригибаются.

 

ОТЕЦ ПЁТР (стряхивая штукатурку с пальто). Похоже, сейчас самое время нам спасать самих себя грешных.

СЦЕНА 29. ГОСТИНАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

АННА сидит за столом, ВОЛКОВ в сером пиджаке с красной повязкой на рукаве ходит по комнате, что-то взволнованно говорит. Появляются ВАРВАРА и СОКОЛОВ. Волков останавливается, Анна встаёт.

ВАРВАРА. Анечка, к нам Константин Владимирович из Белгорода приехал.

АННА. Здравствуй, Костя. Ты не на фронте? В стрельбу играть надоело?

СОКОЛОВ. Здравствуй, Аня, здравствуй! Какой сейчас фронт! Фронт, кажется, переместился сюда, в Москву.

(Смотрит на красную повязку на рукаве Волкова.)

И похоже, даже в вашу квартиру… Я, собственно, Глеба разыскиваю.

ВОЛКОВ. Простите, что встреваю в разговор, но, кажется, именно я могу вам помочь. Глеб Архангельский, по всей видимости, должен сейчас находиться в Кремле. По крайней мере, был там, когда я оттуда сбежал.

СОКОЛОВ. Весело у вас тут. В Кремль — как в кабак: то забегают, то выбегают.

ВОЛКОВ. Вот ваш приятель вместе с другими и устроили этот кабак, захватив Кремль. Кровавый кабак!

СОКОЛОВ. Захватив…

(Насмешливо.)

А вообще-то, по праву, Кремль с его священными соборами принадлежит вам?

ВОЛКОВ. Да, нам — народу.

СОКОЛОВ. Жалко зайчика: была у него избушка лубяная, а лиса его оттуда выгнала.

ВОЛКОВ. Не стоит жалеть, господин офицер, в конце той сказочки появился петух с косой и лису зарубил.

АННА. Господа, вы не слишком забылись? Может быть, ещё стрельбу здесь устроите?

ВОЛКОВ. Извините, Анна, немедленно ухожу. Я здесь явно лишний.

АННА. Не только вы, Волков. Я — тоже здесь лишней стала… Вы спрашивали, почему я сама не иду бороться за счастье народа? Так вот вам мой ответ: я иду. Подождите немного.

 

Анна уходит в свою комнату. Соколов порывается идти за ней, но останавливается и разводит руками. Волков направляется в прихожую.

СЦЕНА 30. ПРИХОЖАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

ВОЛКОВ надевает сапоги и открывает дверь, чтобы выйти. В проёме стоит ИГНАТ. Волков, минуя его, выходит из дома. Игнат заходит в прихожую. Останавливается в нерешительности, потом громко кашляет. Раздаются шаги, и появляется АГАФЬЯ.

 

АГАФЬЯ. Что за день такой сегодня выдался! Вавилонское толпотворение. Ходют и ходют, как в лавку.

ГУСАР. Ты, тётенька, не бранись, а лучше напои-накорми служивого.

АГАФЬЯ. Ты кто такой будешь, чтобы тебя поить да кормить?

ГУСАР (закручивая усы и отдавая честь). 3-го эскадрона 1-го гусарского Сумского генерала Сеславина полка рядовой Игнатий Наливайло.

АГАФЬЯ. Наливайла? Кто ж тебя так прозвал?

ГУСАР (важно). По отцу кличут. И дед у меня Наливайлой был.

 

Из гостиной выходят СОКОЛОВ и ВАРВАРА, из кухни выбегает ПАВЛИК.

 

СОКОЛОВ. Это действительно его настоящая фамилия, Агафья Лукинишна. Самая гусарская. Игнат — вестовой вашего Глеба, присматривает за ним.

(Обнимает Игната.)

Ну, здравствуй, Игнат, здравствуй!

СЦЕНА 31. ЭЛЕКТРОТЕАТР «УНИОН» У НИКИТСКИХ ВОРОТ

Пол фойе весь заляпан мокрой грязью. У окон расположены два пулемёта на спешно сколоченных дощатых подставках. Входят и выходят вооружённые юнкера, студенты, офицеры. У дверей кабинета хозяина электротеатра стоят СЕРГЕЙ БЕЗДЕТНЫЙ и ФЁДОР. С ними разгорячённо разговаривает высокий седой семидесятилетний старик ЗАХАРЖЕВСКИЙ.

 

СЕРГЕЙ (старику). Да не можем мы, дедушка, дать вам оружие.

 ФЁДОР (указывая на дверь кабинета). Обращайтесь к полковнику Лихачёву.

 

Дверь кабинета открывается и выходит полковник ЛИХАЧЁВ.

 

ЛИХАЧЁВ. Что здесь происходит?

ЗАХАРЖЕВСКИЙ. Господин полковник, прикажите мне выдать винтовку, ваши мальчики отказываются!

ЛИХАЧЁВ. Господин…

ЗАХАРЖЕВСКИЙ. Захаржевский, Георгий Андреевич Захаржевский.

ЛИХАЧЁВ. Георгий Андреевич, ну что же вы будете в столь почтенном возрасте с винтовкой бегать… У нас и здесь для вас дело найдётся.

ЗАХАРЖЕВСКИЙ. Нет-нет, раз мои дети, шестьдесят человек, сражаются, то и я должен быть среди них.

ЛИХАЧЁВ. Сколько? Сколько у вас детей?

ЗАХАРЖЕВСКИЙ. Почти шестьдесят человек: я директор гимназии, и здесь воюют мои ученики. Дайте мне винтовку!

 

Электротеатр «Унион» у Никитских ворот после боёв.

 

Входная дверь с шумом распахивается, в неё вбегает двадцатилетняя миловидная девушка с круглым лицом и круглыми голубыми глазами — баронесса СОФЬЯ ДЕ БОДЕ. В барашковой шапке и форме прапорщика она похожа на стройного мальчика.

 

ЛИХАЧЁВ (Сергею). Выдайте господину Захаржевскому винтовку.

 

Сергей и Захаржевский идут вглубь фойе. Софья подходит к полковнику. Фёдор, не отрывая глаз, заворожённо смотрит на девушку.

 

СОФЬЯ. Господин полковник, дайте взвод юнкеров!

ЛИХАЧЁВ. Для начала хотел бы узнать, с кем имею честь разговаривать.

СОФЬЯ. Прапорщик Софья де Боде.

ЛИХАЧЁВ. Так-с… А Николаю Андреевичу вы кем приходитесь?

СОФЬЯ. Дочь.

ЛИХАЧЁВ. Знавал я вашего батюшку, ещё когда он был в гвардии, знавал.

СОФЬЯ. Дайте юнкеров, господин полковник!

ЛИХАЧЁВ. А зачем вам юнкера, баронесса? На танцы?

СОФЬЯ. Не привыкла, чтобы со мной так разговаривали. Я — русский офицер, почти год на фронте, в конной разведке.

ЛИХАЧЁВ (улыбаясь). Ну не гневитесь, не гневитесь, милый прапорщик. Так зачем юнкера?

СОФЬЯ. Я, переодевшись в дамское, побывала на Малой Никитской. Там нам всё перекрыл пулемётчик. Весьма легко можно разблокировать улицу и захватить пулемёт. Я — и пулемётчица.

ЛИХАЧЁВ. Пулемёты нам нужны. А главное — выход на Садовое. Попробуйте отбить. Большое дело сделаете. Я распоряжусь. Подождите, только шинель надену.

 

Слева: баронесса Софья Николаевна ДЕ БОДЕ (1897–1918).

 

Софья направляется к выходу. Лихачёв заходит в кабинет и тут же возвращается, надевая шинель.

ФЁДОР. Леонид Осипович, разрешите мне пойти с этим отрядом.

ЛИХАЧЁВ. Что, барышня приглянулась? Огонь девица! Ну ступайте, студент, ступайте.

 

Оба выходят, идут по улице. Юнкера и студенты снуют мимо электротеатра.

За кадром звучат стихи:

 

Опять над Москвою пожары, 

И грязная наледь в крови, 

И это уже не татары, 

Похуже Мамая — свои! 

СЦЕНА 32. КУХНЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

За столом сидит ИГНАТ. АГАФЬЯ подносит ему большой стакан настойки.

 

АГАФЬЯ. На вот тебе, кавалер. Раз уж ты Выпивайло, то и выпить не грех.

 

Игнат залпом выпивает стакан, крякает, вытирает усы кулаком.

 

ИГНАТ. Наливайло я. И запомни накрепко: На-ли-вай-ло! А за настоечку благодарствуем. Можно и ишшо налить, тётенька.

АГАФЬЯ. Какая я тебе тётенька? Тоже мне племяш выискался!

 

Ставит на стол тарелку дымящихся щей и направляется к плите. Игнат встаёт.

 

ИГНАТ. А вот мы сейчас и поглядим, какая ты мне тётенька…

 

Крепко обнимает её сзади за грудь.

 

АГАФЬЯ (пытаясь вырваться). Отстань, охальник! Креста на тебе нету! Уйди, говорю, таракан усатый!

ИГНАТ (тиская её). Ничаво, это — ничаво…

Агафья вырывается из объятий и, раскрасневшаяся, отскакивает к плите. Игнат снова садится за стол.

СЦЕНА 33. МАЛАЯ НИКИТСКАЯ

По сторонам улицы идут юнкера, разбившись на две цепочки. В одой из них — СОФЬЯ, ФЁДОР. В другой выделяется зелёная фуражка ПОГРАНИЧНИКА.

За кадром звучат стихи Галича:

 

В предчувствии гибели близкой 

Октябрь разыгрался с утра, 

Цепочкой, по Малой Никитской 

Прорваться хотят юнкера… 

Не надо, оставьте, отставить! 

Мы загодя знаем итог! 

А снегу придется растаять 

И с кровью уплыть в водосток. 

 

Вдруг из окна второго этажа начинает трещать пулемёт. Пули лязгают по мостовой, шлёпаются в стены. Слышится резкий крик: пуля пробивает козырёк и попадает прямо в лоб пограничнику. Высоко в воздух взвивается зелёная фуражка. Пограничник падает замертво.

 

Малая Никитская улица в Москве.

СОФЬЯ (поднимая над головой винтовку). Юнкера, за мной! Ура!

 

Под пулями бежит к тому дому, откуда идёт стрельба. За ней с криком «Ура!» бросается весь отряд. Пулемёт на какое-то время замолкает. За кадром звучат стихи Галича:

 

Но катится снова и снова 

— Ура! — сквозь глухую пальбу. 

И челка московского сноба 

Под выстрелы пляшет на лбу! [12]

 

Софья подбегает к дому, вышибает прикладом витрину магазина с вывеской «Лучшiя колбасы». Сквозь разбитое стекло видно, как раскачиваются бутафорские палки колбас, окорока, копчёности. В это время снова раздаётся пулемётная очередь. Софья падает, по ноге течёт кровь. За кадром звучит песня:

 

Ещё пять минут — и окончится пьеса,

И в небе высоком погаснет звезда…

Не слишком ли быстрый аллюр, баронесса?

Уйти в мир иной мы успеем всегда…[13]

 

Юнкера через разбитую витрину проникают в магазин. Фёдор подбегает к Софье, берёт её на руки, несёт прочь от дома. Смотрит на неё восхищённо. Пулемёт замолкает.

 

СОФЬЯ. Что смотришь, студент? Женщин никогда не видел?

ФЁДОР. Видел… Но не таких…

СОФЬЯ. Ты ещё мне в любви объяснись. Или романс, по крайней мере, спой. Нашёл время… Поставь меня сей же час на землю.

ФЁДОР. Если я поставлю тебя… вас… то вы упадёте, баронесса.

СОФЬЯ. Тогда неси и смотри под ноги, а не на меня. Сам упадёшь. Вместе со мной.

(Смеётся.)

А я не хочу быть падшей женщиной.

 

Малая Никитская улица.

 

Фёдор сажает Софью на крыльцо подъезда. Юнкера катят мимо них захваченный пулемёт, весь измазанный кровью убитого пулемётчика.

СЦЕНА 34. КУХНЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

За столом сидит ИГНАТ, ест. АГАФЬЯ хлопочет у плиты. Входит СОКОЛОВ.

 

СОКОЛОВ. Вот, Агафья Лукинишна, не взыщите, матушка тут нашей белгородской снеди прислала.

 

Соколов развязывает дорожный мешок и вынимает оттуда окорок, сало в холщовой тряпице, нитки сушеных грибов, домашнее печенье.

 

АГАФЬЯ. Спаси тебя Бог, родимый, и матушку твою ро́дную храни Господь! Туго у нас в Москве со снедью стало! Всё обормоты потрескали.

 

Соколов подсаживается к Игнату, принюхивается.

 

СОКОЛОВ. И тут от тебя, Игнат, винный дух уже идёт! Опять вполпьяна! Успел! Ничего не меняется…

 

Игнат молча ест щи, смотрит в тарелку.

АГАФЬЯ. Не брани его, родимый, это я солдатику винца с дорожки налила.

СОКОЛОВ. Вы, Агафья Лукинична, его этим не балуйте: Игнат если начнёт, то не остановится.

(Игнату.)

Сколько тебя Глеб учил! Всё без толку!

 

Игнат доедает щи, кладёт ложку, аккуратно сметает в ладонь крошки хлеба со стола и отправляет их в рот. Весело и хитро смотрит на Соколова.

 

ИГНАТ. Он меня учил как винца не пить, а его учил как жись прожить. И чаво вышло из этой истории? Ничаво! Правильно вы давеча сказали: ничаво не меняется. Я как пил винцо, так и пью, а их благородие как жисти не знали, так и не знают…

СОКОЛОВ. Ладно, философ, расскажи лучше, как там на фронте? Давно оттуда?

ИГНАТ. Уж месяц как. А что на фронте? Какой фронт! Самое худое и вонючее повылезало. Оно всегда наверх всплывает и всё загаживает. С немчурой шнапс ихний глушит. Офицеро́в бьёт. Бяда-а!

СОКОЛОВ. А сам-то ты зачем в Москву приехал?

ИГНАТ. Кобыл привёл.

СОКОЛОВ. Каких ещё кобыл?

ИГНАТ. Звёздочку для их благородия и свою Султанку. Приказ был всю кавалерию спе́шить и лошадок забрать. До чего дошло! Так я им своих кобыл и отдал, разбежались! Жаль скотинку-то, погубят. Вот и пригнал, пущай их благородие сами решают.

СОКОЛОВ. А где же кобылы?

ИГНАТ. Там, на улице закрепил за столбики, куда извозчики своих привязывают.

СОКОЛОВ. Чудак ты, Игнат! Ну пойдём, посмотрим на твоих животных.

 

Оба выходят их кухни.

СЦЕНА 35. МЯСНИЦКАЯ УЛИЦА ОКОЛО ДОМА ОТЦА ПЕТРА

На тротуаре стоят лошади, привязанные за чугунные столбики. Выходят СОКОЛОВ и ИГНАТ.

 

Мясницкая улица.

 

СОКОЛОВ (подходя к лошадям). Это что такое, Игнат? Ты что с ними сделал?

ИГНАТ. Да, раздобрели в дороге малость…

СОКОЛОВ. Малость? Да это же какие-то чудовищные звери для Гаргантюа!

ИГНАТ. Чаво?

СОКОЛОВ. Ну… для Ильи Муромца.

ИГНАТ. Это — да… Геройский был мужчина.

СОКОЛОВ. Как же ты их довёз?

ИГНАТ. А очень просто. Со мной ишшо один наш гусар был — Прошка Петров. Помните его? Конопатый такой. Да ишшо штабной писаришка Криворучко. Вот этот писаришка и выправил нам бумагу, будто едем по приказу командующего фронтом. Да сичас никто ни в чём особо не разбирается. Вот мы и до́были целый товарный вагон, завалили его тюками сена. Штук сто натаскали со складо́в! А под овёс взяли ещё и соседнюю площадку.

СОКОЛОВ. Так вы, значит, целый месяц лошадей не выводили?

ИГНАТ (похлопывая по шее свою кобылу). Не, без выводки ехали. Выведешь — либо сопрут какие безобразники, либо в вагон напхаются. Нельзя… Вот и раздобрели… Это — ничаво… Зато сытно им было.

СОКОЛОВ. Да, солдатики!.. Перестарались вы. Куда их теперь? Ломовые битюги!

ИГНАТ. А коли их благородию не надобны будут, сведу в Петрову академию.

СОКОЛОВ. Ты откуда про Петровскую-то академию знаешь?

ИГНАТ. А как же! Я ж тутошний, из Лихоборов. Может, слыхали? До войны в Петровой на конном дворе конюхом служил.

СОКОЛОВ. Ну так и веди их сразу туда. Что Глеб с этими бочками делать станет? А понадобятся, из академии заберёт.

ИГНАТ. Это — да, ваша правда. Поскачу. Только с тётенькой зайду попрощаться. Хорошая тётенька!

СОКОЛОВ. Игнат, смотри, не пей.

ИГНАТ. Само собой. А вы куда теперь, ваше благородие?

СОКОЛОВ. В Кремль. Там, похоже, сейчас самое жаркое место. Да и Глеб, говорят, там.

ИГНАТ. Это — так, так… Ну, я с лошадками вот управлюсь, и тоже туда подоспею.

 

Входят в дом.

КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ

 

СЕРИЯ 3. МОСКВА В ОГНЕ

СЦЕНА 1. МОСКВА.
ХРАМ НИКИТЫ МУЧЕНИКА НА ШВИВОЙ ГОРКЕ

Через 2 дня — 31-е октября 1917-го года.

К ограде храма СОЛДАТЫ в папахах, шинелях с красными повязками на рукавах подкатывают две гаубицы. Прикладами стучат в запертые на засов ворота. Многие изрядно пьяны. За оградой появляется старый СТОРОЖ.

 

Ворота храма Никиты Мученика на Швивой горке в Москве.

 

СТОРОЖ. Чего безобразите! Здесь храм Божий! А вы содом с гоморрой творите!

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК. А мы и прибыли Богу помолиться. Отворяй, дед, православным християнам! А не то в огне адском гореть будешь! Отворяй!

СТОРОЖ. Не могу я вас пущать. Пойду доложу отцу Владимиру.

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК. Иди-иди, старый хрен. Мы и без твоих отцов управимся. Братцы, ломай ворота́! Айда!

 

Солдаты бьют прикладами и выламывают ворота. Начинают закатывать пушки. К храму подъезжает грузовик, из кабины выпрыгивает ВОЛКОВ.

СЦЕНА 2. МОСКВА. УЛИЦА ОСТОЖЕНКА

Тот же день.

Остоженка перегорожена окопами с земляными брустверами. Вниз по улице — юнкера, вверх — красногвардейцы. Вдоль юнкерских окопов пробегает рыжая собачка, останавливается у тумбы, обнюхивает, бежит дальше. Вдруг она поднимает голову и вслушивается.

 

1-й ЮНКЕР (смотрит на собачку и обращается к соседу). Володя, гляди…

2-й ЮНКЕР. Что такое?

1-й ЮНКЕР (указывая на собачку). Вон псинка, гляди!

2-й ЮНКЕР. Ну и что? Псинка как псинка, рыжая…

1-й ЮНКЕР. Да ты видишь, как она насторожилась. Что-то почуяла. Боюсь, что опять тяжёлые бабахнут… Не люблю я тяжелые орудия…

2-й ЮНКЕР (с усмешкой). А я никакие не люблю.

 

В соседнем переулке раздаётся визг другой собаки. Рыжая подпрыгивает и с отчаянным лаем несётся к ней.

 

1-й ЮНКЕР (смеётся, указывая на убегающую собачку). Вот тебе и обстрел! Плевать она хотела на нашу войну. У неё — любовь!

 

Юнкера хохочут.

СЦЕНА 3. ХРАМ НИКИТЫ МУЧЕНИКА НА ШВИВОЙ ГОРКЕ

К храму подъезжает ещё один грузовик. Из него высыпают солдаты, разгружают ящики со снарядами. Из кабины выходит АСТРОНОМ, принявший вид профессора-астронома ПАВЛА КАРЛОВИЧА ШТЕРНБЕРГА: чёрные взлохмаченные волосы, густая чёрная борода, пенсне на цепочке. Он в чёрном пальто, поверх которого висит бинокль. За ним вылезает долговязый рыжий немец в сером пальто — ГЮНТЕР КРАМЕР. Входят за ограду.

 

Храм Никиты Мученика на Швивой горке.

 

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК, стоя у орудий, громко поёт:

 

Солдатушки, бравы ребятушки

Кто же ваши жёны?

Наши жёны — пушки заряжёны,

Вот кто наши жёны![14]

 

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Кто здесь главный?

ВОЛКОВ (подходя к нему). Уполномоченный ВРК Волков.

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ (протягивает и жмёт руку Волкову). Профессор Павел Карлович Штернберг, астроном. Послан вам в помощь. Постреляем по белокаменной? Я снаряды привез. Хватит на пол-Москвы!

 

Павел Карлович ШТЕРНБЕРГ (1865–1920) — профессор-астроном, большевик, руководивший обстрелом Кремля.
Партийные псевдонимы: Эрот, Лунный.

 

ВОЛКОВ. Снаряды — это, конечно, хорошо. Только товарищи из артиллерийских мастерских говорят, что у них чего-то не хватает.

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Что-нибудь придумаем.

(Указывает на немца.)

Я и специалиста привёз.

КРАМЕР (протягивает и пожимает руку Волкову; говорит с заметным акцентом). Гюнтер Кремер, артиллерии майор.

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Так чего, товарищ, у вас не хватает?

ВОЛКОВ. Угломеры и панорамы куда-то запропастились…

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Ничего себе! Запропастились!

КРЕМЕР. А я не удивляюсь — русский орднунг. Гут, будем делать на глазок, как у вас говорят.

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Да, придётся наводку производить через дула орудий. Прицельность, конечно, не гарантирована, но ничего — Кремль большой, куда-нибудь да попадем.

 

Пьяный солдат-наводчик подходит к ним, стоит, опершись на винтовку, пристально смотрит на Астронома и Кремера. Тихо напевает:

 

Наши жёны — пушки заряжёны,

Вот кто наши жёны!..

СЦЕНА 4. УЛИЦА ОСТОЖЕНКА

Стрельбы нет, затишье. В сквере сбоку от окопов юнкеров развёрнуто нечто вроде полевого госпиталя. На широком брезенте лежат раненые — и белые и красные. Их перевязывают, поят водой монашенки из Зачатьевского монастыря, среди них ВАРВАРА (все — с повязками красного креста на рукавах). Рядом крутится ПАВЛИК. Руководит санитарным отрядом ЕПИСКОП НЕСТОР. Он (тоже с повязкой и наперсным крестом на Георгиевской ленте) перевязывает юнкера. Неподалёку надрывно кричит раненый солдат.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Варварушка, иди перевяжи вон того солдатика, уж больно мается.

ВАРВАРА. К нему и не подойдешь: такой страшный, грязный…

ЕПИСКОП НЕСТОР. А Иисус Христос, распятый на кресте, чистый был?

ВАРВАРА. Так то — Христос… А этот только что в наших стрелял.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Исаак Сириянин говорил, что милосердие есть печаль, возбуждаемая благодатью, и ко всем сострадательно преклоняется. Кто достоин зла, тому не воздастся злом, и кто достоин добра, того преисполняет с избытком. Вот так!.. Иди-иди, Варварушка, и преисполняйся добром с избытком.

ПАВЛИК. Я, я его перевяжу! Я умею!

ЕПИСКОП НЕСТОР. А ты, отрок, шёл бы домой от греха. Нечего тебе здесь делать.

ПАВЛИК. Как это — нечего! Я — за свободу! Я здесь её защищаю!

 

К Павлику подбегает рыжая собачка, трётся о ногу; он её гладит.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Свобода может быть только в Царствии небесном. А здесь мы за родину свою стоим. Мы — санитары.

(Указывает на повязку с красным крестом.)

Мы боремся с проказой, заразившей нашу Россию… А ты всё-таки домой беги, Павлуша. Там уж, небось, извелись все.

(Преувеличенно торжественно благословляет Павлика.)

Благословляю раба Божиего Павла на праведный путь домой.

 

Начинается оглушительная стрельба, пули шлёпаются о стены домов совсем рядом с «госпиталем». Собачка с лаем бежит прочь.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР (расставляя в стороны руки, как бы пытаясь охватить и прикрыть всех). Всем — на землю, быстро! Господи, спаси и сохрани!

 

Улица Остоженка в Москве, октябрь 1917-го года.

СЦЕНА 5. ХРАМ НИКИТЫ МУЧЕНИКА НА ШВИВОЙ ГОРКЕ

Около гаубиц стоит, напевая, ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК:

 

Наши жёны — пушки заряжёны,

Вот кто наши жёны!

К храму подъезжает и останавливается мотоцикл. С него соскакивает и подбегает к АСТРОНОМУ студент МАРК ЛЕВИЦКИЙ (в кожаной куртке, мотоциклетных очках).

 

ЛЕВИЦКИЙ (снимает очки, достаёт из кармана телеграфную ленту, протягивает её Астроному). Вам срочная телеграмма! Из Смольного!

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ (просматривает телеграмму, потом обращается к окружающим). Послушайте, товарищи, что пишет Владимир Ильич Ленин.

(Читает вслух.)

«Удивлен и встревожен замедлением операции, особенно если верно сообщенное мне, что вы имеете полную возможность артиллерией уничтожить противника. По-моему, нельзя жалеть города и откладывать дольше, ибо необходимо беспощадное истребление врага».

(Прячет телеграмму в карман.)

Товарищи, покажем себя непреклонными борцами за народное дело! Истребим врага!

ВОЛКОВ (в смущении). Истребим?.. Ведь говорили, что просто попугаем юнкеров… Там же Кремль, произведения искусства, которые должны принадлежать народу…

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ (цитирует Ленина). Неужели вы не понимаете, Волков, что преступно придавать значение тому или другому зданию, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую всё, о чём могли только мечтать в прошлом?

ВОЛКОВ. И всё-таки, это Кремль… наша история…

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Это — царская история, а не наша. История кровопийц. Мы создадим свою историю — новую, коммунистическую!

(Смотрит на Волкова змеиным взглядом.)

Так вы с нами, товарищ Волков, или с какими-нибудь меньшевиками? Может, будете вместе с ними носом хлюпать?

ВОЛКОВ (после некоторой паузы). Я… с вами…

 

 

СЦЕНА 6. УЛИЦА ОСТОЖЕНКА. ОКОПЫ КРАСНЫХ

 

Баррикада большевиков на Остоженке.

 

Идёт планомерная перестрелка между юнкерскими и красными окопами. Невдалеке — сквер, где развернул свой полевой госпиталь епископ Нестор. В окопах красных — солдаты 193-го полка. Им подносят патроны местные мальчишки. К одному из солдат подходит мальчик лет четырнадцати, в картузе, круглолицый, уши оттопырены — ПАШКА АНДРЕЕВ.

 

Пашка АНДРЕЕВ (1903–19017).

ПАШКА. Дядь, а дядь, дай стре́льну. Я меткий!

1-й СОЛДАТ. Уйди отсюдова, Пашка, стрелялка у тя ещё не выросла.

2-й СОЛДАТ. А чё ты пацана гонишь, Савелий? Вон, руки аж закоченели. Пойдём, погреемся в подъезд, а малец пусть здеся постреляет абы куды. Лишь бы юнкерью острастка была.

1-й СОЛДАТ. А и вправду… Морози́на, аж кости скрыпят. Слышь, Пашка, мы отойдём на чуток обогреться, а ты тут пощёлкай маленько: то с его стороны, то с моей. Будто нас много. Смогёшь?

ПАШКА. Смогу, дядя солдат, смогу!

 

Солдаты уходят, а Пашка стреляет, перебегая от винтовки к винтовке.

СЦЕНА 7. ХРАМ НИКИТЫ МУЧЕНИКА НА ШВИВОЙ ГОРКЕ

Около гаубиц суетятся солдаты, ими командуют КРАМЕР и АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. К Астроному подходит ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК.

 

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК (Астроному, прищурившись). А ты, мил человек, не из жидов, случа́ем, будешь?

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Нет, мои родители когда-то приехали из Германии, давно обрусели. Но дело не в национальностях…

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК (перебивая его). Ещё хужее! Ерманец!

(Указывает на Кремера.)

И вон ентот, видать, туды же. Хороша компашка — Егорка да Сашка!

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Вы поймите, товарищ, что нет ни русских, ни немцев, ни евреев, ни папуасов. Есть рабочие и буржуи. Вот в чём вся соль!

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК. Папуасов тех, может, и нету. А вот жиды — они есть!

КРЕМЕР. Солдат пьян! Как наводить будет? Опять — русский орднунг.

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ (наводчику). Прекратите, товарищ, шовинистические разговоры. Наш лозунг — интернационализм всемирного рабочего класса. Так говорит товарищ Ленин.

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК. Ну и пущай себе твой Ленкин говорить, коли язык у его трепется. Все мы ленкины, манькины да клавкины… Все оттудова появились… Ну и чё?

 

К нему подходит 2-й ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ.

 

2-й ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ (наводчику, хватая его за плечо). Кончай, братуха, оставь их. Пойдём, стре́льенем, опосля — выпьем, а ещё опосля…

ПЬЯНЫЙ СОЛДАТ-НАВОДЧИК (перебивая 2-го солдата и стряхивая его руку со своего плеча). Уйди, Тишка, тут дела сурьёзные! Момент политицкий! А ты — стре́льнем… выпьем… Я с ерманцем три года билси, кровушку свою безсменно проливал, в окопах гнил! А теперя он на наш Кремь сику тянеть!

(Берёт винтовку наперевес.)

Не допушшу!!!

 

Астроном спокойно достает из-за пазухи наган и в упор стреляет в наводчика. Тот падает.

 

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ (солдатам). Уберите этого провокатора, и будем начинать.

 

 Дмитриевский В. К., Евстигнеев И. В.  «П. К. Штернберг руководит обстрелом Кремля в 1917 году». 

Эта картина по сей день висит в Государственном астрономическом институте МГУ, который по сей день носит имя расстрельщика Кремля Штернберга.

СЦЕНА 8. УЛИЦА ОСТОЖЕНКА. СКВЕР

ЕПИСКОП НЕСТОР перевязывает солдата; ПАВЛИК помогает.

ПАВЛИК. А я вот не хочу быть священником.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Это почему же?

ПАВЛИК. У вас у всех бороды растут, а я хочу только усы. Как у Глеба. Хочу гусаром быть… Или мореплавателем, как Колумб. Или просто в дальние страны, как Миклухо-Маклай. В Новую Гвинею!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Эк хватил — в Новую Гвинею! Ты вот лучше ко мне на Камчатку приезжай. Куда дальше? И носи там себе усы сколько заблагорассудится. Хотя в бороде вроде как теплее… Только доучись сперва.

ПАВЛИК (задумчиво). Или на Камчатку…

СЦЕНА 9. ХРАМ НИКИТЫ МУЧЕНИКА НА ШВИВОЙ ГОРКЕ

Солдаты готовятся к стрельбе, подтаскивают ящики со снарядами. АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ и КРЕМЕР наводят орудия. Рядом с ними МАРК ЛЕВИЦКИЙ, чуть в стороне ВОЛКОВ.

Вид на Кремль со Швивой горки.

 

КРЕМЕР. Место хорошо выбрали, Кремль хорошо виден.

ЛЕВИЦКИЙ. Вон — Спасские ворота и башня с часами, а вон — Василий Блаженный…

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Для нас важнее другой объект — Малый Николаевский дворец.

(Указывает рукой.)

Там разместился полковник Рябцев со своим штабом. С него и начнём.

(Солдатам.)

Шрапнелью по Кремлю... пли!

 

Звучит оглушительный выстрел. Сыплются стекла, иконы внутри и снаружи храма Никиты Мученика.

 

КРЕМЕР (смотрит в бинокль). Промах!..

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ (тоже смотрит в бинокль). Не беда… Зато, смотрите, юнкера, как горох, с площади рассыпались. К дворцу грузовик подъехал — штаб Рябцева бежит.

 

Со Спасской башни юнкера отвечают миномётным огнём.

 

ЛЕВИЦКИЙ. Ещё огрызаются!

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. Ерунда, это так, плевалки, миномёты. А вот мы сейчас как следует ударим.

(Солдатам у орудий.)

По Спасской башне… пли!

 

Выстрел. Миномёты замолкают.

 

КРЕМЕР (смотрит в бинокль). Пробоина в башне! Научились наводить! Давайте ещё!

АСТРОНОМ-ШТЕРНБЕРГ. По Спасской башне… пли!

(Выстрел; Астроном смотрит в бинокль).

В куранты! Всё кончено! Никогда уже им не играть «Коль славен Господь…»!..

(Откашливаясь.)

Не очень-то он и славен.

 

Даётся далёкая панорама Кремля в дыму.

 

     

Слева: 48-линейная (122-миллиметровая) облегчённая полевая гаубица образца 1909 г. Такие орудия били по Кремлю от церкви Никиты Мученика. Справа: миномёт ФР у кремлевской стены. Рядом — такой же миномёт в Центральном музее Вооруженных Сил.

Юнкерам нечем было ответить на пальбу красной тяжёлой артиллерии. В Кремле было лишь несколько 57-миллиметровых окопных миномётов ФР. За очень малую дальнобойность, не превышавшую 350 метров, красногвардейцы презрительно называли их «плевалками».

СЦЕНА 10. УЛИЦА ОСТОЖЕНКА

ПАШКА АНДРЕЕВ пытается выстрелить из винтовки, роняет ее по другую сторону бруствера.

 

ПАШКА. Ух, ты!.. Ничё, достану!

Лезет через бруствер за винтовкой. На движение реагирует пулеметный расчёт юнкеров. Длинная очередь. Пашка падает замертво. Подбегают солдаты, гревшиеся в подъезде.

 

1-й СОЛДАТ (нагибается, трясёт тело Пашки). Пашка, ты чего?

(Распрямляется.)

Ах ты ж, гады, детёнка подбили!

 

Грозит кулаком в сторону юнкеров, хватается за винтовку, стреляет.

 

2-й СОЛДАТ (сплёвывает). Получай, суки!

 

2-й солдат вскидывает винтовку, стреляет. Из окопов красных открывают отчаянную стрельбу по юнкерам. Пули свистят здесь и там. Весь отряд епископа лежит на брезенте, вперемежку с ранеными. Вдруг где-то рядом раздаётся душераздирающий собачий визг.

 

Улица Остоженка в октябре 1917-го года.

 

ПАВЛИК (вскакивает). Рыжую собачку убили! Она здесь бегала! Это её голос!

 

Одна из пуль отскакивает от угла здания и попадает в висок Павлику. Он падает. Подбегают ЕПИСКОП, ВАРВАРА, МОНАХИНЯ. Павлик лежит неподвижно. По виску течёт струйка крови. Варвара без чувств опускается на руки монахини. Епископ берёт тело Павлика на руки, накрывает крестом и во весь рост медленно идёт под ружейным и пулемётным огнём. На глазах слёзы.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Господи всемилостивый, Ты всё видишь… Прими же невинную душу сию в небесное Царствие Твое.

СЦЕНА 11. БОЛЬШАЯ НИКИТСКАЯ УЛИЦА

Ночь с 1-го на 2-е ноября 1917-го года.

Пылают разбитые газовые фонари. Они освещают липы с перебитыми ветками, порванные провода, убитую лошадь на трамвайных рельсах. Со стороны Тверской к Никитским воротам идут отряды красногвардейцев, многие курят. Доносится гром оркестров:

 

Никто не даст нам избавленья,

Ни Бог, ни царь и не герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой.[15]

 

Отряды подходят к электротеатру «Унион». У стены в две шеренги выстроились пришибленные, изможденные студенты и юнкера в измятых фуражках, серых от известки шинелях. К фонарному столбу привязан белый флаг. В первой шеренге стоят СЕРГЕЙ БЕЗДЕТНЫЙ и ФЁДОР. От отряда красногвардейцев отделяются несколько человек в кожаных куртках. Среди них — МАРК ЛЕВИЦКИЙ (поверх куртки портупея со свисающей кобурой). «Кожаные» идут к юнкерам. Левицкий замечает Сергея и Фёдора.

 

МАРК (подходя к Сергею). Что, допрыгался, демократ?

СЕРГЕЙ. Иди ты, Левицкий, на…

МАРК (Фёдору, ухмыляясь). Архангельский, ты же монархистом был. Тебе-то что здесь делать? Керенского защищать?

ФЁДОР. Отстань, Марик.

МАРК. Замечательный союз: демократы и монархисты! Единый антиреволюционный фронт! Но теперь ваша песенка спета!

(Ухмыляется и поглаживает кобуру.)

Ладно, мы ещё посмотрим, что с вами делать…

 

Левицкий отходит, направляясь дальше вдоль шеренги юнкеров.

 

Никитские ворота после боёв.

СЦЕНА 12. БОЛЬШАЯ НИКИТСКАЯ УЛИЦА

У стены «Униона» всё так же стоят две шеренги юнкеров и студентов. Сзади на плечо ФЁДОРА опускается женская рука в перчатке. Он оборачивается и видит СОФЬЮ, прижимающую палец к губам. Она в изящном коротком пальто, на голове шляпка.

 

ФЁДОР. Софья! Как ты сюда попала? Вы же были ранены.

СОФЬЯ (шепчет). Ножками, студент, ножками мы сюда попали. А рана зажила. Так, царапнуло… Не крутись, студент, стой смирно. Удирать надо. Перережут вас здесь как цыплят. Бежим, только осторожненько, отходи во второй ряд.

ФЁДОР (указывая на красногвардейцев). Вон их сколько… Куда бежать?

СОФЬЯ. Да куда угодно. Вон — за угол и вниз по Никитскому. Они же по Тверскому идут.

ФЁДОР (Сергею). Серёжа, бежим?

СЕРГЕЙ. Вот ты на мою голову свалился, Архангельский!.. Ну ладно, куда ты без меня.

(Отходит во вторую шеренгу, за ним отступает Фёдор.)

СОФЬЯ. Только снимите фуражки и поставьте винтовки к стене, а то в вас за версту контрреволюционеров видно.

СЕРГЕЙ. Нет, оружие я им не оставлю. Давайте ходу! А я как раз и прикрою.

 

Фёдор прислоняет к стене винтовку и вместе с Софьей медленно заворачивает за угол. Сергей — сзади. Один из красногвардейцев указывает на них и кричит.

 

КРАСНОГВАРДЕЕЦ. Братцы, юнкеря драпают. Лови йих!

 

К красногвардейцу подбегает Левицкий, на ходу вытаскивая из кобуры наган. Они пускаются в погоню. Сергей останавливается и стреляет. Левицкий стреляет в ответ. Сергей падает. Левицкий делает несколько выстрелов в сторону бегущих Фёдора и Софьи.

 

Никитские ворота после боёв.

 

ФЁДОР (Софье). Беги!

 

Софья бежит дальше. Фёдор выхватывает из-за пазухи браунинг, подаренный Глебом, стреляет. Красногвардеец вскрикивает, хватается за плечо и останавливается. Фёдор продолжает стрелять. Левицкий отскакивает в нишу подъезда. Фёдор устремляется по Никитскому бульвару. Из подворотни высовывается рука и хватает его за шинель.

 

ГОЛОС СОФЬИ. Сюда, студент, сюда, скорей!

 

Фёдор и Софья скрываются в подворотне.

СЦЕНА 13. КВАРТИРА ОТЦА ПЕТРА

Утро 2-го ноября 1917-го года.

Во всей квартире глубокая тишина. Только едва позвякивают столовые приборы, которые механически протирает на кухне АГАФЬЯ. Камера переходит с комнаты на комнату. В одной — на кровати неподвижно лежит на животе ВАРВАРА. В другой — у киота молится ЕПИСКОП НЕСТОР. В столовой спиной к двери сидит, как окаменевший, ОТЕЦ ПЁТР, губы беззвучно шепчут молитву. На столе перед ним нетронутый стакан чая в подстаканнике. Раздается звонок в дверь. Никакого движения. Звонок повторяется и звучит уже непрерывно. Наконец слышатся тяжёлые шаги и появляется АГАФЬЯ, напрвляющаяся в прихожую. Она открывает дверь. Входит ФЁДОР в изодранной студенческой куртке, без фуражки. За ним — СОФЬЯ, она слегка прихрамывает, на щеке ссадина, пальто запоршено извёсткой.

 

ФЁДОР. Вот мы наконец и добрались. Ну здравствуй, Агафьюшка, принимай гостей.

АГАФЬЯ (вздыхая). Хоть ты, Федо́рушка, нашёлся… живой.

ФЁДОР. Что стрялось?

АГАФЬЯ (утирая рукавом слезу). Стряслось… Иди, там батюшка, в столовой.

(Софье, оглядывая её.)

А ты, девка, пойдём со мной. Помоешься, почистишься.

 

Агафья и Софья направляются в комнату Агафьи, Фёдор входит в гостиную.

 

ФЁДОР. Здравствуйте, батюшка!

(Отец Пётр вздрагивает и оборачивается).

Батюшка, что случилось?

ОТЕЦ ПЁТР. Федя… Федя!

ФЁДОР. Да объясните же, наконец, что произошло.

ОТЕЦ ПЁТР. Павлик…

ФЁДОР. Что Павлик? Где он? Я же его домой отправил…

(В ужасе.)

Неужели большевик не довёз?..

 

Дверь открывается и входит ЕПИСКОП НЕСТОР, крестит Фёдора.

 

Малый Николаевский дворец Московского кремля
после обстрела (уничтожен).

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Держись, Фёдор. В царствие Божие идёт наш Павлуша. Шальная пуля… На моих глазах… На моих глазах… И там же убило другого Павлика — из рабочей слободы. Убивают молодую Россию!..

 

Фёдор опускается на стул и обхватывает голову руками.

 

ОТЕЦ ПЁТР (в слезах). И Глеб пропал… И Аннушка ушла… Всё исчезает… Это за мои грехи тяжкие… за мои грехи!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да, отец Пётр, многонько накопилось у нас грехов. И теперь последний час наступает, чтобы их искупить. Павлушу, душу его безгрешную, спасёт Господь всемилостивейший…

(Пауза.)

Он хотел поехать со мной… на Камчатку… Царствие небесное!..

(Пауза.)

А нам надо Россию спасать от дьяволова нашествия.

ФЁДОР (поднимая голову). Как?

 

Церковь Константина и Елены (уничтожена), Беклемишевская башня Кремля после обстрела.

СЦЕНА 14. ЗДАНИЕ МОССОВЕТА НА ТВЕРСКОЙ УЛИЦЕ

Следующий день — 3-е ноября 1917-го года.

Утро. В отдельной внутренней комнате у аппарата с телефонной трубкой в руке стоит АСТРОНОМ в кожаной куртке, сапогах, на портупее сзади кобура. Он снова принял облик Млечина — эмиссара Ленина.

 

АСТРОНОМ. Здравствуйте, Владимир Ильич.

Камера переносится из Моссовета в Смольный (и обратно). Кабинет в Смольном, ЛЕНИН сидит у телефона. Фоном звучит Аппассионата.

 

ЛЕНИН. Здравствуйте, здравствуйте, дорогой Астроном! Я всё уже знаю. Замечательно! Великолепно! Поздравляю! Отрубили головы контрреволюционной гидре!

АСТРОНОМ. Да, дорогой Владимир Ильич, огнём и мечом мы установили Советскую власть в Москве. Я приказал артиллерии бить по Кремлю, по церквям и попам. Так мы мстили за все страдания народные. Мы могли остановить гнев мести, однако не делали этого, потому что наш лозунг — быть беспощадными! Революционная власть в лице Военно-революционного Комитета работает энергично. Рябцев капитулировал. Ещё чуть-чуть подчистить надо: кое-где огрызаются.

ЛЕНИН. Архивеликолепно! Заканчивайте! И не церемониться с врагами революции. Сделать так, чтобы на сотни вёрст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат контрреволюционеров.

АСТРОНОМ (ухмыляясь). Совершенно с вами согласен, Владимир Ильич. Сейчас сам еду к Кремлю. Прослежу, чтобы там не расслаблялись и не либеральничали.

ЛЕНИН. Уж вы проследите, проследите, дорогой, со всем революционным рвением. Жму вашу руку.

АСТРОНОМ. До встречи, Владимир Ильич.

 

Астроном кладёт трубку, поправляет кобуру, выходит из комнаты.

СЦЕНА 15. НИКОЛЬСКИЕ ВОРОТА МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ

Утро. Через Никольские ворота между шеренгами солдат и красногвардейцев, выстроившихся с двух сторон, тянется из Кремля длинная цепочка понурых юнкеров. В их рядах идут генерал ШАШКОВСКИЙ, СОКОЛОВ, ГЛЕБ, ИГНАТ. Подъезжает лимузин, из него появляется АСТРОНОМ. Некоторое время он стоит, скрестив руки на груди, смотрит на выходящих из Кремля. Потом обращается к командиру красногвардейцев, подошедшему к нему.

 

Спасская башня с остановившимися после обстрела курантами.

 

АСТРОНОМ (указывая на Шашковского и Глеба). Вот этих двоих — ко мне в сопровождении солдат понадёжнее.

 

Командир вызывает солдат, те выдёргивают Шашковского и Глеба. За Глебом рвётся Соколов, один из солдат отпихивает его ударом приклада в грудь. В это время Игнат тихонько покидает цепочку юнкеров и смешивается с красногвардейцами. Конвойные солдаты ведут Шашковского и Глеба. Среди конвойных — РЯБОЙ САМОКАТЧИК, с которым Глеб разговаривал у Фанагорийских казарм.

 

РЯБОЙ (Глебу). Что, вашбродь, признал? Вдругорядь встренулись. Мы с тобой навроде как ниточка с иголочкой связаны.

ГЛЕБ. Ты — иголка, конечно, а я — нитка? Ошибаешься, любезный: я сейчас связан только с Господом Богом. Ему решать…

РЯБОЙ. Ты, вашбродь, не гоношись больно. Не плюй в колодец: пригодится воды напиться. А про Господа Бога я тоже кой чего знаю…

Шашковского и Глеба подводят к Астроному. Он несколько секунд со змеиной ухмылкой сморит на них, а потом кричит так, чтобы было слышно в рядах красногвардейцев.

 

АСТРОНОМ. Пламенные бойцы революции! Вы сломили сопротивление наймитов буржуев и помещиков! Вы завоевали себе свободу! Слава вам!

РЁВ КРАСНОГВАРДЕЙЦЕВ. Ура!!! Ура!!! Ура!!!

АСТРОНОМ (указывая на Шашковского и Глеба). Вот — убийцы ваших товарищей. Вот те, кто дерзнул поднять свою грязную руку на народ. Вам решать их судьбу.

ВЫКРИКИ КРАСНОГВАРДЕЙЦЕВ. Гады! Отдай их нам! Изничтожить! Кровопийцы! На куски разорвать! Убить! Расстрелять!

 

Итальянский грот («Руины») в Александровском саду.

 

АСТРОНОМ (кричит). Будем считать это приговором революционного суда народа! Смерть врагам революции!

РЁВ КРАСНОГВАРДЕЙЦЕВ. Смерть!!!

 

К Астроному бросается молодой человек в штатском (по виду — клерк) — МИХАИЛ ШАШКОВСКИЙ, сын генерала.

МИХАИЛ ШАШКОВСКИЙ. Вы не смеете! Это мой отец! Он никогда никого пальцем не тронул! Он только учил солдат!

АСТРОНОМ. Чему учил? Контрреволюции?

(Обращаясь к командиру и указывая на Михаила.)

Этого змеёныша поставить к стенке третьим. Выполнять!

 

Командир и конвойные уводят Глеба, отца и сына Шашковских в Александровский сад.

СЦЕНА 16. АЛЕКСАНДРОВСКИЙ САД

ШАШКОВСКИЕ и ГЛЕБ поставлены у колонн Итальянского грота. Напротив них — конвойные с винтовками на прицеле. РЯБОЙ стоит напротив Глеба. Рядом — КОМАНДИР.

 

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ (сыну). Красиво умираем, мой мальчик!

МИХАИЛ ШАШКОВСКИЙ. Да, прямо картинно.

ГЛЕБ. Этот грот, между прочим, сделан из обломков домов, разрушенных полчищами Наполеона.

ГЕНЕРАЛ ШАШКОВСКИЙ. Новые варвары пришли на Москву. По сравнению с ними Наполеон — птенец.

КОМАНДИР (обращаясь к приговорённым). Наговорились, офицера? Пора и честь знать.

(Солдатам.)

Пли!!!

 

Раздаются три выстрела — приговорённые падают. Камера показывает разрушенный и обезображенный Кремль. Звучит закадровый голос ЕПИСКОПА НЕСТОРА:

 

С 27-го октября по 3-е ноября 1917-го года первопрестольная Москва пережила свою Страстную седмицу и в течение семи суток расстреливалась артиллерийским, бомбомётным, пулемётным, ружейным огнём. Третьего числа всё было закончено. Через неделю вдоль Кремлёвской стены вырыли две ямы: там без отпевания хоронили красных.

СЦЕНА 17. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

10-е ноября 1917-го года.

 

Могилы красногвардейцев у кремлёвской стены.

 

Длинные траншеи вдоль Кремлёвской стены. Одна — от Никольской башни до Сенатской, другая — от Сенатской до Спасской. Внутри они разгорожены досками на отдельные могилы. С двух сторон кучи земли. По бокам стоят красногвардейцы и солдаты с винтовками наперевес. Вся Красная площадь заполнена народом. В основном — мужчины с непокрытыми головами, лица каменные. Женщин мало. Везде красные знамена и транспаранты. Камера останавливается на одном из них: «Павшимъ Борцамъ за Соцiальную революцiю в борьбе с БУРЖУАЗIЕЙ». Звучит многоголосый хор:

 

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу,

Вы отдали всё, что могли, за него,

За жизнь, его честь и свободу…

 

Через Иверские ворота к траншеям движется похоронная процессия: рабочие, солдаты, матросы по 4-5 человек натужно несут гробы, обитые красной материей. Раздаётся истошный БАБИЙ ВОПЛЬ:

 

Пашка! Как же ты, Пашка?

СЦЕНА 18. ХРАМ «БОЛЬШОЕ ВОЗНЕСЕНИЕ»
У НИКИТСКИХ ВОРОТ

Через три дня — полдень 13-го ноября 1917-го года.

Весь храм заставлен рядами открытых гробов. Несколько закрытых. Пять детских гробиков. Много цветов, еловых веток, венков. Камера крупно показывает один из них с надписью: «Жертвамъ народнаго безумiя». Весь храм заполнен. Большое количество женщин разных возрастов и социальных уровней: видны платки, шляпки, косынки сестёр милосердия. Среди женщин — АННА, ВАРВАРА, ТАЛОЧКА, АГАФЬЯ, СОФЬЯ. У Царских Врат — члены Поместного собора. Среди них — ЕПИСКОП НЕСТОР, ОТЕЦ ПЁТР. Заканчивается панихида.

 

Храм Вознесения Господня в Сторожах («Большое Вознесение»).

ДИАКОН (густым басом возглашает). Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Твоим воину Афанасию, рабе Божьей Клавдии, воину Сергию, воину Виктору, воину Леониду, рабу Божьему Михаилу, отроку Павлу, воину Глебу…

 

Камера показывает отца Петра, закрывшего лицо ладонью.

СЦЕНА 19. СПАЛЬНЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

Вечер того же дня.

Спальня освещена только лампадой. ОТЕЦ ПЁТР в подряснике стоит на коленях перед иконами и молится. Лицо в слезах. Потом тяжело встаёт, идёт за ширму, переодевается в ночную рубашку, ложится на кровать, закрывает глаза. Ему снится сон, который можно принять за явь. Отец Пётр открывает глаза и видит ПАВЛИКА в белой одежде. Павлик улыбается, идёт к отцу. Отец Пётр вскакивает, протягивает руки к сыну.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Павлик! Мальчик мой!

 

Павлик вплотную подходит к отцу и опускает голову на его протянутые руки.

 

ПАВЛИК. Батюшка, не горюйте! Мы все спасёмся! Только возьмите голову.

ОТЕЦ ПЁТР. Что?

 

Тело Павлика исчезает, в руках отца Петра остаётся только голова. Он вздрагивает, и голова падает на ковёр. Отец Пётр нагибается, поднимает её. Распрямляется, держа голову на вытянутых руках. Только тут он замечает, что это — ДРУГАЯ ГОЛОВА. Она обрамлена серебряными волосами и бородой, лицо едва различимо, но отчётливо видно сияние вокруг. Отец Пётр замирает и слышит голос:

 

Пётр, возьми мою голову, спрячь её, храни, спаси. Теперь это — твой крест.

 

Голова исчезает. Отец Пётр вытирает рукавом выступивший на лбу пот, подходит к иконам, крестится.

ОТЕЦ ПЁТР. Господи, вразуми меня, грешнаго.

 

Траурная процессия с гробами юнкеров от храма Большое Вознесение через всю Москву направляется на Братское кладбище.

СЦЕНА 20. ГОСТИНАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

Через день — 15-е ноября 1917-го года.

В гостиной за чаем сидят ОТЕЦ ПЁТР, ФЁДОР, ВАРВАРА, ЕПИСКОП НЕСТОР, СОКОЛОВ, ТАЛОЧКА (в траурном одеянии), СОФЬЯ.

 

ОТЕЦ ПЁТР (медленно). Был вчера у Святейшего. Он едет на несколько дней в Сергиеву Лавру, зовёт с собой… А потом советует там и остаться…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Поезжайте, отец, поезжайте. Хоть как-то отвлечётесь. Да и Святейшему сейчас, как никогда, нужны близкие люди.

ОТЕЦ ПЁТР. Да я вот тоже думаю… Не могу я здесь… без них… И сон свой забыть не могу. Голова…

(Закрывает лицо рукой.)

ВАРВАРА (гладит его по руке). Не надо, батюшка, не надо… Поезжайте, конечно.

ОТЕЦ ПЁТР (отрывает руку от лица). Как это — поезжайте? А ты? Ежели ехать, то уж всем. Там дача стоит пустая, тёплая — всем места хватит.

ВАРВАРА. Да, но…

(Под столом толкает ногой Соколова.)

СОКОЛОВ. Отец Пётр, я вот что думаю: здесь становится всё опаснее. Начались обыски, аресты, расстрелы. Вваливается всякий сброд, творит что хочет. Предлагаю, если вы, отец Пётр, уедете в Лавру, женщин и Федю отвезти ко мне в Белгород. Матушка будет только рада. Бог даст, до провинции здешнее безобразие ещё не докатилось. А там, глядишь, и наша возьмёт. Не вечно же Господь будет попускать этим большевикам.

 

Траурная процессия с гробами юнкеров.

ТАЛОЧКА (жёстко). Я никуда из Москвы не поеду.

СОФЬЯ. Я тоже. Вернее, поеду, но на Дон. Там — генерал Каледи́н. Я служила в его корпусе. Он и сюда присылал своего представителя, предлагал казаков. Если бы здешние мямли не разнюнились, то казаки давно бы очистили Москву.

СОКОЛОВ. Пустые иллюзии! Казаки уже предали Императора в феврале. И нас предадут… А на Дон и я думаю направиться после Белгорода. Говорил один офицер, что туда выехал из Петрограда генерал Алексеев и собирает людей. Вот это уже серьёзно.

СОФЬЯ. А что, генерал Алексеев не предал Императора?

 

Раздается звонок в дверь. Слышатся тяжёлые шаги АГАФЬИ.

СЦЕНА 21. ПРИХОЖАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

АГАФЬЯ открывает дверь. Входит ИГНАТ в грязной рабочей одежде.

 

Похороны юнкеров на Братском кладбище.

 

АГАФЬЯ (всплёскивает руками). Ой, батюшки! А я уж тебя, кавалер, было похоронила… А не то, думаю, сбежал…

ИГНАТ (закручивая усы). Здравия желаю, тётенька! Тут мы, в полном наличии присутствуем.

АГАФЬЯ (осматривая Игната). Экой ты драный да грязный! Ну проходи.

ИГНАТ. Это — ничаво, хорошего коня и под рогожкой видать. А про грязь я тебе так скажу, тётенька: с чистоты не воскреснешь, с по́гани не треснешь.

АГАФЬЯ. Ишь, говорун. Как же ты, такой спорый, Глебчика-то нашего не уберёг?

(Утирает рукавом глаза.)

А всё шуткуешь…

 

ИГНАТ. Это — да…

(Указывает на дверь гостиной, из-за которой слышатся голоса.)

Там кто́ есть?

АГАФЬЯ. Да, почитай, все… Кто остался… Цельный синод заседает. Проходи.

ИГНАТ. Не… Сама говоришь — грязный. Мне б с отцом Петром перемолвиться. Позови.

 

Агафья идёт к гостиной. Игнат шарит по карманам, вытаскивет замызганную бумажку. Из гостиной выходит ОТЕЦ ПЁТР. Агафья отходит в сторону, подслушивает.

 

ОТЕЦ ПЁТР (крестит Игната). Игнатушка!..

ИГНАТ. Отец Пётр… Вот оно какое дело… То ись… Ладно, чаво у ж тут…

 

Протягивает отцу Петру бумажку, тот подносит её к глазам.

 

ОТЕЦ ПЁТР (читает). «Апостол Павел писал: “Нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем”».

(Пауза.)

О, Господи!.. Почерк!..

 

Роняет бумажку и начинает медленно опускаться на пол. Игнат его подхватывает и кричит подслушивающей Агафье.

ИГНАТ. Тётенька! Выходи, подмогай!

СЦЕНА 22. ГОСТИНАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

Камера скользит по стенам гостиной. Останавливается на оправленном в рамку фрагменте фрески, изображающей Ноев ковчег. За столом сидят ЕПИСКОП НЕСТОР, ФЁДОР, ВАРВАРА, СОКОЛОВ, ТАЛОЧКА, СОФЬЯ. ИГНАТ пьёт чай из блюдечка, держа его на трех пальцах. ОТЕЦ ПЁТР сидит на диване. У дверей стоит АГАФЬЯ.

 

ИГНАТ (ставя блюдечко на стол). Стало быть, оно во как вышло… Я за деревцем спрятался и глядел. Солдатик тот, самокатчик, пожалел их благородие и стре́льнул прямо в больную, перевязанную руку. Глеб Петрович, ясно дело, память-то и потерял. Солдатик вызвался схоронить, лопаты добыть. Все ушли. А тут — я. Смотрим — дышит. Извозчика я разыскал, погрузили. Погнали ко мне — в Петрову академию, на конюшни.

 

Берёт блюдечко с чаем, подносит к губам, морщится и снова ставит на стол. Поворачивается к Агафье.

 

ИГНАТ (Агафье). Тётенька, окромя чайку у тя ничё не сыщется?

АГАФЬЯ. Не сыщется ему… Сокол ясный… Ты давай рассказывай!

(Выходит и возвращается со стаканом наливки, со стуком ставит перед Игнатом.)

На уж!

 

Игнат залпом выпивает стакан, крякает, вытирает усы.

 

ИГНАТ. Это — да… Чё разсказывать? Ну, разместили мы его…

ТАЛОЧКА. Что, прямо с лошадями?

СОКОЛОВ (смеётся). Только что за упокой пели, а теперь о комфорте печёмся.

 ТАЛОЧКА. Перестань, Костя.

(Игнату.)

Говори, Игнат, говори.

ИГНАТ. Почему с лошадьми? В конюхской комнате. Полати там есть. Всё как следывает. Культурно. Вот их благородие и оклемались маненько. Дохтур его наш выходил.

ТАЛОЧКА. Коновал?

 

Соколов снова смеётся.

 

ИГНАТ. Почему коновал? Ветелинар! Он такой дохтур, что иных человечьих за пояс засунет. Скольких лошадок на ноги поставил.

ОТЕЦ ПЁТР. Что же вы раньше-то не сообщили?

ИГНАТ. Опасались. Ходил я в Москву поглядеть, что и как. Эти с красными повязками везде шнырют. Мне чё — мне ничаво. А их благородие сразу видать. И вы… Коль придут эти — должёны горевать: вот, мол, убили, горюем…

АГАФЬЯ. А то у нас горя мало!

 

Громкий стук в дверь. Все вздрагивают. Агафья поворачивается к дверям.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Погоди, сестра, я́ открою.

 

Похороны юнкеров на Братском кладбище.

СЦЕНА 23. ПРИХОЖАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

ЕПИСКОП НЕСТОР открывает дверь, и в неё входят ЧЕТЫРЕ МАТРОСА.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР (загораживая вход). В чём дело, братья?

 

1-й МАТРОС пытается плечом отодвинуть епископа, но тот стоит, как скала. Матрос внимает из кармана бумагу и суёт её под нос епископу.

 

1-й МАТРОС. Ордер Совета Городского района на обыск и арест, коль понадобится.

ЕПИСКОП НЕСТОР (продолжая стоять в дверях, читает бумагу). Я повторяю свой вопрос: в чём дело? Тут ничего не прописано о причинах обыска и ареста. В доме траур, а вы врываетесь со своими ордерами.

2-й МАТРОС. Понятно дело — траур. По контрреволюции!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Не по контрреволюции, как вы говорите, а по маленькому мальчику, случайно убиенному на улице в эти дни.

3-й МАТРОС. Офицерьё ищем.

1-й МАТРОС. Есть сведения, что оно у вас прячется. Пусти!

 

Отодвигает епископа Нестора, и матросы направляются к гостиной.

СЦЕНА 24. МОСКВА. ГОСТИНАЯ В КВАРТИРЕ ОТЦА ПЕТРА

Камера снова показывает фреску Ноева ковчега. В комнате все разбились на пары. За столом ВАРВАРА и СОФЬЯ о чём-то шепчутся. ТАЛОЧКА расспрашивает ИГНАТА. СОКОЛОВ в углу разговаривает с ФЁДОРОМ, тихонько передает ему свой револьвер. АГАФЬЯ протягивает таблетки и стакан с водой ОТЦУ ПЕТРУ, сидящему на диване. Распахивается дверь, входят МАТРОСЫ, за ними — ЕПИСКОП НЕСТОР.

 

1-й МАТРОС (очень громко). Всем предъявить документики!

АГАФЬЯ. Ты чего расшумелся, ирод? Батюшке вон плохо стало, а ты орешь как труба ерихонская.

1-й МАТРОС. Разговорчики! Именем революции! Доку́менты!

Фёдор встаёт и направляется к двери. 2-Й МАТРОС преграждает ему путь.

 

ФЁДОР. Так ведь, чтоб предъявить документы, их принести надо. Они у меня в комнате. И у многих других — тоже не здесь.

ВАРВАРА (на ухо Софье). Соня, пойдём со мной. Тебе никак нельзя показывать офицерское свидетельство — арестуют. А так, у меня… может, про барышень и забудут.

1-й МАТРОС. Ладно, идите.

 

Фёдор, Варвара, Софья, Агафья, епископ Нестор выходят.

 

1-й МАТРОС (другим матросам). Последите за ними и поищите, может, чего есть.

4-й МАТРОС (нехотя открывая створки буфета). Чё тут искать? И так видать: не больно богато живут.

ОТЕЦ ПЁТР. Я служу Богу, а не мамоне.

2-й МАТРОС. А нам — хоть мамане, хоть папане. Нам — контрреволюцию подавай!

 

Фёдор, Агафья, епископ Нестор постепенно возвращаются. Матросы проверяют документы.

 

3-й МАТРОС (читает документы Соколова и передает их
1-му матросу). А вот она, контра, тута и есть!

1-й МАТРОС (просмотрев бумаги, обращается к Соколову). Тю! Ваше благородие! Небось, стрелял в нас давеча?

 

Соколов стоит, заложив руки за спину, молчит. В гостиную тихо входит Варвара.

 

1-й МАТРОС. Стрелял, тебя спрашивают?

СОКОЛОВ. Не считаю, что вы вправе учинять мне допрос.

1-й МАТРОС. Я те, падла, щас покажу моё право!

 

Выхватывает наган и направляет на Соколова, которого хватают за руки другие матросы.

 

СОКОЛОВ. Не трогать! Сам пойду!

 

Соколов высвобождает руки и направляется к двери.

 

СОКОЛОВ (обращается к епископу Нестору и отцу Петру). Владыка, отец Пётр помолитесь за раба Божьего Константина.

 

Владыка и отец Пётр благословляют его.

 

СОКОЛОВ (Варваре, по щекам которой текут слёзы). Не горюйте, Варвара Петровна! Я люблю вас!

 

Варвара рыдает. Матросы уводят Соколова. 1-й матрос возвращается.

 

1-й МАТРОС. Надо бы ещё кой-кого из вашей братии прихватить, да некогда. Главную падлу взяли. Но мы ещё воротимся! Колокольных дворян пощупаем! Отожрали морды на народных хлебах!..

 

1-й матрос уходит, оглушительно хлопая дверью.

СЦЕНА 25. ЗДАНИЕ МОССОВЕТА НА ТВЕРСКОЙ УЛИЦЕ

В большом зале у окна стоят ВОЛКОВ и АННА. Волков одет как прежде, Анна — в кожаной куртке. Неподалёку АСТРОНОМ разговаривает со студентом МАРКОМ ЛЕВИЦКИМ. Вокруг ходят люди.

 

АННА. Егор, только что приходила сестра Варя. Плачет. У нас дома матросы арестовали Костю Соколова. Ты его видел.

ВОЛКОВ. Как же! Офицер! Я его предупреждал: придёт петух с косой. Вот он и пришёл.

АННА. Ну, нравится ли тебе Костя либо нет, но арестовали его ни за что, просто так. Ничего компрометирующего не нашли.

 

В это время Астроном прощается с Левицким и начинает прислушиваться к разговору Волкова и Анны.

                                                                                      

ВОЛКОВ. После того, что они натворили в Москве, сами погоны их компрометируют.

АННА. Так же нельзя! Просто хватать людей без всякого доказательства вины!

ВОЛКОВ. Те, которых мы хоронили у Кремлёвской стены, и есть самое веское доказательства вины таких, как твой Соколов.

АННА. Он вовсе не мой! Но Костя — честный человек.

ВОЛКОВ. Такие честные, в нас и палили. Давай, Анна, закончим этот разговор. С офицером разберутся без нас.

 

К ним подходит Астроном.

 

АСТРОНОМ. Прошу прощенья, что вмешиваюсь в вашу беседу, которую совершенно непреднамеренно подслушал.

(Обращается к Анне.)

 Я так понял, что задержали офицера, вашего знакомого?

(Анна кивает.)

Думаю, это дело можно уладить. Давайте я сам поговорю с ним. Товарищ Волков, распорядитесь, чтобы офицера препроводили в мой кабинет.

 

 Астроном быстро уходит.

 

АННА. Кто это? Какой странный человек!

ВОЛКОВ. Отчего же странный? Это — товарищ Млечин, старый революционер, он прислан к нам самим товарищем Лениным. Ну, пойду за твоим офицером.

 

Волков уходит.

СЦЕНА 26. КАБИНЕТ АСТРОНОМА В МОССОВЕТЕ

В кабинете за столом сидит АСТРОНОМ, что-то пишет. Дверь распахивается, МАТРОСЫ вводят СОКОЛОВА, передают его документы Астроному.

 

АСТРОНОМ (матросам). Можете идти.

1-й МАТРОС (указывая на Соколова). А этого, что ли, оставить?

АСТРОНОМ (слегка повышая голос). Я сказал: свободны! И никого ко мне не пускать пока я не распоряжусь.

Матросы, недовольно бурча, уходят.

 

АСТРОНОМ (Соколову, указывая на стул напротив себя). Присаживайтесь.

 

Соколов садится. Астроном продолжает писать. Несколько раз поднимает голову и пронзительно смотрит на Соколова. Потом берёт документы и долго их рассматривает. Наконец, прерывает молчание.

 

АСТРОНОМ. Ротмистр Соколов?

СОКОЛОВ. Трудно задать более нелепый вопрос, притом что у вас в руках мои документы.

АСТРОНОМ. Не советую так со мной разговаривать, Константин Владимирович, я ведь не матросик из Кронштадта. Да и не враг я вам. Хотя бы потому, что за вас ходатайствовала одна прекрасная барышня.

СОКОЛОВ. Я не нуждаюсь ни в чьих ходатайствах. В чём меня обвиняют?

АСТРОНОМ. До этого мы, может быть, ещё дойдём… А может, и не дойдём… Для начала я просто хотел бы с вами поговорить.

СОКОЛОВ. У нас нет общих тем.

 

Астроном устремляет на Соколова змеиный взгляд. Тот несколько раз моргает и протирает глаза ладонью.

 

Скобелевская площадь, справа — здание Моссовета.

СЦЕНА 27. СКОБЕЛЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ ОКОЛО МОССОВЕТА

На мостовой снежная грязь. У дверей Моссовета стоят часовые. Неподалёку переминаются с ноги на ногу ИГНАТ (в замызганном пальтишке) и ВАРВАРА (в короткой шубке).

 

ИГНАТ. Замёрзли совсем, барышня. Поехали лучше до дому.

ВАРВАРА. Вы поезжайте, Игнат, а я ещё подожду.

ИГНАТ. Чего ждать-поджидать-то?

ВАРВАРА. Аня обещала, что похлопочет за Константина Владимировича.

ИГНАТ. Обещанного три года ждут.

ВАРВАРА. Вот я и буду ждать хоть три года.

ИГНАТ. Ну, барышня, вас не переупрямишь. Подите хоть к возчику, там всё теплее.

ВАРВАРА. Нет, я здесь…

 (Смотрит на окна Моссовета.)

Ох, что там сейчас с Константином Владимировичем происходит?..

СЦЕНА 28. КАБИНЕТ АСТРОНОМА В МОССОВЕТЕ

АСТРОНОМ (продолжает разговор с Соколовым). Ошибаетесь, батенька, ошибаетесь. Очень даже и есть у нас с вами общие темы. Например, страна, народ.

СОКОЛОВ (недоуменно молчит, потом говорит после паузы). К сожалению, да — страна и народ у нас одни. Но о чём тут мне с вами говорить? В моей стране завелись такие, как вы, которые её разрушают, губят народ.

АСТРОНОМ. Полноте! Вы же, видно, неглупый человек. Вы же не можете не знать, что гибель страны началась не сейчас, не в октябре. Что нужно народу? Авторитетная и справедливая власть, которая обеспечила бы ему нормальное существование. Была такая власть?

 СОКОЛОВ. Была монархия, которую вы уничтожили.

АСТРОНОМ. Ерунда! Вы монархист? Так кто же уничтожил монархию? Большевики, которые сидели по заграницам или по тюрьмам, как, например, я? Или же ваши генералы, хором выступившие за отречение? И кто принял это отречение? Большевики? Эсеры? Анархисты? Нет! Даже не кадеты! Исключительно правые — монархист Шульгин и октябрист Гучков.

СОКОЛОВ. Чего вы от меня хотите?

АСТРОНОМ. Я же сказал — поговорить. Ну ладно, взяли власть. Так что они с ней сделали? Одурели от своего либерализма! Только в совершенно безмозглую голову могла прийти мысль назвать себя «Временным правительством». Кто же будет верить временщикам? Временная власть — не власть.

СОКОЛОВ. А вы — власть?

 

Дверь открывается и без стука вваливается 1-й МАТРОС.

 

1-й МАТРОС. Эта… Ну, товарищ Млечин, ну, мы забираем этого гада. Вы наговорились, небось.

 

Астроном резко встаёт из-за стола, идёт к двери.

 

АСТРОНОМ (через плечо бросает Соколову). Подождите!

(Выходя в дверь — 1-му матросу.)

За мной!

 

Астроном выходит. Соколов сидит, обхватив голову руками. Из-за двери слышен голос Астронома.

 

АСТРОНОМ (громкие выкрики из-за двери). Как вы смеете? Анархия! Знаете ли вы, с кем говорите? Распоясались! Понимаете ли, кто стоит перед вами? Революционный трибунал! Здесь вам не кронштадтская вольница! Сменить караул!

СЦЕНА 29. СКОБЕЛЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ ОКОЛО МОССОВЕТА

Очень холодно. ВАРВАРА подпрыгивает, ИГНАТ хлопает по туловищу руками. К ним подходит ЧАСОВОЙ.

 

ЧАСОВОЙ. Вы чё тута распрыгались да расхлопались? Кто такие? Доку́менты!

ИГНАТ. Я — рабочий класс! Меня ослобонили! Где мне нравится, там я и хлопаюсь.

ЧАСОВОЙ. Ладно, с тобой, дед, всё понятно.

(Указывает на Варвару.)

А это хто? Буржуазия?

 ИГНАТ. Ишь, словцо какое заучил! Башковитый больно! Тебя тут зачем поставили? Власть беречь, а не к людя́м приставать. Взяли моду со стариками да с барышнями воевать. Шёл бы на фронт к германцу, он те покажет доку́мент!

2-й ЧАСОВОЙ (кричит от дверей, смеясь). Оставь его, Мотька! Этот старый хрен всё одно тебя перелает. Вишь, какой языкастый!

 

1-й часовой смачно сплёвывает на землю, отходит к дверям.

 

ИГНАТ (вслед ему презрительно). Сопля голанская!

СЦЕНА 30. КАБИНЕТ АСТРОНОМА В МОССОВЕТЕ

 

Ю. И. Селивёрстов. Графический цикл «О Великом инквизиторе».

 

Соколов по-прежнему сидит, обхватив голову руками. Возвращается Астроном. Соколов выпрямляется.

 

АСТРОНОМ (внимательно оглядывая Соколова). О чём, бишь, мы говорили? А, да, о власти. Так вот… Мы — партия, которая понимает, что народ хотел получить ощущение свободы. Его дал Февраль. Но этого мало, жизненно необходимо найти
такую власть, которой можно обретённую свободу вручить. Власть эта должна быть бесспорной, чтобы все люди разом согласились её принять. Если не все, то большинство.

(Улыбается змеиной улыбкой.)

Оттого-то мы и большевики. С начала веков мучением каждого человека единолично и всего человечества в целом был поиск общих идеалов.

СОКОЛОВ. Идеалы дал Иисус Христос.

АСТРОНОМ. Может быть, может быть… Но только для христиан. А все другие? Да и епархия, так сказать, вашего Иисуса Христа находится на небе. А на земле нужна земная власть, которая обеспечила бы общность идеалов, на которых можно построить новое общественное здание.

СОКОЛОВ (после некоторой паузы). И вы, устроившие переворот всего несколько недель назад, видите себя такой властью?

АСТРОНОМ. Да, видим! Большевики на сегодняшний день — единственная сила, которая может спасти страну, объединить народ, создать авторитетную и справедливую власть. Именно об этом всегда мечтали и мечтают люди!

СОКОЛОВ. Власть террора.

АСТРОНОМ. Если бы я представлял здесь власть террора, то вас давно бы расстреляли.

СОКОЛОВ. Зачем вы всё это мне говорите?

АСТРОНОМ. А затем, что не расстреливать мы пришли, а спасать Россию. Нам не враги нужны, а соратники. Нам нужно русское кадровое офицерство, такие, как вы, чтобы бороться с врагами настоящими: анархией, немцами, а там, глядишь, и с бывшими союзниками.

СОКОЛОВ. Кадровое офицерство за вами не пойдёт.

                                                                                    

Дверь открывается: входят ротмистр КОВАЛЕНКО, брат Талочки, и его приятель полковник ПОЛЯКОВ. Коваленко и Соколов недоуменно смотрят друг на друга. Астроном ухмыляется.

 

АСТРОНОМ (выходя из-за стола и пожимая офицерам руки). Здравствуйте, Евгений Иванович! Здравствуйте, Андрей Васильевич! Подождите минуту в коридоре, мы уже заканчиваем.

(Поляков и Коваленко выходят. Астроном расхаживает по кабинету.)

Вот так, Константин Владимирович, вот так… Кадровое офицерство, как видите, уже идёт к нам. А то ли ещё будет! Вы думаете, случайно прославленный генерал Брусилов — «генерал-прорыв» — отказался возглавить ваше восстание против нас? Ничуть не сомневаюсь, совсем скоро он будет наш. И вы будете наш… Ну что ж, товарищ ротмистр, идите пока с миром. Я выпишу вам пропуск.

 

Астроном садится за стол, пишет. Потом ещё раз пронзительно смотрит в глаза Соколову и передаёт ему бумагу. Тот тяжело поднимается и, не прощаясь, выходит.

СЦЕНА 31. СКОБЕЛЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ ОКОЛО МОССОВЕТА

СОКОЛОВ выходит из здания, осматривается, замечает ИГНАТА и ВАРВАРУ, направляется к ним. Варвара бежит ему навстречу.

 

ВАРВАРА. Костя!.. Константин Владимирович!

 

Соколов подхватывает её и кружит. Игнат громко кашляет.

 

ИГНАТ. Ваше благородие, опосля марьяжить будете. Возчик заждался. Поехали!

 

Соколов ставит Варвару на землю.

 

СОКОЛОВ. Игнат, отвези меня в свои конюшни, хочу Глеба повидать.

ИГНАТ. А барышня? Велено её домой доставить.

ВАРВАРА. Я с вами, я Глеба сто лет не видела.

ИГНАТ. Ну, с нами, так с нами. Там, чай, не монастырь.

 

Идут вниз по Тверской.

СЦЕНА 32. КОННЫЙ ДВОР МОСКОВСКОГО
СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОГО ИНСТИТУТА

Длинная комната. По стенам — полати, на них набросано сено, сверху — тюфяки. В углу у двери — печка. В противоположном от двери конце комнаты — окно, рядом — большой некрашеный стол с керосиновой лампой, табуретки. В углу икона Спаса. На одном из тюфяков лежит ВАРВАРА. За столом сидят СОКОЛОВ и ГЛЕБ (в одной белой рубашке, рука перевязана). Тихо разговаривают. Входит ИГНАТ, ставит на стол миску с солёными огурцами. Из кармана достаёт два стакана, протирает их какой-то тряпочкой. Из другого кармана вытаскивает пузырёк тёмного стекла с мерной шкалой.

 

Конный двор Московского сельскохозяйственного института (Петровская академия).

 

ИГНАТ. Вот вам и угощеньице.

(Указывает на Глеба.)

Их благородию — на поправку.

(Соколову.)

А вашему благородию — с испугу.

 

Глеб и Соколов смеются. Соколов открывает пузырёк, нюхает.

 

СОКОЛОВ. Это же чистый спирт!

ИГНАТ. Да, крепонькое винцо.

ГЛЕБ. Как ты, Игнат, умудряешься всё доставать!

ИГНАТ. Это — да… Винцо я у учёных людей позаимствовал. У них для опытов всяких сберегается.

СОКОЛОВ. Ты, я вижу, опыт на себе уже произвёл.

ИГНАТ. Не, только маненько пригубил — попробовать, чем вас угощать стану. А огурчики — тутошние, петровские. Тётенька одна обеспечила. Хорошая тётенька!

ГЛЕБ (смеётся). У тебя, Игнат, везде по тётеньке.

ИГНАТ. Это — да… А тут вот и для барышни гостинец.

 

Достает из кармана свёрточек в тряпочке, разворачивает и вынимает пряник. Поворачивается к Варваре.

 

ГЛЕБ (прижимает палец к губам). Тихо, Варя, кажется, уснула.

ИГНАТ. Пущай поспит. Ясно дело. Издёргалась вся.

 

Кладёт пряник на стол, а тряпочку аккуратно складывает и прячет в карман.

 

ИГНАТ. Потом дадите. Тоже от тётеньки.

 

Соколов разливает спирт.

 

Московский сельскохозяйственный институт
(Петровская академия).

 

СОКОЛОВ. Игнат, а себе стакан?

ИГНАТ. Не, благодарствуем. Мы попостимся.

СОКОЛОВ. Во как!

ИГНАТ. Тут такое дело: в город мне надо. Я давеча совсем запамятовал вещички их благородию прихватить из дому. Ить мундир-то после всего уж вовсе никуда не годится. Да и неча в нём щеголять сичас. Я мигом на тележке слётаю. А вы тут пока винцом угощайтесь.

 

Игнат уходит.

СЦЕНА 33. МОСКВА. ДМИТРОВСКОЕ ШОССЕ

По дороге тарахтит телега. ИГНАТ правит лошадью. На телеге, свесив ноги, сидят ЕПИСКОП НЕСТОР, ОТЕЦ ПЁТР, ФЁДОР.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Игнатушка, долго ещё? Аж все внутренности растрясло.

ИГНАТ (бурчит). Сами вызвались. Я упреждал…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да я не мыслил, что так далёко… Я и не бывал никогда в этих местах. Подобно деревне.

ОТЕЦ ПЁТР. А мы с Федей бывали, когда я занимался Достоевским, «Бесами». Ездил смотреть тот самый грот, в котором нечаевцы студента Иванова убили.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Как ты, отец Пётр, всё знаешь… Науки премудрость!

ФЁДОР. Да, я помню этот грот. Так страшно было!

ИГНАТ. Потерпите ишшо малость. Почитай, уже приехали. Сичас в Старадамов тупик свернём и — на месте.

СЦЕНА 34. КОННЫЙ ДВОР

За столом по-прежнему разговаривают СОКОЛОВ и ГЛЕБ. ВАРВАРА проснулась, сидит на полатях с игнатовым пряником в руках, прислушивается к разговору. Входят ЕПИСКОП НЕСТОР, ОТЕЦ ПЁТР, ФЁДОР, ИГНАТ. Соколов и Глеб встают. Фёдор бросается к Глебу, обнимает его.

 

ФЁДОР. Братик!

 

Епископ Нестор, отец Пётр крестятся на икону. Отец Пётр подходит к Глебу, крестит его, гладит по волосам.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Мир дому сему. На ковчег у вас тут похоже.

ОТЕЦ ПЁТР. Да… И мы здесь собрались — каждой твари по паре.

ЕПИСКОП НЕСТОР (подходит к Варваре, благословляет). Только Варварушке пары женского пола нет.

ИГНАТ (от двери). Надо было ишшо тётеньку, Агафью Лукинишну, прихватить.

(Смеётся.)

Да больно тяжела — лошадка не выдержит.

 

Все смеются. Игнат уходит. Фёдор подсаживается к Варваре. Та отламывает половину пряника, протягивает Фёдору. Епископ Нестор, отец Пётр, Соколов, Глеб садятся за стол.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР (Соколову). Ну докладывай, ротмистр, что там с тобой стряслось. А то Игнат таких страстей понарассказал…

СОКОЛОВ. Я вот Глебу битый час уже говорю, а он слушать не хочет.

ГЛЕБ. Я слушал тебя внимательно, только…

ОТЕЦ ПЁТР. Теперь нам расскажите.

СОКОЛОВ. Там, конечно, Аня похлопотала… И привели меня к какому-то Млечину. Не знаю, кто он там у них, но, судя по всему, кто-то из главных. Совсем не похож на этих с красными повязками. Не нахальный, рассудительный, логика железная… Странный, конечно, немного…

ОТЕЦ ПЁТР. А что странного?

СОКОЛОВ. Вот Глеб всё время пристаёт со взглядом… Действительно, взгляд у него какой-то змеиный, когда смотрит в глаза, выдержать невозможно. Даже когда и не в глаза, ощущение — будто шашкой рубанули.

ГЛЕБ. Чёрный полковник!

СОКОЛОВ. Опять ты за своё! Дело же не в том, как он смотрел, а в том, что он говорил…

 

Берётся за стакан со спиртом.

ЕПИСКОП НЕСТОР (накрывая стакан ладонью). Погоди, погоди, ротмистр. Ты сперва расскажи, что же он такое говорил.

СОКОЛОВ (возвращая стакан на стол). Он много толковых, справедливых вещей говорил. И про губительное безвластие, царящее у нас, и про то, что Императора предали, и про идиотское Временное правительство.

 

Входит Игнат и пристраивается в углу у двери.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ну, это всё, мы и без него знаем.

СОКОЛОВ. Главная его мысль была про то, что народу нужна как свобода, так и власть, которой можно было бы эту свободу перепоручить. Власть, которую согласилось бы принять большинство людей. Разве неправильно?

ОТЕЦ ПЁТР. Что-то знакомое… А не так ли оно звучало: «Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться…»?

СЦЕНА 35. СЕВИЛЬСКАЯ ТЮРЬМА. XVI ВЕК

Ю. И. Селивёрстов. Графический цикл «О Великом инквизиторе».

Ночь. Тесное, мрачное, со сводчатыми потолками помещение тюрьмы разгорожено решёткой на две части. В одной части за решёткой угадывается светлый, но едва различимый СИЛУЭТ. В другой части — железная дверь, стол, на нём — тусклый светильник. От двери к столу и обратно прохаживается КАРДИНАЛ (играет тот же актёр, что и АСТРОНОМА, но в другом гриме). Это старик в грубой монашеской рясе, высокий и прямой, с иссохшим лицом, седыми густыми бровями, со впалыми глазами, из которых светится зловещий огонь.

 

АСТРОНОМ-КАРДИНАЛ (обращаясь к Силуэту). Это Ты? Ты?... Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Не Ты ли так часто тогда говорил: «Хочу сделать вас свободными». Но вот Ты теперь увидел этих «свободных» людей... Много веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль Ты желал, такой ли свободы?..

 

Усмехается, в глазах вспыхивает злобный огонь. Потом бросает взгляд на светлый Силуэт за решёткой, вздрагивает, опускает голову и смотрит в пол.

СЦЕНА 36. КОННЫЙ ДВОР

СОКОЛОВ. Да, приблизительно так этот Млечин говорил… Как вы смогли угадать?.. И он делал вывод, что власть сейчас у большевиков — реальная власть. И они хотят спасти страну, народ, дать общие идеалы. А если это — правда?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Отчитывать тебя надо, ротмистр, как бесноватого! На колени!!!

ОТЕЦ ПЁТР. Погодите, владыка…

(Соколову.)

Вы спросили, Константин, как я угадал? А тут и угадывать нечего. Я просто хорошо помню Великого инквизитора из «Братьев Карамазовых», диссертацию по ним писал. Так вот, вся речь вашего большевика — это мысли Инквизитора. Ну, конечно, приспособленные к восприятию русского офицера 17-го года. Только имейте в виду, что Великий инквизитор у Достоевского — верный слуга Дьявола, если не сам Дьявол.

СОКОЛОВ. Это — лишь литературные аналогии. Мысли-то он верные высказывал…

ЕПИСКОП НЕСТОР (почти кричит). Как верные? Какие такие «общие идеалы» они собираются дать народу? Без Иисуса Христа?! Святыни Кремля, разрушенные и опоганенные, ты видел? А на этом месте они башню Вавилонскую построят! Вот они — «общие идеалы»!

 

Неосуществлённый проект Дворца Советов в Москве на месте разрушенного храма Христа Спасителя.
На вершине — фигура Ленина.

СОКОЛОВ. Он Христа, в общем-то не отрицал…

ОТЕЦ ПЁТР. В некоторых случаях им и не обязательно отрицать, достаточно просто не учитывать. Тогда место Христа непременно займёт Дьявол. Третьего не дано. Так что вы, дорогой Константин, сегодня искушение проходите, серьёзнейшее искушение. Он ведь звал вас в сонм избранных, стоящих над людьми, указующих путь безмозглому стаду.

ЕПИСКОП НЕСТОР. А мы — не безмозглое стадо! Мы — православный народ! Мы погибнем, если будем идти не за Христом, а за «избранными» коноводами!

ИГНАТ (из своего угла). Это — да…

ОТЕЦ ПЁТР. Так что молитесь, Константин, молитесь, Господь подскажет верное решение. И думайте…

СОКОЛОВ (берясь за стакан). Что-то меня совсем сегодня запутали… Сначала — тот… Теперь — вы… Я, в конце концов, гусарский ротмистр, а не политик и не философ-богослов.

 

Ю. И. Селивёрстов. Графический цикл «О Великом инквизиторе».

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ежели ты — ротмистр, то не дури, а воюй! За веру православную воюй, за отечество воюй, за царя православного!!!

СОКОЛОВ. Где тот царь?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Где? А то ты не знаешь где? — В Тобольске!

 

Соколов залпом выпивает спирт.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ СЕРИИ

 

СЕРИЯ 4. СПАСТИ ГОСУДАРЯ

СЦЕНА 1. ТОБОЛЬСК. УЛИЦА СВОБОДЫ,
ГУБЕРНАТОРСКИЙ ДОМ

С последних событий прошло полтора месяца — начало января 1918-го года.

 

Тобольск. Губернаторский дом. 1918-й год.

 

С начала сцены тихо звучит хоровое пение «Варшавянки»:

 

Нам ненавистны тиранов короны,

Цепи народа-страдальца мы чтим.

 

Камера издалека показывает бывший Губернаторский дом, огороженный высоким частоколом. Вдоль него, снаружи, идут солдаты охраны с винтовками на плечах — смена караула. Пение звучит громче:

 

Кровью народной залитые троны,

Кровью мы наших врагов обагрим!

 

Камера скользит по дому и останавливается на углу, где на соседнем здании прибита табличка с надписью от руки: «Улица Свободы». Пение звучит очень громко:

 

Смерть беспощадная всем супостатам!

Всем паразитам трудящихся масс!

Мщенье и смерть всем царям-плутократам!

Близок победы торжественный час.

 

Камера приближается к дому. Пение затихает, и начинают звучать стихи:

 

Пошли нам, Господи, терпенье

В годину буйных, мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

 

На балконе смутно видны ИМПЕРАТОР и ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ в шинелях и папахах. Звучат стихи:

Дай крепость нам, о Боже правый,

Злодейства ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С Твоею кротостью встречать. [16]

 

Снова показываются частокол и солдаты.

СЦЕНА 2. МОСКВА. КАБИНЕТ СВЯТЕЙШЕГО
ПАТРИАРХА ТИХОНА НА ТРОИЦКОМ ПОДВОРЬЕ В МОСКВЕ

Начало января 1918-го года.

 

Троицкое подворье в Москве.

Большая, скромно обставленная комната. В Красном углу — киот. У окна письменный стол. Вдоль двух стен — книжные шкафы, видны корешки книг. У третей — кожаный диван. На нём сидит ПАТРИАРХ ТИХОН. Он в подряснике и скромной скуфейке, имеет вид простого монаха. Перед ним ходит по комнате ЕПИСКОП НЕСТОР, тоже в подряснике.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Принесли мне, владыка Нестор, из типографии вашу книгу об осквернении кремлёвских святынь… Кровь в жилах стынет! Надо распространить её как можно шире. Может, увидев эти кощунства, многие одумаются…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Книга-то книгой, но одна книга не спасёт. Надо действовать!

ПАТРИАРХ ТИХОН. Да-да… Однако то, что вы предлагаете, может поставить под удар всю Церковь.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Помнится, один из наших владык так и сказал: «”Не хватай за головы псов дерущихся”, чтобы самому не пострадать от злобы их».

ПАТРИАРХ ТИХОН. Я не об этом… Я о том, что как бы нам не остаться в одиночестве. Ведь в феврале, когда Государь отрёкся от престола, множество народа радовалось…

ЕПИСКОП НЕСТОР. В феврале, Ваше Святейшество, это — в феврале. А уж год прошёл. И ой как многие схватились за голову. Да и тогда мало кто думал о конце монархии. Только самые отчаянные жаждали всё разрушить… Большинство мыслило как? — Этот царь уйдёт — придёт другой, лучший…

ПАТРИАРХ ТИХОН. Да-да… И в клире, и в пастве слыхал такие разговоры.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Теперь пожили при «свободах»! И как? Понравилось?

ПАТРИАРХ ТИХОН. Упились, совсем упились вином свободы… Многие раскаялись, но уже не вернёшь…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Почему не вернёшь? Вернёшь! И ещё одно изменилось — Церковь наша Православная. Она обрела единого предстоятеля — вас, Ваше Святейшество. И если вы объявите отречение Императора аки не бывшее, то во многих сердцах ваше слово отзовётся!

ПАТРИАРХ ТИХОН. А что сам Государь?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Полагаю, за этот год и он много изменился. Через муки прошёл душевные, через предательство прошёл иудино, через пленение вавилонское. Увидел, что творится с Россией после его отречения… Сношений с ним у меня пока нет, но скоро будут. Если вы, Ваше Святейшество, благословите, пошлю в Тобольск надёжных людей.

ПАТРИАРХ ТИХОН. Ох, задали вы мне задачу, владыка Нестор!

 

Встаёт с дивана, подходит к образам и крестится.

 

Святейший Патриарх ТИХОН.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН (шёпотом). Господи, вразуми грешного раба Твоего Тихона!

 

После некоторой паузы вынимает из киота икону «Утоли моя печали» и благословляет ею епископа Нестора, тот целует икону.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Вас, владыка, благословляю на дерзание ваше во спасение Святой Руси. А вы этой иконой воинов своих благословите.

 

Патриарх заворачивает икону в плат и передаёт владыке Нестору. Тот бережно принимает её и прячет в портфель.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Помолимся, владыка Нестор.

Оба встают на колени перед киотом и читают тропарь Животворящему Кресту:

 

Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверному Императору нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.

 

Камера, всё удаляясь, показывает сзади две коленопреклоненные монашеские фигуры. Слышен тихий, едва различимый, благовест.

Сцена 3. МОСКВА. КУРСКО-НИЖЕГОРОДСКИЙ ВОКЗАЛ

Начало января 1918-го года.

Вечер. На привокзальной площади около извозчичьего экипажа прохаживается ГЛЕБ в коротком полушубке и меховой шапке. Из здания вокзала выходит СОКОЛОВ. Он в чёрном длинном пальто с белым кашне, на голове — шляпа, в руке — небольшой чемодан. Глеб машет рукой, Соколов направляется к нему. Обнимаются.

 

Курско-Нижегородский вокзал в Москве.

ГЛЕБ. Костя, прыгай быстрее в экипаж, у нас совсем нет времени!

СОКОЛОВ. Поезд жутко запоздал, стояли у каждой сосны.

 

Соколов пристраивает чемодан, садится в экипаж вслед за Глебом. Извозчик трогает.

 

ГЛЕБ (извозчику). На Арбат, Большой Николопесковский!

СОКОЛОВ. Как там Варя?

ГЛЕБ. Да всё хорошо. Ждёт тебя.

СОКОЛОВ. Хочу у батюшки вашего руки её просить.

ГЛЕБ. Вот как!

СОКОЛОВ. Вот так…

ГЛЕБ. Свойственниками теперь будем! Кстати, и меня Талочка под аналой ведёт. Значит, два венчания сразу!

СОКОЛОВ. Прекрасно! Но об этом после… Лучше расскажи, что такое случилось? Что за спешность? И куда мы едем?

ГЛЕБ. К владыке Нестору. Это он просил тебя вызвать. Он всё и расскажет, я сам толком не знаю.

 

Извозчик едет по вечерней Москве.

СЦЕНА 4. МОСКВА. БОЛЬШОЙ НИКОЛОПЕСКОВСКИЙ
ПЕРЕУЛОК. КВАРТИРА ПРИСЯЖНОГО ПОВЕРЕННОГО
ПОЛЯНСКОГО

Большой кабинет, заставленный громадными полками с книгами церковного содержания. Письменный стол, несколько больших кресел. В них сидит ЕПИСКОП НЕСТОР, ГЛЕБ, СОКОЛОВ. Они тихо переговариваются между собой.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР (Соколову, улыбаясь). Уже не грезите, ротмистр, «общими идеалами»?

СОКОЛОВ. Не напоминайте, владыка. Сам не понимаю, что со мной было. Будто дыму какого-то напустил Чёрный полковник. Морок… Гипноз…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Это не гипноз, а наваждение.

СОКОЛОВ. Следа не осталось. Самому теперь смешно вспоминать.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Тут не до смеха… Я и не сомневался в вас, ротмистр, иначе не позвал бы сюда.

ГЛЕБ (достаёт часы). Хозяин наш куда-то исчез…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ничего, придёт. Подождём. Полянский человек немного странный. Вы не обращайте особого внимания на нервность и суетность Владимира Сергеевича. Смею заверить, что он человек, искренно преданный Государю. Кроме того, не он всем ведает — в нашем предприятии задействованы очень серьёзные люди.

 

Входит хозяин дома — присяжный поверенный ПОЛЯНСКИЙ. Ему около 50-ти лет, высокий, худой, глубокие залысины, весь соткан из нервов, постоянно потирает руки.

 

ПОЛЯНСКИЙ. Прошу извинить меня за некоторую задержку. Срочный телефонный разговор. Нуте-с, мы все уже успели познакомиться, поэтому — сразу к делу: надо спасать Государя!

СОКОЛОВ (тихо). Ничего себе дело…

ПОЛЯНСКИЙ (ходит по комнате, чуть припрыгивая). Да, да, тысячу раз — да!!! Медлить нельзя — он в опасности! Наша цель — восстановить монархию, изгнать большевиков, довести до победного конца войну, наладить порядок в стране.

СОКОЛОВ (тихо Глебу). Какой-то фантастический винегрет…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Погодите, погодите, Владимир Сергеевич, вы прямо водопад обрушили на офицеров.

(Офицерам.)

На самом деле всё не так сумбурно…

ПОЛЯНСКИЙ (перебивая). Мы уже несколько месяцев, ещё до большевицкого переворота, прощупываем почву для вызволения Императора из плена египетского. Теперь пришёл черёд активных действий. Наш час пробил!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Владимир Сергеевич, опять вы торопитесь. Дайте людям прийти в себя.

(Офицерам.)

Нам сейчас важно узнать ваше, братья, принципиальное решение: вы согласны принять участие в сем мероприятии?

СОКОЛОВ. Я — монархист. И я готов. Хотя плохо представляю, как это осуществить. Однако ваше участие, владыка, для меня — залог чистоты намерений. Повторяю, я готов.

ГЛЕБ. Я, разумеется, тоже.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ну вот и славно.

В прихожей раздаётся звонок в дверь, Полянский идёт открывать.

СЦЕНА 5. ТОБОЛЬСК. УЛИЦА СВОБОДЫ

Зимнее воскресное утро. На правой стороне улицы — ворота городского сада, на левой — храм Благовещения Пресвятой Богородицы. Вся улица от сада до храма перегорожена двумя густыми цепями стрелков охраны. За этими цепями — толпа разного народа. Звучит громкий благовест. Из ворот сада появляется Августейшая семья. Впереди идут ИМПЕРАТОР (в теплой бекеше без погон), ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ (в шинели, башлык закрывает погоны). ИМПЕРАТРИЦУ везёт в кресле КАМЕРДИНЕР ВОЛКОВ. Далее следуют ВЕЛИКИЕ КНЯЖНЫ. При появлении Императорской семьи толпа оживляется: кто-то крестится, кто-то грозит кулаком, кто-то встаёт на колени. Старушка пытается пройти через цепь, протягивая корзинку с яйцами, её отстраняет стрелок. Из толпы слышатся выкрики и разговоры.

 

Тобольск. Благовещенский храм (уничтожен).

 

МУЖЧИНА В ДЛИННОМ ПАЛЬТО (густым басом). Государю и его семейству — многая лета!

1-я МЕЩАНКА (обращаясь ко второй). Только наследник похож на Императрицу, а из дочерей ни одна — ни на его, ни на её.

ПЬЯНЫЙ ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ (орёт). Царь Николашка, жена его Сашка!

2-я МЕЩАНКА (обращаясь к первой). А чвой-то княжны подстрижены, как мальчики?.. 

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Страдальцы, храни вас Господь!

3-я МЕЩАНКА. Какие роскошные воротники-то у княжон — черно-бурые лисицы. Поди, трильоны стоят. 

РАБОЧИЙ В ПЕРВОМ РЯДУ (размахивая картузом). Да здравствует русская революция!

СОЛДАТ В ФОРМЕ ЛЕЙБ-ГВАРДИИ ДРАГУНСКОГО ПОЛКА (обращаясь к рабочему). Как дураком ты был, так дураком и помрёшь. Нешто не видишь: никакого порядку не стало, одно безобразие… без царя не обойтись, надо назад поворачивать.

 

Августейшая семья входит в храм. Стрелки закрывают двери и выставляют караул.

СЦЕНА 6. КАБИНЕТ ПОЛЯНСКОГО

ПОЛЯНСКИЙ вводит в кабинете полковника ЛИХАЧЁВА.

 

ПОЛЯНСКИЙ. Полковник Леонид Осипович Лихачёв назначен военным руководителем всего дела.

 

Лихачёв подходит под благословение ЕПИСКОПА НЕСТОРА, здоровается с СОКОЛОВЫМ и останавливается перед Глебом.

 

ЛИХАЧЁВ (пожимая руку Глебу). А, старый знакомый, гусар. Архангельский, кажется?

ГЛЕБ. Так точно. Господин полковник, не успел перед вами оправдаться: я ведь достал тогда тягачи, но было поздно.

ЛИХАЧЁВ. Не в чем оправдываться, поручик, артиллерийские мастерские захватили вечером того же дня, когда мы с вами и с вашей прелестной спутницей виделись. Рябцеву надо было раньше думать… Именно из тех самых орудий, о которых я тогда говорил, и расстреливали Кремль, они и решили исход сражения за Москву. Ну да ладно… Видно, так Господь повелел…

ПОЛЯНСКИЙ (нервно расхаживая по комнате). Господа, прошу меня простить, но давайте перейдём к делу.

ЛИХАЧЁВ. Да, конечно, начнём. Силы кое-какие у нас есть, но обстановка в Тобольске мало понятна.

ПОЛЯНСКИЙ. Но ведь братья Раевские, посланные туда, сделали свой доклад.

ЛИХАЧЁВ. Сделали, господин Полянский, однако, этот доклад сильно отдаёт романами Дюма или Жюля Верна.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Действительно, эти мальчики строят совершенно фантастические планы.

ЛИХАЧЁВ. Извините, но я повторяю: мы, находясь в Москве, положение дел в Тобольске представляем плохо. Заранее предрешать ничего нельзя. План составится не здесь, а на месте. В первую голову надо произвести разведку.

(Офицерам.)

Владыка Нестор порекомендовал для этого дела вас.

 

Современный вид дома № 3 по Большому Николопесковскому переулку, где находилась квартира В. С. Полянского.

 

СОКОЛОВ. Мы уже высказали владыке свою готовность.

ЛИХАЧЁВ. Замечательно. Тогда о задачах.

(Соколову.)

Вам, ротмистр, необходимо разведать всё, что касается дома Государя: численность охраны, расположение её и постов.

(Глебу.)

Поручик Архангельский, на вас возлагается сбор сведений о перевозочных средствах, местах подстав, разведка на случай захвата телеграфа, а также вхождение в связь с местными монархическими организациями. Есть вопросы по этой части дела?

СОКОЛОВ. Вроде, всё ясно.

ЛИХАЧЁВ. Хорошо. Отъезд через пять дней. Деньги, билеты, обмундирование получите в день отъезда. Встречаемся в десять утра в лазарете на Яузском бульваре.

(Протягивает Соколову записку.)

Вот адрес.

 

Икона Божией Матери «Утоли моя печали».

 

Епископ Нестор встаёт, берёт со стула свой портфель, вынимает сверток, разворачивает и вынимает икону.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР (держа икону перед собой). Этим образом «Утоли моя печали» благословил меня Святейший Патриарх. Этим образом и я благословляю вас, братья.

Полянский, Лихачёв, Соколов, Глеб становятся на колени, владыка благословляет.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Спасти человека от смерти — Божье дело. А вам Господь определил не только человеков спасать, но и всю Русь православную. Молюсь и молиться буду за вас!

 

Владыка обнимает всех четверых.

СЦЕНА 7. УЛИЦА АРБАТ

По вечернему Арбату идут СОКОЛОВ и ГЛЕБ.

 

СОКОЛОВ. Что скажешь?

ГЛЕБ. Сначала совсем тошно было…

СОКОЛОВ. Да, я тоже чуть с ума не сошел от сусальных речей этого Полянского. Никогда не думал, что буду иметь дело с адвокатами.

ГЛЕБ. Да Господь с ним, с Полянским. Полковник-то дело говорил.

СОКОЛОВ. Да, всё кратко, ясно, спокойно. Но главное для меня — слово владыки. Всё держится на нём. Ему я верю и пойду куда он скажет.

ГЛЕБ. А у нас есть выбор? Мы же никогда себе не простим, если с Государем что-то случится, а мы тут будем сидеть сложа руки. Да и что тут делать? От патрулей шарахаться да от арестов скрываться? Лучше уж тонуть в море, чем в грязной луже!

СОКОЛОВ. Умри, Денис, лучше не скажешь!

СЦЕНА 8. МОСКВА. ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ

Через 5 дней.

На платформе огромная толпа разного народа (в основном, демобилизованные солдаты) ломится в поезд. Среди них СОКОЛОВ и ГЛЕБ. Они в солдатских шинелях, папахах, с заплечными мешками, небритые. Яростно толкаясь локтями, берут штурмом вагон и занимают одну верхнюю полку на двоих. Вагон набивается битком, в отделение втискивается около тридцати человек. Поезд очень медленно трогается под крики «Крути, Гаврила!» и оглушительный свист.

Ярославский вокзал в Москве.

СЦЕНА 9. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ВАГОН

Ночь. Медленно едет поезд (показывается снаружи). В вагоне полутемно (тусклый свет идёт из коридора), окно выбито, в него выходит табачный дым. СОКОЛОВ и ГЛЕБ в шинелях лежат на верхней полке. Солдаты внизу толкаются, перебраниваются. РЫЖИЙ СОЛДАТ вытягивается и поворачивается к полке, где разместились офицеры. Пристально смотрит, наклоняя голову в разные стороны.

 

РЫЖИЙ СОЛДАТ. Хлопцы! Так то ж не солдаты! По всему видать — офицерьё переодетое! Я давно заприметил.

ГЛЕБ (шёпотом). Влипли!

СОКОЛОВ. Лежим спокойно, пока не реагируем.

СОЛДАТ С ПЕРЕВЯЗАННОЙ ЩЕКОЙ. Ишь, буржуи энти как на верхотуре-то устроилися! Залезли и дрыхнуть в три сопелки, а нам не то чтоб вытянуться, а и сидеть тесно́. Ни вздохнуть, ни пёрнуть…

ВИЗГЛИВЫЙ ГОЛОС. Братцы, ташшы их за ноги оттеда!

СТАРЫЙ СОЛДАТ (рыжему). Да брось ты, малец! Тама места всё одно на всех не хватит. Земельку мы у их, у господ, отобрали, так уж пусть хоть подрыхнут…

РЫЖИЙ (говорит неуверенно). А может, у ентих и земельки никакой не было?

 

Рыжий успокаивается, сворачивает и закуривает самокрутку. Офицеры наверху тихо переговариваются.

 

СОКОЛОВ. Всё-таки распознали, сволочи! Зря неделю не брились.

ГЛЕБ. Как говорит Игнат: хорошего коня и под рогожкой видать. Давай спать. Пардон, дрыхнуть.

 

Солдаты ведут свой разговор.

 

СТАРЫЙ СОЛДАТ. Вот, бают, всему виною господа… А я думаю, господа тоже разные бывают… Конечно, землю-то у них отнять следывает…

СОЛДАТ БУТЫРСКОГО ПОЛКА. Да… а так пущай себе живуть.

СТАРЫЙ СОЛДАТ. Не, зачем просто живут, пущай нами управляют. Они умнее нас, это по всему видать. Пущай и управляют… А то наши, когда заправлять начнут, одна грубость выйдет… ничё не получится…

СОЛДАТ БУТЫРСКОГО ПОЛКА. Да, пущай управляють... Ну а землю у них беспременно отнять следывает.

 

Камера показывает медленно идущий в ночи поезд.

СЦЕНА 10. МОСКОВСКИЙ ЕПАРХИАЛЬНЫЙ ДОМ
В ЛИХОВОМ ПЕРЕУЛКЕ

Январь 1918-го года.

К зданию подъезжает автомобиль с матросами. ТРИ МАТРОСА (серия 3, сцены 22–23) выскакивают из автомобиля, заходят в дверь. Епархиальный дом полупуст — перерыв в сессиях собора. Матросы оглядываются, идут наугад. Гулко отдаются их шаги. Навстречу выходит МОЛОДОЙ МОНАХ (серия 2, сцена 16).

МОЛОДОЙ МОНАХ. Что вам здесь нужно?

1-й МАТРОС. Где гражданин Нестор?

МОЛОДОЙ МОНАХ. Владыка Нестор?

2-й МАТРОС. Ну.

МОЛОДОЙ МОНАХ. Зачем он вам?

1-й МАТРОС. Много вопросов задаёшь, паря.

(Вытаскивает из-за пазухи бумагу и потрясает ею.)

Во зачем: ваш Нестор арестуется Комиссией по борьбе с контрреволюцией. Поня́л?

МОЛОДОЙ МОНАХ. Я сейчас позову владыку Нестора.

3-й МАТРОС. Нет уж, товарищ дорогой, у нас свои ножки имеются, сами дойдём. Сказывай, где он.

МОЛОДОЙ МОНАХ. На втором этаже.

 

Матросы поднимаются по лестнице.

 

Московский епархиальный дом в Лиховом переулке.

СЦЕНА 11. ТОБОЛЬСК. УЛИЦА СВОБОДЫ

Январь 1918-го года.

ГЛЕБ и СОКОЛОВ идут по узкому переулку между оградой Губернаторского дома и городским садом, приближаются к посту охраны. За оградой почти вплотную, как раз позади часового, возвышается снежная горка. Камера издалека постепенно
приближается к ней и, наконец, крупно показывает одинокую ЖЕНСКУЮ ФИГУРУ, стоящую на вершине.

 

СОКОЛОВ (оборачивается к Глебу и шепчет ему на ухо). Это Великая Княжна Татьяна. Я её в Царском Селе видел.

 

 Великая княжна ТАТЬЯНА НИКОЛАЕВНА (1897–1918).

 

Они снова смотрят на горку: она пуста.

СЦЕНА 12. МОСКВА. КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА
БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ

Поздний вечер. За столом в бывшем кабинете Усачёва (серия 1, сцена 6) сидит АСТРОНОМ. Дверь открывается, конвойные вводят ЕПИСКОПА НЕСТОРА.

 

АСТРОНОМ (конвойным). Свободны!

 

Конвойные выходят. Епископ Нестор стоит у двери, держа руки за спиной. Долгое время епископ и Астроном молчат и пристально смотрят друг на друга.

 

АСТРОНОМ. Проходите, гражданин Анисимов. Прошу…

(Указывает на стул перед собой. Епископ усаживается.)

Я — уполномоченный Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем Млечин.

ЕПИСКОП НЕСТОР. В чём я обвиняюсь?

АСТРОНОМ. Ох, легче сказать, в чём вы, гражданин Анисимов, не обвиняетесь по делам контрреволюции. Ну, начнём, пожалуй, вот с этого.

 

Астроном берёт со стола брошюру и потряхивает ею. Камера во весь экран показывает обложку.

 

АСТРОНОМ. Знакома вам сия преступная книженция?

(Читает.)

Автор: Епископ Нестор Камчатский. Название: «Расстрел Московского Кремля».

ЕПИСКОП НЕСТОР. Это — ваше преступление, а не моё. Вы расстреляли Кремль!

АСТРОНОМ. Ложь! Гнусная ложь! Вы прекрасно знаете, что мы не Кремль расстреливали, а засевших там контрреволюционеров, которые покусились на свободу трудового народа. Мы эту свободу ему даровали. Сейчас, ныне люди уверены, более чем когда-нибудь, что свободны вполне!

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Полноте витийствовать, господин уполномоченный, не тратьте зря сил. Мне один хороший знакомый как раз недавно посоветовал перечитать Великого инквизитора у Достоевского. И я перечитал. Так что, всё это мне известно…

АСТРОНОМ. Хороший знакомый — это ваш сообщник Пётр Архангельский? Он, кажется, занимался Достоевским?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Какая осведомлённость! А своих «сообщников», как вы изъясняетесь, я не скрываю. На обложке книги, которая у вас на столе, они обозначены. Там написано: «С Благословения Святейшего Собора Православной Русской Церкви». Эта книга — слово всей Русской Церкви, а не одного епископа Камчатского.

АСТРОНОМ (раздражаясь). Опять лжёте, гражданин Анисимов, выворачиваетесь! Не вывернетесь! Писала-то этот пасквиль не какая-то Церковь, а вы — собственной персоной!

 

Берёт брошюру, щёлкает ногтем по месту, где обозначен автор, и швыряет книгу на стол.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Я писал, не отрекаюсь. Но не я лгу, а вы. Неужели хоть один здравомыслящий человек сможет поверить, что артиллерийская канонада, направленная на Кремль, имела целю сокрушить горстку офицеров и юнкеров, которые были в этом Кремле?

АСТРОНОМ. Меня мало волнует, кто и во что поверит или не поверит. Я здесь для раскрытия контрреволюционных деяний. А они — на лицо!

(Снова берёт брошюру со стола и читает, выделяя голосом некоторые выражения.)

«Безумная стратегия становится характерной для всех представителей самозваного правительства, и то же, что они сделали с Кремлем, делают ныне со всей Россией, разыскивая в ней орудиями смерти врагов своих бредовых утопий. Хочется верить, что если это были русские люди, то из их сердец было совершенно вытравлено сознание, любовь к своей родине России и ими руководили враги России и враги всему тому, что дорого и свято для русского человека». Это вы писали. А это — прямая контрреволюционная пропаганда!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Нет, это — правда. И вы сами тоже её знаете.

АСТРОНОМ (снова раздражаясь). Вы, Анисимов, возомнили себя последним носителем истины! И вы думаете, что мы этого носителя расстрелять не сможем?

ЕПИСКОП НЕСТОР. У меня и сомнений таких нет: непременно, сможете. Вы не побоялись посягнуть на святыни. А я — не святыня, всего лишь грешный человек…

СЦЕНА 13. ТОБОЛЬСК. УЛИЦА СВОБОДЫ

Тобольск, 1918-й год.
Вся Августейшая семья прославлена в лике мучеников
в 1981-м (РПЦЗ), в лике страстотерпцев в 2000-м (РПЦ) гг.

 

За оградой из Губернаторского дома по лестнице сбегают Великие княжны. Впереди — ТАТЬЯНА, за ней — ОЛЬГА, МАРИЯ, АНАСТАСИЯ. Они в серых спортивных фуфайках и шапочках. Сзади ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ в шинели с погонами и Георгиевской медалью. Они взбегают на вершину горки и смотрят за ограду. По переулку продолжают нарочито медленно идти ГЛЕБ и СОКОЛОВ. Они не отрывают глаз от горки. Офицеры доходят до конца ограды и сворачивают влево, в сторону сада, уходя от Губернаторского дома. Камера снова показывает горку: на ней неподвижно стоят Великие княжны и Цесаревич. Камера возвращается на улицу, по которой идут Глеб и Соколов.

 

ГЛЕБ (почти шёпотом). Костя, ты видел?

СОКОЛОВ (угрюмо). Не надо… Помолчим… Тяжело…

ГЛЕБ (выдыхает). Мы их спасём!

СЦЕНА 14. КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ

АСТРОНОМ продолжает допрос ЕПИСКОПА НЕСТОРА.

 

АСТРОНОМ. Да… Если вы будете так держаться, то мы вас, конечно, расстреляем… За шпионаж, например…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Шпионаж?

АСТРОНОМ. Какая разница… Но шпионаж — позорнее.

(Резко меняет прежний резкий тон на мягкий, доверительный.)

Что-то мы с вами совсем заговорились, Николай Александрович, идите-ка в камеру, подумайте. Вас переведут в отдельную. Вы говорили, что у вас забрали панагию? Непременно вернут, я распоряжусь. Помо́литесь, глядишь, ваш Бог вас и вразумит, одумаетесь. Может быть, вы имеете ко мне ещё какую-нибудь просьбу или вопрос?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вопрос?.. Скажите, будьте милостивы, который теперь час?

 

Астроном бросает на епископа взгляд, полный бешеной ненависти. Однако сразу берёт себя в руки, смотрит на часы-браслет.

 

АСТРОНОМ. Одиннадцать часов ночи.

(Кричит в сторону двери.)

Конвой!

(Входят конвойные. Епископ встаёт, направляется к двери. Астроном говорит ему вослед.)

О вашем, гражданин Анисимов, участии в контрреволюционном монархическом заговоре против Советской власти мы уж в следующий раз потолкуем…

СЦЕНА 15. ТОБОЛЬСК. СТОЛОВАЯ «РОССИЯ»

Январь 1918-го года.

Вечер. Большой зал столовой. За столом сидят ГЛЕБ и СОКОЛОВ. Официант уносит посуду, остаётся только чайник, стаканы и тарелка с солёными огурцами. Соколов из чайника наливает водку в стаканы. Офицеры выпивают, закусывают огурцом, закуривают. Через несколько столиков от них гуляет шумная компания солдат. Среди них — РЫЖИЙ, с которым офицеры ехали в поезде. Он крутит в руках пустой стакан, начинает шарить по карманам, вытаскивая какие-то медяки. Потом оглядывается вокруг. Его взгляд останавливается на господине в сером сюртуке, сидящем за соседним столиком. Рыжий встаёт и, чуть пошатываясь, подходит к нему. Камера показывает Глеба и Соколова, но слышны выкрики Рыжего: «Отожрал морду на народном хлебе! Я за тя в окопах мёрз!». Камера переносится на Рыжего. Он вплёскивает в лицо господину содержимое бокала. Затевается потасовка.

 

Тобольск.

 

ГЛЕБ. Костя, пойдём разнимем бойцов, а то переколотят здесь всё к чёртовой матери.

СОКОЛОВ. Вот ещё! Ты рыжего по поезду помнишь? Это ведь он хотел нас с полки стащить. Да и господинчик какой-то склизкий. Пусть хоть поубивают друг друга. Сидим.

ГЛЕБ. Нет, я всё-таки разниму их.

 

Глеб встаёт и распихивает дерущихся. Господин отряхивается и пересаживается за другой столик. Глеб возвращается на своё место. Рыжий внимательно всматривается в офицеров, потом подходит к ним.

РЫЖИЙ. Ваши благородия! Какая встреча, ядрёна вошь! Узнали? Сколько дён вместя ехали по железке!

ГЛЕБ. Да, припоминаю. Здравствуйте.

РЫЖИЙ. Во! Признал! Ваши благородия, водочкой не угостите ли попутчика?

СОКОЛОВ (усердно тушит папиросу о край пепельницы). Нам, кажется, уже пора идти.

(Привстаёт и обращается к Глебу.)

Ты идёшь?

 ГЛЕБ. Знаешь, я, наверное, ещё посижу здесь немного.

(Рыжему, указывая на чайник.)

Угощайтесь.

СОКОЛОВ. Воля твоя.

 

Тобольск.

 

Соколов подходит к официанту, перебрасывается с ним несколькими словами, вынимает и подаёт две купюры, потом методично отсчитывает несколько мелких монет и протягивает официанту.

СЦЕНА 16. МОСКВА. ОДИНОЧНАЯ КАМЕРА
БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ

Крохотная полутёмная камера, та самая, где сидел когда-то Астроном. Видны чёрные силуэты решёток на голубом фоне лунной ночи. Дверь со скрежетом открывается, и конвойный вводит ЕПИСКОПА НЕСТОРА. На груди у него — деревянная панагия. Владыка медленно, ссутулившись, идёт по тюремной камере, приближается к высоко расположенному окну. Опирается руками о стену, смотрит вверх. Кинокамера идёт через решётку, скользит по тюремным корпусам, спускается во двор и останавливается на храме Покрова Пресвятой Богородицы, освещённом луной. Отчётливо виден крест на куполе. Кинокамера возвращается в камеру тюремную. Владыка стоит на коленях и молится, приложив к устам деревянную панагию. Лунный свет падает на одну из стен, на ней красным карандашом крупно написано кем-то из узников: «И ЭТО ПРОЙДЕТ».

 

Храм Покрова Пресвятой Богородицы
в Бутырском тюремном замке.

СЦЕНА 17. ТОБОЛЬСК. СТОЛОВАЯ «РОССИЯ»

За столом ГЛЕБА уже не только РЫЖИЙ, но ещё один солдат — УСАТЫЙ. Они выпивают и разговаривают. Глеб курит.

 

УСАТЫЙ. Вот мы и собрали свой Союз фронтовиков. И скинем всю эту шоблу есеровскую на…

РЫЖИЙ. Да! А тут всякая сволочь поналезла. То ль есеры, то ль есдеки, то ль меньшаки — бес их разберёт. Все хлебные места поделили, пока мы кровушку свою проливали. А мы — за большаков!

УСАТЫЙ. И армию соберём! Вона, в Тюмени, слыхал, уже сделали Красную армию.

ГЛЕБ (затягиваясь папиросой). Ничего у вас не выйдет.

УСАТЫЙ. Как так?

ГЛЕБ. А вот так. Кто будет командовать? Приём офицеров в вашу Красную армию затруднителен — надо получить аттестацию комитета прежнего полка. А где её достать, если наш, к примеру, полк немцы разогнали? Мы в политике ничего не понимаем, мы — профессионалы и будем служить в какой угодно армии, лишь бы платили, другого труда не знаем.

РЫЖИЙ. Коль ты наш брат, фронтовик, вали в наш Союз!

УСАТЫЙ. Это ништо, и с комитетом уладим, и денег найдём… А вот кабы ты снова, ваш бродие, на контру не повернул…

ГЛЕБ. Напрасно вы видите во всех офицерах контрреволюционеров. За нами народ не пойдёт, это уже достаточно видно из всей революции.

УСАТЫЙ. Это ты верно сказываешь… не пойдёть… Могёть быть, и за нами не пойдёть… Кто ж его знаеть, ентот народ… А такие, как ты, нам нужоны. Скоро митинг будеть. Там енти есеры языками крутить стануть, что твоя мельница. Куды нам до их. Вмиг забалоболять. А вот ты бы слово сказал — совсем другое дело. Язык подвешен.

ГЛЕБ. Да я-то скажу, отчего не сказать. Только и вы поддержи́те.

РЫЖИЙ. Пособим! А как?

ГЛЕБ. Оружие у вас есть?

РЫЖИЙ. Уж ентого добра с войны хватаат!

ГЛЕБ. Вот и приходите с ним все. Слова без винтовок — нуль. Сбросим этих болтунов, а вас, большевиков, в Совет посадим. Будьте благонадёжны: мы с моим приятелем всё устроим.

РЫЖИЙ. А в Совете — места хлебные!

(Выпивает рюмку.)

Дай я тебя обыму, дорогое ты моё благородие!

 

Рыжий лезет обниматься, Глеб несколько отстраняется.

СЦЕНА 18. СТАНЦИЯ КАГАЛЬНИК, ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО. ВРЕМЕННОЕ РАСКВАРТИРОВАНИЕ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

Начало февраля 1918-го года.

Заснеженная станция. Здание железнодорожных казарм обнесено забором, ворота распахнуты настежь. Мимо проходят небольшие отряды добровольцев, отдельные офицеры и солдаты. Неподалёку от казарм на бревне сидит ФЁДОР (на шинели черно-красные погоны Корниловского полка), ножом разрезает материю на портянки. Из ворот появляется СОФЬЯ в фуражке, шинели (на погонах — одна звезда прапорщика). Она двумя руками держит вещевой мешок, в котором что-то трепыхается.

 

Современный вид железнодорожной станции Кагальник.

 

СОФЬЯ. Студент, смотри, что я раздобыла, пока ты тут со своими портянками ковыряешься.

ФЁДОР. Да я все ноги стёр.

СОФЬЯ. Плевать.

 

Софья развязывает мешок и победоносно вытаскивает из него трепыхающегося петуха. Фёдор удивлённо, почти с испугом смотрит на птицу.

 

СОФЬЯ. Сейчас ощиплем, и такой суп будет! Я два дня в этой проклятой Хомутовке ничего не ела, а здесь вы всё пожрали. Теперь отъедимся.

В это время петух вырывается и бежит в сторону казарм. Софья и Фёдор бросаются за ним, обегая казармы с двух сторон.

СЦЕНА 19. ПОДМОСКОВЬЕ.
ДОРОГА НА ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВУ ЛАВРУ

Начало февраля 1918-го года.

Две тяжело гружёные вещами подводы едут по заснеженной просёлочной дороге. Первой правит мужик-возчик, за ним сидят ОТЕЦ ПЁТР и прижавшаяся к нему ВАРВАРА. Второй — ИГНАТ, за ним расположились АГАФЬЯ и ТАЛОЧКА.

 

 ИГНАТ. Ну всё, почитай приехали, до Троицы вёрст пять осталось.

АГАФЬЯ. У тебя и с утра было пять, а всё тащимся и тащимся…

ИГНАТ. Это — да… Дак кто ж их сочтёт, вёрсты-то, Агафья Лукинишна… Столбы все посбивали. Так, на прикидку говорю…

АГАФЬЯ. Ты правь, правь, а не разговоры разговаривай, а то вытряхнешь всё, да и нас заодно.

ТАЛОЧКА. Уж больно вы его браните, Агафья. Хорошо ведь едем.

АГАФЬЯ. А его не брани, так он на самую шею заберётся.

 

Игнат усмехается в усы.

СЦЕНА 20. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ КАГАЛЬНИК, ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО

Из-за угла казарм появляется ФЁДОР, прижимая к себе вырывающегося петуха. С другой стороны выбегает СОФЬЯ; фуражка надвинута на лоб, трудно определить, что это барышня. Вдали на дороге, за казармами, появляется группа всадников.

СОФЬЯ. Поймал? Отлично! Где твой нож?

ФЁДОР. Нож-то на бревне… Только генерал Корнилов строжайше запретил брать что-либо у казаков без платы…

 

Всадники приближаются, теперь их можно рассмотреть. Это конвой из семерых текинцев, сопровождающий главнокомандующего Добровольческой армии ГЕНЕРАЛА КОРНИЛОВА,
который едет в середине группы. Корнилов в полушубке без погон, текинцы — в полушубках и высоких папахах.

 

СОФЬЯ. Кому я заплачу́? Тебе? Или вон господину капитану?

(Указывает на проходящего мимо капитана с рукой на перевязи.)

Никого нет. Поразбежались все казачки. Давай нож.

ФЁДОР. Всё-таки надо поискать хозяина…

СОФЬЯ. Пока ты будешь искать, я с голоду подохну.

 

Тем временем всадники подъехали к казармам и остановились. Корнилов пристально вглядывается в сцену вокруг петуха, прислушивается. Потом соскакивает на землю, бросает поводья адъютанту, приближается к Софье и Фёдору. Те его не видят.

 

Текинский конвой генерала Корнилова.

ФЁДОР. Корнилов сказал…

СОФЬЯ. Что Корнилов сказал?.. Вот пусть сам генерал Корнилов и воюет на пустое брюхо. А я не могу! Давай нож!

 

Корнилов подходит вплотную. Фёдор оборачивается и замирает с прижатым к груди петухом.

 

КОРНИЛОВ. Генерал Корнилов и голодал, и холодал, но не воровал.

(Обращается к Фёдору, указывая на петуха.)

Откуда взял? Купил?

ФЁДОР. Никак нет, Ваше высоко-ство…

 

Вокруг собирается толпа офицеров и солдат.

 

КОРНИЛОВ. Что? Украл? Ограбил?.. Студент?

ФЁДОР. Рядовой Корниловского ударного полка Архангельский.

 

Фёдор прикладывает руку к фуражке. Петух вырывается и с клёкотом снова бежит по снегу к казарме. В толпе смеются.

 

КОРНИЛОВ. Врёшь! Ты — не корниловец! Корниловцы не воруют!

 

Софья выходит вперёд, останавливается перед генералом, загораживая собой Фёдора, отдаёт честь.

 

СОФЬЯ. Ваше высоко-ство, он тут ни при чём… Это я своровала… Очень есть хотелось… Он, наоборот, отговаривал…

КОРНИЛОВ. В благородство играете?

(Обращается к двум солдатам, стоящим к нему ближе других.)

Арестовать обоих и под суд!

 

Солдаты переминаются с ноги на ногу. К Корнилову подходит капитан с рукой на перевязи и что-то тихо говорит ему.

 

КОРНИЛОВ (громко). Что? Геройство в Москве? За воинскую доблесть — честь им и слава, а за грабёж — петля! Арестовать!

Солдаты уводят Фёдора и Софью. Корнилов обращается к окружающим.

КОРНИЛОВ. Вы не понимаете, что вы делаете… Наша армия ничтожна по своим размерам. Ничего, я скую её огнём и железом, и не скоро раскусят такой орех. Но если же офицеры и солдаты начнут грабить, то это будет не армия, а банда разбойников!..

 

Главнокомандующий Добровольческой армии генерал от инфантерии Лавр Георгиевич КОРНИЛОВ (1870–1918).

 

Корнилов резко разворачивается, идёт к лошади. Адъютант подаёт ему поводья. Камера сначала показывает замершую толпу солдат и офицеров, потом переходит на бревно, в которое воткнут нож Фёдора и лежат недоделанные портянки.

СЦЕНА 21. ПОДМОСКОВЬЕ.
ДОРОГА НА ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВУ ЛАВРУ

Две подводы едут по заснеженной просёлочной дороге. Впереди виднеется человеческая фигура. Когда подводы приближаются к ней, становится различим СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ в потёртом тулупе поверх подрясника, мятой скуфейке, с мешочком за плечами и суковатой палкой в руке. Его голова очень похожа на голову, которую отец Пётр видел во сне (серия 3, сцена 18). Первая подвода равняется с монахом.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Садитесь, отец, подвезём.

 

Монах поднимает голову. Отец Пётр вздрагивает, узнавая голову из сна. Монах забирается на подводу и садится рядом с отцом Петром. Тот всё время всматривается в лицо монаха. Показывается отрывок из 3-й серии, когда отец Пётр держит в руках голову.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Спаси Господи, мил человек. Куда путь держите? В Лавру?

ОТЕЦ ПЁТР. Да, к Троице.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Это хорошо, к Троице — это хорошо.

 

Троице-Сергиева лавра.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Туда перебираемся. Может быть, там поспокойней, чем в Москве. Да и Святейший обещал скоро прибыть.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Спокойней — беспокойней… А Святейшего ты, отец Пётр, держись, не отставай от него.

ОТЕЦ ПЁТР. Откуда вы знаете, как меня зовут?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Чего? А… это… Долго живу, вот всех и знаю. А сказал так, к слову. Уж больно ты на одного отца Петра похож…

ВАРВАРА. И меня знаете?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. И тебя, егоза, и тебя…

ВАРВАРА. Ну как меня зовут?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ (смеётся). Ишь ты! Всё ей так и порасскажи!

(Отцу Петру.)

А Патриарха не бросай, не бросай. Лютые страдания душевные ему предстоят. Не бросай!

 

Подводу встряхивает на ухабе, Варвара вскрикивает. Монах гладит её по голове.

СЦЕНА 22. СТАНИЦА КАГАЛЬНИЦКАЯ,
ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО

Тёмная баня, свет едва пробивается. На полу набросаны охапки сена. На спинах лежат СОФЬЯ и ФЁДОР.

 

СОФЬЯ (задумчиво, кусая соломинку). Петля, сказал… Значит, повесит…

ФЁДОР. Смешно! Шли воевать за Россию, а погибнем за петуха…

СОФЬЯ. Петух — тоже Россия, студент…

ФЁДОР. Что ты заладила: студент, студент. У меня имя, между прочим, есть.

СОФЬЯ. Это и есть твоё имя — Сту-дент. Потому что ты ещё маленький.

ФЁДОР (приподнимаясь на локте). Маленький? У нас разница всего в год. Сейчас я тебе покажу, какой я маленький.

 

Фёдор наваливается всем телом на Софью и начинает страстно целовать.

 

СОФЬЯ (вырываясь). Погоди! Задохнусь!

 

Фёдор продолжает целовать и обнимать её. Софья, наконец, высвобождается из объятий и отстраняется.

СОФЬЯ (тяжело дыша). Погоди, говорю!

ФЁДОР. Чего годить? Я люблю тебя, люблю! Я уже шесть месяцев гожу!

СОФЬЯ. Считает, студент…

 

Фёдор тяжело дышит. Софья проводит рукой по его лицу, волосам, приближается и нежно целует. Фёдор снова обнимает её и опрокидывает на сено.

 

Старая дорога в станице Кагальницкой.

СЦЕНА 23. СТАНИЦА КАГАЛЬНИЦКАЯ

Раннее утро. В бане уже светлее. На сене спят ФЁДОР и СОФЬЯ, накинув на себя обе шинели. Открывается дверь, в неё врывается поток света. На пороге стоит КАПИТАН с рукой на перевязи. Фёдор и Софья не шевелятся. Капитан какое-то время смотрит на них, улыбается, поглаживая усы. Потом громко кричит.

 

КАПИТАН. Подъём, добровольцы!

(Фёдор и Софья быстро скидывают шинели-одеяла, вскакивают и вытягиваются в струнку.)

Собирайтесь и выходите.

СОФЬЯ (надевая фуражку и пытаясь засунуть под неё волосы). На виселицу? Могли бы хоть расстрелять как военнослужащих.

ФЁДОР. Нас должны сначала судить.

КАПИТАН. Уже судили… Ещё вечером…

(Делает паузу.)

Десять суток ареста.

СОФЬЯ. Как? Корнилов сказал — повесят.

КАПИТАН. Повесят, непременно повесят, если и впредь будете за чужими петухами гоняться. А сейчас торопитесь — через три часа выступаем на Екатеринодар.

ФЁДОР. Мы же под арестом.

КАПИТАН. Под арестом, под арестом. Вот в походе и будете искупать вину. Под огнём красных — это вам не в бане валяться. Возвращайтесь в полк, корниловец.

(Обращается к Софье.)

А вы, прапорщик, отправляйтесь к генералу Эрдели: он берёт вас своим адъютантом.

СОФЬЯ. Ура!!!

(Бросается к Фёдору и виснет у него на шее.)

Ура!!!

СЦЕНА 24. ТОБОЛЬСК. ОТДЕЛ МИЛИЦИИ № 2

Февраль 1918-го года.

Коридор в милицейском участке. Вдоль стены одна за другой расположены две камеры. Из одной пробивается электрический свет. Из другой слышны крики, ругань. Показывается освещённая камера: зарешёченное окно, две койки, стол. За столом перед самоваром сидит СОКОЛОВ, пьёт чай. На койке лежит ГЛЕБ, читает газету.

 

СОКОЛОВ (ни к кому не обращаясь). Долго нас ещё здесь томить будут? Сидим неделю, и даже не допрашивают…

ГРОМКИЙ БАС ИЗ СОСЕДНЕЙ КАМЕРЫ. И за что меня посадили? Ни за что! Только татарина прирезал…

2-й ГОЛОС ИЗ СОСЕДНЕЙ КАМЕРЫ. Поделом ему, басурману!

СОКОЛОВ. Вон, человек татарина прирезал. А нас за что?

ГЛЕБ (отрываясь от газеты). Первый раз в жизни радуюсь немецким победам. Вон пишут, что немцы взяли Двинск. Причём обошли его с севера — это же на участке нашего полка или близко к нему. Наверняка при нынешней разболтанности там паника. Много вероятия, что телеграмма, посланная Советом по нашему поводу, не дойдёт по адресу.

СОКОЛОВ. Ну и что? Всё равно будут держать здесь. Они сами, по-моему, не знают, что с нами делать. Кроме прогулок вокруг Губернаторского дома и предъявить нечего, а не выпускают.

 

За окном слышны выкрики, гул толпы. Глеб встаёт и подходит к зарешёченному окну, прислушивается.

 

Тобольск.

 

ГЛЕБ. А ты говорил, что я зря пил с этими большевичками. Смотри! Они требуют нас освободить.

 

Соколов тоже подходит к решётке.

 

СОКОЛОВ. Да, как ни смешно, теперь на них вся надежда.

ГЛЕБ. Конечно! Они меня теперь считают лучшим другом. Если выпустят нас, возглавим большевицкий переворот. Удастся — все препятствия будут устранены. Из гардемаринов, которых обещал прислать полковник Лихачёв, создадим Красную армию. Лошади, оружие, деньги — всё можно будет добыть легальным путём. И тогда повести борьбу с отрядом охраны. Спасти Государя! Шансов на успех много!

СОКОЛОВ. Как-то уж больно складно у тебя всё получается. Посмотрим. Надо сначала выйти отсюда.

 

Дверь камеры со скрипом открывается, и входит СТАРШИЙ МИЛИЦИОНЕР.

 

СТАРШИЙ МИЛИЦИОНЕР. Архангельский, выходи.

ГЛЕБ. Куда меня, милейший?

СТАРШИЙ МИЛИЦИОНЕР. К комиссару. Похоже, выпущать будут.

(Указывает на тюремное окно.)

Вон ваши как бунтуют, грозятся участок разнести. Они могут…

СОКОЛОВ. А что со мной?

СТАРШИЙ МИЛИЦИОНЕР. Про вас никакого приказа не было. Придётся вам, господин хороший, ещё моим самоварчиком попользоваться. Денежку-то вы вперёд заплатили. Сейчас ещё и обед из харчевни принесу. Поди, плохо!

 

Глеб и Соколов обнимаются. Милиционер выводит Глеба.

СЦЕНА 25. ПЕТРОГРАД. КАБИНЕТ ЛЕНИНА В СМОЛЬНОМ

Февраль 1918-го года.

ЛЕНИН ходит взад и вперёд с телефонной трубкой в руке.

 

ЛЕНИН. Вопрос о переносе столицы в Москву решён окончательно. Ваше присутствие, дорогой Астроном, архинеобходимо! Срочно к нам, в Питер! Вместе отсюда и поедем. Да, всё забываю спросить, вы там какого-то важного попа арестовали…

(Берёт со стола клочок бумаги и читает по нему.)

Епископ Нестор Камчатский. Что там с ним не так?

АСТРОНОМ (голос из телефонной трубки). Махровый контрреволюционер. Написал книжонку о том, что мы будто бы нарочно по Кремлю стреляли, чтобы надругаться над чувствами верующих.

ЛЕНИН. Хорош гусь!

АСТРОНОМ. Думаю, его целесообразно расстрелять как пример другим церковникам. Есть ещё основательные подозрения, что он возглавляет заговор по освобождению бывшего царя.

ЛЕНИН. Вот как! Да, с этим извергом-идиотом Романовым нам надо что-то решать…

АСТРОНОМ. Вы ведь предполагали судить его? А каким вам видится приговор?

ЛЕНИН. В России надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых, чтобы отучить их преемников от организации черносотенных убийств и еврейских погромов… Однако сейчас не до него: немцы наседают.

АСТРОНОМ. А почему вы спросили про этого епископа, Владимир Ильич?

ЛЕНИН. Меня просто завалили жалобами, просьбами: и Луначарский, и Пешкова, и Патриарх их… Погодим с расстрелом… И так сейчас визг подняли, что будто бы это мы Владимира в Киеве убили… Лишние протесты нам сейчас ни к чему. Заприте его куда-нибудь… Ну хоть в монастырь. Они раньше сами так делали. Вот пусть и посидит.

АСТРОНОМ. Хорошо, Владимир Ильич, не беспокойтесь.

ЛЕНИН. Всё, до встречи. Не медлите, жду вас.

 

Ленин кладёт трубку.

СЦЕНА 26. ТОБОЛЬСК. УЛИЦА ДЕКАБРИСТОВ.
ОТДЕЛ МИЛИЦИИ

Показывается фасад здания милицейского участка. На углу прицеплена табличка, написанная от руки чёрной краской: «Улица Декабристовъ». На другом углу на одном гвозде болтается старая — «Абрамовская улица». Перед зданием собралась большая толпа солдат в шинелях без погон и в папахах. Очень холодно, изо ртов идёт пар. Солдаты размахивают винтовками, подпрыгивают, трут руки, уши. Мелькают красные флаги. Слышны выстрелы и беспорядочные выкрики: «Даёшь!», «Говны!», «Свободу!». Дверь участка открывается, и появляется ГЛЕБ.

ГЛЕБ (поднимая руку вверх). Здравствуйте, товарищи! Свобода!

 

Ему отвечает многоголосый хор: «Свобода! У-р-р-р-а!!!». К Глебу бросаются РЫЖИЙ И УСАТЫЙ.

 

РЫЖИЙ (обнимая Глеба). Дай я тебя обыму, дорогое ты моё благородие!

УСАТЫЙ (пожимая руку Глебу). Выпустили тебя! Испужались! Наша сила! Теперича мы всех их сковырнём, кровососов-кровопийцев!

 

Толпа солдат с красными флагами идёт по улице. Впереди — Глеб.

СЦЕНА 27. ПЕРРОН НА СТАНЦИИ МАЛАЯ ВИШЕРА
НИКОЛАЕВСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

Конец февраля 1918-го года.

 

Станция Малая Вишера.

 

У перрона стоит длинный товарный поезд, загруженный пьяными МАТРОСАМИ-ДЕЗЕРТИРАМИ. Они сидят в дверях вагонов, ходят по перрону, пьют, смеются, орут. На соседний путь прибывает «литерный» поезд № 4001. На площадках вагонов у пулемётов стоят латышские стрелки. Скрипят тормозные колодки. «Литерный» останавливается, так как путь перегораживает дрезина. На ней сидят и пьют матросы. Среди них — 1-й МАТРОС (серия 3, сцены 22–23 и серия 4, сцена 10), он играет на губной гармошке «Интернационал». Матросы орут, машут руками, не собираясь пропускать «литерный» вперёд.

 

1-й МАТРОС (прерывая игру, кричит в сторону «литерного»). Ща! Разбежались!

2-й МАТРОС. Сперва мы двинемси!

3-й МАТРОС. Москва — Воронеж — хер догонишь!

 

На площадку первого вагона «литерного» выходят АСТРОНОМ и ЛЕНИН.

 

ЛЕНИН. Что здесь происходит? Почему мы остановились?

АСТРОНОМ. Вон, видите? — Матросня, краса и гордость революции, так сказать… А на деле — дезертиры. По домам собрались.

ЛЕНИН. Негодяи! Провокация! Неслыханная провокация! Что делать?.. Извечный наш вопрос…

 

К вагону подбегает чекист ФЁДОР ЭЙХМАНС (около двадцати лет, грушевидное лицо усеяно оспинами).

 

ЭЙХМАНС. Матросы не хотят пропускать поезд. Требуют, чтобы они ехали первыми. Только никуда они не поедут: перепьются и будут тут валяться, как свиньи.

ЛЕНИН. Они и есть свиньи. По сути — мелкобуржуазная сволочь!

АСТРОНОМ (Эйхмансу). Уберите, Эйхманс, этих скотов.

ЭЙХМАНС. Всех?

АСТРОНОМ и ЛЕНИН (в один голос). Всех!

 

Эйхманс машет стрелкам. Те одновременно спрыгивают со всех площадок, стройными цепями шагают к дрезине и к товарняку. Молча и ловко укладывают матросов на перрон. Кого-то бьют в челюсть прикладом, кому-то вспарывают штыком живот, в кого-то стреляют. Заснеженный перрон заливается кровью. Матросы выскакивают из вагонов, ныряют под них, чтобы спрятаться по ту сторону поезда. С одной из площадок «литерного» начинает гулко бить пулемёт. Доски товарного вагона решетят пули. На дрезине — трупы матросов. Латыши окружают товарняк, сталкивают дрезину с рельсов. Астроном даёт знак машинисту, и «литерный» трогается. Латышские стрелки бегом возвращаются к составу и на ходу запрыгивают на подножки. Довольный Ленин жмёт руку Астроному.

 

ЛЕНИН. Ловко они! Не церемонясь. Так и надо с врагами революции.

(Смеётся.)

Эти матросики ведь почти буквально нам палки в колёса вставили.

 

Состав покидает перрон, на котором корчатся раненые матросы. 1-й матрос, словно не замечая свои выпущенные кишки, продолжает играть на губной гармошке «Интернационал». Мелодия обрывается. Глаза матроса стекленеют. Камера показывает спокойное лицо Ленина и жёсткое, застывшее лицо Астронома.

 

Матросы.

 

Латышские стрелки.

СЦЕНА 28. ТОБОЛЬСК

Март 1918-го года.

По широкой улице несётся целая вереница троек с бубенцами. В каждой из них сидит по двое-трое солдат, на рукавах красные повязки, они гикают, размахивают винтовками и папахами. На тротуаре прижимаются к домам ДВА ОБЫВАТЕЛЯ.

 

1-й ОБЫВАТЕЛЬ. Это ктой-то ещё к нам пожаловал?

2-й ОБЫВАТЕЛЬ. Небось, из Омска. Бают, они здесь желают верховодить.

1-й ОБЫВАТЕЛЬ. Красноармейцы?

2-й ОБЫВАТЕЛЬ. Небось, они самые. Вишь, красные тряпки на руках.

1-й ОБЫВАТЕЛЬ. Бяда-а!

 

Тройки останавливаются у здания Совета. Красноармейцы выпрыгивают и с винтовками наперевес забегают в здание. Оттуда слышны выстрелы.

СЦЕНА 29. ТОБОЛЬСК. СТОЛОВАЯ «РОССИЯ»

За столом (где раньше сидели Глеб и Соколов) расположились РЫЖИЙ, УСАТЫЙ и тёмноволосый, тёмноусый комиссар большевицкого Уралсовета ЗАСЛАВСКИЙ.

 

Уполномоченный Уралсовета Семён Савельевич ЗАСЛАВСКИЙ (1890–1953).

 

ЗАСЛАВСКИЙ. Как же вы, фронтовики, власть прохлопали, омичам отдали?

УСАТЫЙ. Товарищ Заславский, так они же, значить, наши — большаки.

РЫЖИЙ. И к нам со всем уважением.

ЗАСЛАВСКИЙ. С уважением… Большаки… Какие они большевики? Название одно. Слякоть, а не большевики. Вот мы, Уралсовет, мы — сила!

УСАТЫЙ. Они и Совет есеровский разогнали к такой-то бабушке.

ЗАСЛАВСКИЙ. Что Совет разогнали, это хорошо. И то, что во главе нового поставили нашего матроса Хохрякова, тоже хорошо.

РЫЖИЙ. Во! И мы ж говорим… И нашего офицера ослобонили…

ЗАСЛАВСКИЙ. Какого ещё офицера?

УСАТЫЙ. Есть тут двое… Помогають нам… Одного мы сами, значить, у есеров выхватили, а второго омичи отпустили.

ЗАСЛАВСКИЙ. К чёрту ваших офицеров. У меня отряд в семьдесят человек, боевики, закалённые ещё с пятого года.

РЫЖИЙ. Сила!

ЗАСЛАВСКИЙ. Сила-то — сила, но главный вопрос сейчас в бывшем царе.

УСАТЫЙ. А на кой он нам, Семён Савельич? Живёть и пущай себе живёть.

ЗАСЛАВСКИЙ. Его надо уничтожить. Это призрак прошлого.

РЫЖИЙ. Чё?

ЗАСЛАВСКИЙ. Буржуи его снова на трон посадить хотят.

УСАТЫЙ. Не допустим!

ЗАСЛАВСКИЙ. То-то и оно. Истребить его надо со всем выводком! Мы, уральцы, это сделаем!

 

Ударяет кулаком по столу.

СЦЕНА 30. «САДЫ», ПРЕДМЕСТЬЕ ЕКАТЕРИНОДАРА

Конец марта 1918-го года.

Дождь. По жуткой грязи мчится белая конница — идёт атака бригады генерала Эрдели. Блестят шашки, из-под копыт лошадей летят комья грязи. В воздухе свистят снаряды артиллерии красных. В ближнем к зрителю ряду, размахивая шашкой, скачет СОФЬЯ. На ней черкеска с серебряными газырями, чёрная бурка на плечах, на голове кубанка чуть набекрень, из-под которой выбивается чёрный локон.

 

Софья ДЕ БОДЕ.

Звучит песня:

 

В атаке ваш голос, насмешливо резкий,

Звенит, не стыдясь крепких слов в языке.

Блестят газыри на изящной черкеске,

И лёгкая шашка зажата в руке.

 

Впереди — две шеренги красноармейцев стреляют с колена и стоя. Звучит песня:

 

Последний резерв православного войска —

Две сотни казачьих да наш эскадрон —

Бездарно поляжет в атаке геройской,

Пытаясь прорвать комиссарский кордон.

 

Кобыла под баронессой вздрагивает от попавшей пули и опускается на передние ноги. Софья падает с неё, минуту лежит на земле. Потом вскакивает и, хромая, с обнажённой шашкой в руке пытается бежать вдогонку за удаляющейся конницей. Лакированные сапожки вязнут в грязи. Звучит песня:

 

Обидно, что жизнь оборвется на взлёте.

Но смерть за Отчизну приемли легко.

Мы пошло увязли в весеннем болоте

И стали добычей для этих стрелков.

 

Пуля попадает Софье в голову, по лицу течёт кровь. Баронесса падает навзничь и лежит, не выпуская шашку из руки. Звучит песня:

 

Но вас не вернуть — вы умчались навечно,

Поймав своим сердцем кусочек свинца,

В заоблачный край, где назначена встреча

Бессмертной души с Правосудьем Творца.[17]

СЦЕНА 31. ТОБОЛЬСК. УЛИЦА СВОБОДЫ

Март 1918-го года.

Солдаты охраны губернаторского дома кирками и лопатами разбивают ледяную горку, на которой Глеб и Соколов видели детей Императора. Рядом горит костёр.

Великая княжна ОЛЬГА (1895–1918) и Цесаревич АЛЕКСЕЙ (1904–1918; на санках рядом с ним спаниель Джой) в Тобольске.

 

1-й СОЛДАТ (ударяет киркой по горке, отваливается большой ледяной пласт). Вот так! А то смотрят отсюдова, смотрят. Гляди, выпрыгнут.

2-й СОЛДАТ (тоже ударяет киркой). Накатались уже на нашем хребте.

3-й СОЛДАТ. А то княжны енти все жопы свои отполировали.

2-й СОЛДАТ. А я б и сам им отполировал.

 

2-й солдат подходит к костру вытаскивает головешку и пишет ею на заборе: «Хнижна, поцелуй мой…». Все трое громко гогочут. Камера переходит на дом и смутно показывает в окне плачущее лицо НАСЛЕДНИКА. Как бы в пространство звучит: «Горка…»

СЦЕНА 32. ДОРОГА ПОД ЕКАТЕРИНОДАРОМ

Март 1918-го года.

По просёлочной дороге, увязая в грязи, трясётся телега. На ней пулемёт и ДВА СОЛДАТА Корниловского полка. На сене неподвижно лежит ФЁДОР.

 

1-й КОРНИЛОВЕЦ. По такой дороге когда ещё наших нагоним? Да и нагоним ли?

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Да… Архангельский-то может и не доехать. Вон как трясёт…

 

Телегу ещё раз подбросило. Фёдор застонал и открыл глаза.

 

ФЁДОР. Где я?

1-й КОРНИЛОВЕЦ. Ну, очнулся! У своих ты, мы свои — корниловцы.

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Свои, я — Прохоров. Помнишь, в разведке вместе были?

ФЁДОР. Как я здесь?

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Ранило тебя. Всех раненых разместили по станицам кого куда: кого в школу, кого в сарай, кого в баню. Везти-то не на чем.

1-й КОРНИЛОВЕЦ. Мы в пулемётной заставе были, последними уходили. Проезжаем мимо школы, видим — человек лежит на ступенях.

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Сначала и внимания не обратили: повсюду трупы валяются, и красные, и белые.

1-й КОРНИЛОВЕЦ. Потом я глянул, а погоны-то черно-красные — наши, корниловские.

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Когда перевернули, я сразу узнал — Архангельский.

ФЁДОР. Мы что — отступаем?

1-й КОРНИЛОВЕЦ. Да уж… Прутом бревна не перешибёшь… Их вон сколько… Тысяч двадцать… А нас сколько? — Горсть…

ФЁДОР. Где генерал Корнилов?

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Корнилов убит… Случайно… По-глупому…

ФЁДОР. А бригада генерала Эрдели?

1-й КОРНИЛОВЕЦ. Почитай, вся полегла…

ФЁДОР. А его ординарец, девушка, ординарец?

1-й КОРНИЛОВЕЦ. Баронесса?

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Говорят, тоже пропала.

 

Фёдор теряет сознание.

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ СЕРИИ

СЕРИЯ 5. НИКОЛА РАНЕНЫЙ

СЦЕНА 1. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ

Начало апреля 1918-го года.

На территории Кремля ещё кое-где лежит снег. В кучи собраны обломки, камни, брёвна, доски — следы обстрела. Камера показывает изуродованные соборы, дворцы, башни. По Кремлю идут ЛЕНИН и СВЕРДЛОВ. Ленин — в пальто с барашковым воротником, в барашковой же шапке с завязанными вверху ушами. Свердлов — в кожаной куртке, фуражке, сапогах.

 

ЛЕНИН и председатель ВЦИК
Яков Михайлович СВЕРДЛОВ (1885–1919).

 

СВЕРДЛОВ. Владимир Ильич, теперь хочу доложить о бывшем царе.

ЛЕНИН. Да-да, уже пора определить нашу линию.

СВЕРДЛОВ. В Тобольске полная неразбериха, все борются со всеми, контроль потерян. Этим может воспользоваться кто угодно: монархисты, немцы, англичане, разные максималисты.

ЛЕНИН. А потом всё свалят на нас, на большевицкое руководство.

СВЕРДЛОВ. Конечно, конечно. Поэтому совершенно необходимо срочно перевезти заключённых в другое место. Лучше всего — в Екатеринбург: там надёжные товарищи.

ЛЕНИН. В Екатеринбург? Хорошо. Тогда следует рассмотреть линии дальнейших действий. Первая: впоследствии доставить этого коронованного разбойника в Москву на показательный суд. Вторая: в случае невозможности и опасности захвата врагами — расстрелять в Екатеринбурге, якобы по воле местных властей. А те потом пусть пришлют строго официальную телеграмму с разъяснением: мы поступили так и так под влиянием угрозы наступления контрреволюционных сил и опасности белогвардейских заговоров. Что-нибудь в этом роде.

СВЕРДЛОВ. Замечательный план, Владимир Ильич.

ЛЕНИН. Ни одному революционному правительству без смертной казни не обойтись. Вопрос только в том, против какого класса направить оружие смертной казни.

СВЕРДЛОВ. Совершенно верно, Владимир Ильич.

СЦЕНА 2. МОСКВА. НОВОСПАССКИЙ МОНАСТЫРЬ

Грязная узкая лестница в самом заднем углу монастырского двора. По лестнице поднимается ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА в одежде сестры Марфо-Мариинской обители. Подходит к двери, обитой дерюгой, на которой приколота написанная от руки «визитная карточка»: «Епископъ Несторъ Камчатскiй, заключённый большевиками». Елисавета Фёдоровна стучит в дверь, та открывается и на пороге появляется ЕПИСКОП НЕСТОР в подряснике.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Елисавета Фёдоровна! Глазам не верю. Ну проходите же в мои хоромы!

 

Елисавета Фёдоровна проходит, берёт благословение у владыки. Келья похожа на дешёвенький номер грязного постоялого двора. Из всей мебели только маленький кухонный столик, клеенчатый диван; в углу икона Спаса.

 

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА (оглядывая помещение). Да… Хоромы…

Новоспасский монастырь в Москве.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. В Александровском училище, где я провёл первые моменты своего заключения, спать пришлось на голом полу, подложив под голову полено. После и тюремная камера дворцом показалась. А здесь — хоромы!

(Указывает на диван.)

Присаживайтесь, Ваше высочество. Уж не взыщите…

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА (крестится на икону, садится). Я так волновалась за вас, владыка. Созванивалась со Святейшим Патриархом…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Если б не его, не ваши хлопоты, то я бы не в этих хоромах был, а по-прежнему — в Бутырках… Вашу обитель, Ваше высочество, ёще не завертело в этом водовороте?

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Всех завертело… Революция не может кончиться со дня на день, она может только ухудшиться или сделаться хронической, что, по всей вероятности, и будет…

ЕПИСКОП НЕСТОР. К этому всё идёт…

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Я только уверена, что Господь, Который наказывает, есть Тот же Господь, Который и любит.

 ЕПИСКОП НЕСТОР. И мы должны любить. Не бросайте своих сестёр, Елисавета Фёдоровна, а поэтому не подвергайте опасности себя. Для меня самая тяжкая скорбь, что в такой страшный момент невольно оставил я своих детей — камчадалов. Они — дети…

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Дети, конечно, дети. Да и те, которые творят вокруг бесчинства, тоже — дети… Они в настоящее время не ведают, что творят. Больного ребёнка мы любим во сто раз больше, чем веселого и здорового. Я испытываю такую жалость к России…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да… Только я видел, как эти «дети» низвергли, испоганили наши святыни в Кремле… Они сокрушат всё…

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Низвергли… Я знаю, что Великой России, увы, больше нет. Но я верю, что Святая Россия не может погибнуть!

 

Великая княгиня ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА (1864–1918).
Прославлена в лике мучеников в 1981-м (РПЦЗ)
и 1992-м (РПЦ) гг.

СЦЕНА 3. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ

ЛЕНИН и СВЕРДЛОВ продолжают прогулку по Кремлю. Появляется АСТРОНОМ.

 

ЛЕНИН. На ловца и зверь бежит! Присоединяйтесь к нам, товарищ Млечин.

СВЕРДЛОВ. Вот мы тут с Владимиром Ильичом обсуждаем вопрос о бывшем царе. Надо немедленно везти его из Тобольска на Урал.

АСТРОНОМ. Понимаю… И по дороге ликвидировать.

ЛЕНИН. Ни в коем случае! Включатся европейские правительства, их слюнявая социал-демократия. Начнётся милюковско-меньшевицкий вой. И, в последнем счёте, спустят на нас всех собак. Нет, в Екатеринбург всех надо доставить живёхонькими и целёхонькими. А там…

СВЕРДЛОВ. Прямо сейчас поезжайте в Тобольск, товарищ Млечин. Лучше вас с этим никто не справится. Только всё должно быть сугубо скрытно. Мандат мы, конечно, вам выпишем, но нужно придумать какой-то псевдоним, что ли.

ЛЕНИН (Астроному). Берите Якова Михайловича в посажёные отцы. Будете у нас комиссар Яковлев.

(Смеётся.)

Везите полоумного Николая к уральцам. Отдадим его в их руки. Они народ закалённый, решительный.

АСТРОНОМ. Хитро, Владимир Ильич!.. Тут я одного попа допрашивал. Помните, мы с Вами говорили о Несторе Камчатском?

ЛЕНИН. Да-да, припоминаю — махровый черносотенец. Расстреляли?

АСТРОНОМ. Так вы же сами, Владимир Ильич, распорядились повременить…

ЛЕНИН. Да… Ну и что этот поп?

АСТРОНОМ. Он сравнил меня с Великим инквизитором.

СВЕРДЛОВ. Почему с инквизитором?

АСТРОНОМ. Тот всякие хитросплетения использовал. Но как же мне далеко до вас, Владимир Ильич. Великолепно вы придумали, чтобы отдать Николая в лапы решительных екатеринбуржцев.

 

ЛЕНИН. Это не я, а вот — Яков Михайлович предложил, прошу любить и жаловать… А что поп? О каком инквизиторе он говорил? Из Достоевского что ли? Терпеть не могу этого хлюпкого интеллигента, желавшего топить революционные вопросы в морализирующей блевотине. Вот, написал он реакционную гадость — «Бесы», ославил Нечаева так, что даже наши бесхребетные социалистики от Нечаева отшатнулись…

СВЕРДЛОВ. Однако это всё — дела давно минувших дней, Владимир Ильич…

ЛЕНИН. Отнюдь, Яков Михайлович, Нечаев сегодня архисовременен. Он умел свои мысли облекать в такие потрясающие формулировки, которые остаются памятными на всю жизнь. Достаточно вспомнить листовку, когда на вопрос — «Кого же надо уничтожить из Царствующего Дома?» — Нечаев дал точный ответ: «Всю великую ектинию́».

СВЕРДЛОВ. Это когда поминался весь царский дом, все члены дома Романовых?

ЛЕНИН. Да-да. Так вот, Нечаев спрашивал: кого же уничтожить из них? И давал архисовременный ответ: да весь Дом Романовых! Ведь это просто до гениальности!

(Астроному.)

Езжайте, батенька, езжайте и упрячьте пока всю эту ектинию́ в Екатеринбург!

 

Революционер Сергей Геннадиевич НЕЧАЕВ(1847–1882).

В программном документе «Катехизис революционера» Нечаев, в частности, писал: революционер «в глубине своего существа, не на словах только, а на деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он для него — враг беспощадный, и если он продолжает жить в нём, то для того только, чтоб его вернее разрушить… Он презирает и ненавидит во всех ея побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него всё, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно всё, что мешает ему… Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение». Нечаев стал прототипом Петра Верховенского в «Бесах» Достоевского. Мнение, которое высказывает (в сценарии) Ленин о Нечаеве, есть почти буквальное воспроизведение воспоминаний ближайшего соратника Ленина — В. Д. Бонч-Бруевича.

СЦЕНА 4. НОВОСПАССКИЙ МОНАСТЫРЬ

ЕПИСКОП НЕСТОР и ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА продолжают разговор.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Я многое пережил за эти месяцы. Но ярче других остались два воспоминания. Первое — скорбное. На Остоженке на моих глазах были убиты два мальчика — оба Павлики. Один — сын моего друга отца Петра Архангельского. Другой — паренёк из рабочих, русский Гаврош.

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Дети, опять дети…

ЕПИСКОП НЕСТОР. А вторе было в Бутырках… Меня привели в камеру после допроса со страшным чекистом… Чёрным… Из меня как будто стержень вынули… Не знал, куда приткнуться… Подошёл к решётке, а там — крест сияет над тюремной церковкой. Оглянулся — а на стене кто-то написал: «Всё пройдет!».

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Да-да, всё пройдёт… И воссияет Господь во славе Своей!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вот-вот, и я что-то похожее сказал себе. И вдруг понял, что тот стержень, который из меня будто вынули… Его не просто так вынули… А пронзили им врага нашего… И светло сразу стало…

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА (со слезами). Молитесь за всех нас, владыка! За нас, и за Ники, и за Алекс, и за меня, грешную!

 

Елисавета Фёдоровна опускается на колени на грязный пол кельи. Владыка благословляет её.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Неси Крест Господний, раба Божия Елисавета.

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА (вставая с колен). Мы с вами, епископ Нестор, обязательно ещё встретимся. Обязательно… Но не здесь…

 

Вдали неожиданно раздается медленный колокольный звон.

СЦЕНА 5. ТОБОЛЬСК. ЗДАНИЕ СОВЕТА РАБОЧИХ
И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ

Апрель 1918-го года.

 

Председатель Тобольского совета большевик
Павел Данилович ХОХРЯКОВ (1893–1918).

 

После возвращения из Тобольска сформировал «Карательную экспедицию Тобольского направления». Взял с собой заложников из числа офицеров, жандармов и священнослужителей. За епископа Тобольского и Сибирского Гермогена получил выкуп в 10000 рублей. Вместо того чтобы отпустить епископа, власти арестовали членов делегации, вносивших выкуп, которых позже убили. В момент неудачных боевых действий Хохряков приказал уничтожить заложников, в том числе и епископа Гермогена (его утопили в реке Туре). Хохряков убит в боях с чехословаками. В Перми ему установлен памятник. Именем Хохрякова названы улицы в Петербурге, Екатеринбурге, Перми, Тобольске и других городах. 

 

Большой зал заставлен лавками в два ряда, между ними — проход. Справа сидят солдаты отряда охраны государя; в первом ряду — его командир ПОЛКОВНИК КОБЫЛИНСКИЙ. Там же расположился омский отряд. Слева — екатеринбуржский отряд Заславского и разношёрстная публика; среди неё — РЫЖИЙ, УСАТЫЙ, ГЛЕБ. Впереди за столом, накрытым красной материей, сидит председатель Совета МАТРОС ХОХРЯКОВ, из-под разстёгнутой кожаной куртки видна тельняшка; перед ним на столе лежат наган. Сзади него — красное полотнище с надписью белой краской: «Смерть буржуямъ и мiроедамъ!». Перед ним — трибуна, обтянутая кумачом, за ней выступает комиссар ЗАСЛАВСКИЙ. В зале шум.

 

ХОХРЯКОВ (берёт наган и стучит рукояткой по столу). Слухаем, братишки, что нам говорит товарищ Заславский.

ЗАСЛАВСКИЙ (продолжая прерванную речь). Честь и хвала вам, гвардейские стрелки, что сохранили бывшего царя, не отдали его врагам революции. Сохранили для народной расправы! Для революционной мести! Ура!

(Зал раскатисто отвечает: «Ура!!!». Хохряков снова стучит наганом по столу.)

Но опасность не миновала. Агенты контрреволюции снова и снова хотят увезти коронованного палача. Стало известно, что под губернаторский дом ведутся подкопы.

1-й СОЛДАТ ОХРАНЫ. Врешь ты всё! Нету там никакого подкопу!

ЗАСЛАВСКИЙ (не обращая внимания). На Иртыше стоит в полной готовности шхуна «Святая Мария» — специально для того, чтобы умчать царскую семью за границу.

2-й СОЛДАТ ОХРАНЫ. Брехло!

ЗАСЛАВСКИЙ (не обращая внимания). Мы, уральцы, прибыли сюда из Екатеринбурга, чтобы пресечь все эти гнусные попытки! Час расплаты настал! С бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть! Но для начала мы требуем перевести всё семейство в каторжную тюрьму как преступников и кровопийцев!

3-й СОЛДАТ ОХРАНЫ. Ишь, чего захотел!

4-й СОЛДАТ ОХРАНЫ. А отвечать хто будет? Мы?

 

В переднем ряду поднимается командир отряда охраны полковник Кобылинский.

 

Начальник Царскосельского караула и особого отряда по охране Императорской семьи в Тобольске полковник гвардии Евгений Степанович КОБЫЛИНСКИЙ (1875–1927, расстрелян).
Пьер Жильяр (наставник Цесаревича) называл его «лучшим
другом» Государя.

                                                                                                              

КОБЫЛИНСКИЙ. Я — командир отряда охраны полковник Кобылинский. Мне поручено охранять бывшего царя. Этого приказа никто не отменял. Заявляю, что согласен перевести царскую семью в тюрьму только под одним условием, чтобы в тюрьму были помещены и я, и все солдаты моего отряда, так как мы обязаны охранять семью.

Кобылинский садится. Поднимается страшный шум в зале. Солдаты охраны грозят кулаками и винтовками в сторону Заславского, кричат:

 

«Не пойдём!», «Братцы, а давай лучше комиссара в тюрьму упрячем!», «Вон пошёл, стервец!», «Слезай с трибуны, а то сами стащим тебя за енто самое место!».

 

Хохряков напрасно стучит наганом по столу — шум и крики не утихают. В зал тихо входит группа красноармейцев в кавалерийских шинелях и останавливается в дверях; на неё никто не обращает внимания.

 

ГОЛОС ИЗ РЯДОВ ОМИЧЕЙ. То, что предлагал здесь товарищ Заславский, — скрытая контрреволюция.

ЗАСЛАВСКИЙ (привставая). Контрреволюция? Ты что сказал, гад! Убью!

 

Заславский вскакивает, на ходу вытаскивая револьвер, быстро направляется к говорившему. Того и другого окружают вооружённые группы екатеринбуржцев и омичей соответственно. Завязывается драка. От двери из рядов красноармейцев в кавалерийских шинелях отделяется фигура их командира. Это — АСТРОНОМ. Теперь он играет новую роль — комиссара ВЦИКа ВАСИЛИЯ ЯКОВЛЕВА. На нём френч, чёрные суконные брюки, высокие сапоги; на ремне кобура, на голове фуражка.

 

Большевик Константин Алексеевич МЯЧИН-ЯКОВЛЕВ —
прототип МЛЕЧИНА-АСТРОНОМА.

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ (пытаясь перекричать всех). Успокойтесь, товарищи! Тише!

 

На него не обращают внимания: стычка екатеринбуржцев и омичей не прекращается, шум не умолкает. Яковлев расстёгивает кобуру, достаёт наган и стреляет в потолок. На сидящих в зале сыплется побелка. Всё внезапно стихает. Екатеринбуржцы и омичи застывают в немой сцене. Астроном подходит к трибуне, в правой руке он держит наган, в левой — мандат.

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ. Товарищи! Я — комиссар Яковлев, посланный к вам с чрезвычайными полномочиями.

(Поднимает над головой бумагу.)

Вот мой мандат, подписанный председателем ВЦИКа товарищем Свердловым.

1-й ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. А евто ишшо хто такой?

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ. Может, вы ишшо и товарища Ленина не знаете?

2-й ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Знаем!

3-й ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Ленина слыхали!

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ. А тем, кто вообще ничего не слыхал, всё доступно объяснят мои бойцы. Их двести человек с десятью пулемётами.

(Гул в зале.)

Мне дано право расстреливать каждого, кто не будет исполнять приказы Советской власти.

(Делает паузу. Гул стихает.)

С этого момента бывший царь и его семейство переходят в полное мое распоряжение.

ЗАСЛАВСКИЙ (стоящий рядом). Ну, это мы ещё посмотрим!

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ (оборачиваясь к нему). И смотреть тут нечего.

(Кричит.)

Выполнять!

СЦЕНА 6. ТОБОЛЬСК. УЛИЦА СВОБОДЫ. Через 4 дня

На улице около Губернаторского дома стоят четыре кошевы́ (сибирские телеги). Они окружены кавалеристами Яковлева (все спешены, держат коней под уздцы). Рядом стоит телега с двумя пулемётами. В некотором отдалении от них СОКОЛОВ и ГЛЕБ разговаривают с ПОЛКОВНИКОМ КОБЫЛИНСКИМ. Из ворот Губернаторского дома выходит АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ (в тёплом полушубке и папахе). Он левой рукой придерживает створ ворот, а правую прикладывает к папахе, приветствуя выходящего из ворот ГОСУДАРЯ (в шинели и фуражке). Астроном оглядывает его.

 

Император НИКОЛАЙ ВТОРОЙ (1868–1918) в Тобольске
в 1918-м году.

 

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ (снова прикладывая руку к папахе и почтительно обращаясь к Государю). Как! Вы только в этом и поедете?

ГОСУДАРЬ. Я всегда так езжу.

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ. Нет, так нельзя, замёрзнете.

 

Кивает солдату охраны, тот убегает в дом и через некоторое время возвращается с плащом. Государь проходит вперёд, садится в кошеву́. К Астроному подскакивает на лошади ЗАСЛАВСКИЙ.

 

ЗАСЛАВСКИЙ. Слышь, комиссар, ты рядом с Николаем не садись — мы его по дороге кончать будем.

АСТРОНОМ-ЯКОВЛЕВ. Мне товарищи Ленин и Свердлов приказали доставить «груз» живым — и я его доставлю.

ЗАСЛАВСКИЙ. Ну, моё дело прокукарекать, а там пусть хоть и не рассветает…

 

Заславский хлещет коня и уносится по дороге на Тюмень. Астроном садится рядом с Государем, машет рукой, и вереница телег начинает движение. Кинокамера переносится на Губернаторский дом. На его крыльце стоят ТРИ ВЕЛИКИЕ КНЯЖНЫ (в серых костюмах), они медленно машут вслед уходящим кошевам; потом поворачиваются и медленно одна за другой идут в дом.

 

Кошевы во дворе Губернаторского дома. На этих санях везли в Тюмень тобольских узников, положив в каждые лишь
по охапке соломы (только Государыне дали спальный матрас).

СЦЕНА 7. ТОБОЛЬСК.
УЛИЦА СВОБОДЫ ОКОЛО ГУБЕРНАТОРСКОГО ДОМА

На улице стоят и разговаривают ГЛЕБ, СОКОЛОВ, ПОЛКОВНИК КОБЫЛИНСКИЙ.

 

КОБЫЛИНСКИЙ. Вот как всех обставил этот прохвост Яковлев! Всех вокруг пальца обвёл!

(Глебу и Соколову.)

От вас, «спасателей», мы царя охранили, а от него — не смогли…

ГЛЕБ. А на что же ваши грозные стрелки, полковник Кобылинский?

КОБЫЛИНСКИЙ. Какие там грозные… Были когда-то… Из старых, царскосельских, осталось — по пальцам сосчитать: все давно по домам разъехались, а прислали всякую голь и дрань.

СОКОЛОВ. И всё-таки, как они поверили этому прощелыге?

КОБЫЛИНСКИЙ. А тут дело не в вере. Всё очень просто. Солдаты получали грошовые суточные по пятьдесят копеек, а он им привёз и выдал сразу по три рубли. Вот вам и вся вера.

СОКОЛОВ. Блеск!

КОБЫЛИНСКИЙ. Да ещё туманно намекнул, что скоро они будут отпущены и разойдутся по домам. Этот Яковлев прекрасно умеет говорить с толпой, умеет играть на её слабых струнках…

СЦЕНА 8. МОСКВА. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

Тот же день

Распахиваются Спасские ворота, и выезжает открытый автомобиль. На переднем сидении шофёр в кепке и комбинезоне, рядом чекист в кожанке. На заднем сидении — ЛЕНИН и СВЕРДЛОВ.

 

СВЕРДЛОВ (шофёру). Гони! Гони!

(Ленину.)

Опаздываем, Владимир Ильич!

ЛЕНИН. Ничего, подождут… А всё этот плакса Горький задержал… Звонит, ноет: этого прости, того помилуй… Такой же говнюк, как все эти интеллигенты!

СВЕРДЛОВ. Но он же — наш говнюк!

Оба смеются.

 

ЛЕНИН. Говорит про очередного мерзавца: он талантливый. А я ему: вот и надо расстрелять, если враг да ещё талантливый.

 

Снова смеются.

 

ЛЕНИН. Ну что там ваш крестник в Тобольске?

СВЕРДЛОВ. Телефонировал мне сегодня утром. Всё осложняется... Уральцам вдруг моча в голову ударила: хотят прямо на месте с «грузом» расправиться!

ЛЕНИН. Нельзя допустить! Категорически! Сейчас наипаскуднейший момент для этого: у Яковлева наш мандат.

СВЕРДЛОВ. Да, не отвертишься, на Екатеринбург не свалишь…

ЛЕНИН. Яков Михайлович, всё делайте, бейте, крушите, но самоуправства никак нельзя допустить. Архиопасно! Непременно надо доставить «груз» в Екатеринбург. А там…

СВЕРДЛОВ. Я постараюсь… Свяжусь с Яковлевым… Очень на него надеюсь, проверенный товарищ.

ЛЕНИН (жёстко). Уж вы постарайтесь, батенька, постарайтесь!

СЦЕНА 9. ТОБОЛЬСК.
УЛИЦА СВОБОДЫ ОКОЛО ГУБЕРНАТОРСКОГО ДОМА

На улице по-прежнему стоят ГЛЕБ, СОКОЛОВ, КОБЫЛИНСКИЙ. К Кобылинскому подбегает красноармеец НЕВОЛИН.

 

НЕВОЛИН. Господин полковник! Беда!

КОБЫЛИНСКИЙ. Что такое?

НЕВОЛИН. Я — солдат Красной армии Неволин Александр. Из отряда Заславского. Он такое замышляет!..

СОКОЛОВ. Да говори же толком!

НЕВОЛИН. А я и толком. Собрал, значит, нас и разъясняет: «Мы теперь решили так: по дороге к Тюмени сделаем засаду. Когда Яковлев поедут с Романовым, как только сравняются с нами, вы должны из пулеметов и винтовок весь отряд Яковлева сечь до основания. И никому ничего не говорить. Если станут спрашивать, какого вы отряда, то говорите, что московского».

ГЛЕБ. Что, своих же, красных, решил положить?

НЕВОЛИН. Во! И я о том же! Я ему говорю: разбойниками, значит, быть? Я, мол, такой мысли в голову не допущаю, имея в виду, что вся наша вооруженная сила стоит на страже защиты Советской власти. Если вам нужно, чтоб Романова убить, так пущай единолично кто-нибудь решается. А мы разбойниками не были и быть не можем, чтоб из-за одного Романова расстрелять таких же товарищей-красноармейцев, как и мы.

КОБЫЛИНСКИЙ. Дальше что?

НЕВОЛИН. После этого Заславский на меня люто так разозлился. Вижу, что дело начинает касаться моей жисти. Ища выходы, я, наконец, решился к вам…

КОБЫЛИНСКИЙ. Где засаду они готовят, знаешь?

НЕВОЛИН. Знаю, знаю. Я затем к вам и прибёг: надоть упредить.

СОКОЛОВ. Где?

 

Тобольск. Губернаторский дом.

 

НЕВОЛИН. Перед селом Иевлевым, где комиссар Яковлев, скорей всего, ночлег устроит. А ещё ране тама развилка имеется на две стороны́. Я знаю — я тутошний… Так вот, если вправо взять, то дорога, почитай, хужее, но на Иевлево, опять же, ведёт. Надоть комиссару туда ехать… Но как упредить?

СОКОЛОВ (Кобылинскому). Посылайте ваших стрелков, господин полковник!

КОБЫЛИНСКИЙ. Какие стрелки? Всех купил проклятый прохвост!

ГЛЕБ. А лошади есть?

КОБЫЛИНСКИЙ (указывая рукой через дорогу). За домом наши конюшни.

СОКОЛОВ. Кто с нами?

 

Кобылинский и Неволин молчат. Глеб раздосадовано машет рукой, потом дотрагивается до плеча Соколова. Офицеры бегом пересекают улицу и скрываются за углом дома.

СЦЕНА 10. ДОРОГА ИЗ ТОБОЛЬСКА НА ТЮМЕНЬ

По воде и грязи тащатся три кошевы и тарантас. На первой — АСТРОНОМ и ГОСУДАРЬ (поверх шинели накинут плащ). Спереди и сзади — кавалеристы охраны. За ними в отдалении появляются два бешено скачущих всадника — СОКОЛОВ и ГЛЕБ. Несколько арьергардных кавалеристов разворачиваются и выдвигаются к ним.

 

СОКОЛОВ (поднимает руку и кричит). Мне нужен комиссар Яковлев! Донесение, не терпящее отлагательства!

 

Астроном оборачивается, машет рукой солдату, сидящему за кучера. Кошевы останавливаются. Кавалеристы окружают Соколова и Глеба, вместе подъезжают к первой кошеве. Соколова и Глеб спрыгивают на землю и отдают честь Государю.

 

СОКОЛОВ и ГЛЕБ. Здравия желаем, Ваше Величество!

 

Государь прикладывает руку к фуражке.

 

АСТРОНОМ. В чём, собственно, дело? Вы прискакали сюда поприветствовать бывшего царя? Я велю вас расстрелять.

ГЛЕБ. Вероятнее всего, расстреляют вас.

АСТРОНОМ (вглядываясь в Глеба). А-а! Старый знакомый! Никак с того света вернулся? Надо же…

(Переводит взгляд на Соколова.)

И вы, ротмистр… Как вас? Да, Соколов!

СОКОЛОВ. Знакомствами считаться будем как-нибудь потом — сейчас некогда. Нам доподлинно известно, что Заславский выставил мощную засаду у села Иевлево. Приказ — уничтожить вас всех.

АСТРОНОМ. Он не посмеет! Я послан Лениным и Свердловым со всеми полномочиями! Вы — провокаторы! Я вас расстреляю!

ГЛЕБ. Я бы тоже пристрелил вас! И с превеликим удовольствием! Но вы сейчас — единственный, кто может спасти Государя. Через полверсты повернёте направо — объедете засаду.

АСТРОНОМ (в некотором замешательстве). Почему я должен вам верить?

СОКОЛОВ. Нечего сейчас на ромашках гадать: верить — не верить. Счёт на минуты. Заславский может выслать разъезд, чтобы узнать, где вы находитесь. Тогда всё пропало.

ГЛЕБ. Мы поскачем несколько вперёд, если будет разъезд, уведём его. Если нет — ждём вас у повёртки. А там мы выдвинемся к засаде, отвлечём их, чтобы вы успели отъехать на достаточное расстояние. Договорились?

АСТРОНОМ. Хорошо… Я привык верить людям.

 

Офицеры иронически смеются. Астроном машет рукой кавалеристам, те расступаются, образуя проход. Соколов и Глеб вскакивают в сёдла, отдают честь Государю и скачут вперёд.

СЦЕНА 11. МОСКВА. КРЕМЛЬ. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

18-е апреля, Страстная среда; по новому стилю —
1-е мая 1918-го года.

Вся площадь в гирляндах и венках из зелени, красных знамёнах с кистями, транспарантах, плакатах. На них видны надписи: «Да здравствуетъ международный праздникъ труда!», «Зашита Совѣтской республики с оружiем в рукахъ — священный долгъ каждаго рабочего и крестьянина!», «Да здравствует Совѣтская власть и диктатура над буржуазiей!», «Да здравствуютъ наши искры мiроваго пожара!». На зданиях Верхних торговых рядов и Исторического музея висят футуристические полотна: видны квадраты, ромбы, лица с треугольниками вместо глаз. Кинокамера переносится к Иверской часовне. На ней растянуто кубическое полотно с огромным рыбьим глазом. Из часовни выходят люди. Среди них СТАРУХА в тёплом платке, РАБОЧИЙ в пальто (натягивает кепку), ВАРВАРА АРХАНГЕЛЬСКАЯ. Старуха оборачивается к часовне, поднимает руку для крестного знамения и видит рыбий глаз. Рука замирает в воздухе.

 

СТАРУХА. Ишь ты, хотят, чтобы мы дьяволу поклонялись…

РАБОЧИЙ. Тише ты, Авдеевна, чека начеку. Пропадёшь, и дьявол не понадобится.

 

Мимо них проезжает грузовик, задрапированный холстами с беспредметными изображениями. На грузовике актриса, размахивающая красным знаменем, и другие актёры, изображающие сцену «Парижская коммуна».

 

Большевицкая демонстрация в Москве 1-го мая 1918-го года.

СЦЕНА 12. КОННЫЙ ДВОР МОСКОВСКОГО
СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОГО ИНСТИТУТА.

Тот же день

Всё так же, как и полгода назад. Только возле стены стоит несколько огромных узлов, завязанных в скатерти, одеяла. Горит печка. За столом сидят СОКОЛОВ и ГЛЕБ (по-прежнему в солдатском и с длинными бородами), ТАЛОЧКА. Входит ИГНАТ с миской солёных огурцов. Из карманов достаёт четыре стакана, протирает тряпочкой. Из-за пазухи вытаскивает пузырёк тёмного стекла с мерной шкалой.

 

ИГНАТ. Вон оно, какое дело…

(Соколову.)

Правильно вы, ваше благородие, помнится, говорили: ничаво не меняется! Полгода, чай, прошло, а мы вот опять тут в моих конюшнях сидим. И живы все, благодаря Господу.

(Крестится на икону.)

Окромя Павлика…

ТАЛОЧКА. От Фёдора и Сони по-прежнему никаких известий…

ИГНАТ. Сплюньте, барышня…

(Разливает спирт до половины стаканов, потом доливает водой из ковшика. Обращается к Глебу и Соколову.)

Слава Господу, вырвалися из своей Сибири! Ну, давайте со свиданьицем и с приятностью.

СОКОЛОВ. Первомай! В большевицкой стране надо и большевицкие праздники отмечать…

ИГНАТ. Иудина пасха…

ГЛЕБ. Что?

ИГНАТ. А в Страстную среду на службе предателя Иуду вспоминают, вот народ и прозвал ихний Первомай пасхой Иудиной. Так вот, стало быть…

ТАЛОЧКА. Великий и могучий русский язык!

ГЛЕБ. Меня всегда интересовало: рабочий класс специально или случайно приурочил свой праздник к Вальпургиевой ночи, шабашу ведьм?

СОКОЛОВ. А ты у Чёрного полковника спроси, он, наверняка, знает. Ну, давайте за встречу и за нашего хозяина Игната!

ИГНАТ. Это — да…

 

Мужчины выпивают по полному стакану, Талочка чуть пригубливает и морщится.

СЦЕНА 13. МОСКВА. КРЕМЛЬ. КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

На Красной площади народу не густо: стоят и проходят отдельные колонны красноармейцев, партийцев, представителей заводов и фабрик; в руках — знамёна, транспаранты, плакаты. Между памятником Минину и могилами у Кремлёвской стены установлена большая трибуна, украшенная красными полотнищами и знаменами. На ней и около неё стоят вожди большевиков и командиры Красной армии. ЛЕНИН заканчивает выступление. Го́лоса не слышно, видна только рука, рубящая воздух.

 

Празднование 1-го мая 1918-го года на Красной площади.

 

Ленин спускается с трибуны. Раздаются отдельные выкрики из колонн:

 

«Да здравствует товарищ Ленин!», «Ура вождю мирового пролетариата!», «Ура товарищу Троцкому!».

 

ЛЕНИН, СВЕРДЛОВ, ТРОЦКИЙ, ДЗЕРЖИНСКИЙ, АСТРОНОМ пересекают площадь, разговаривая друг с другом и с демонстрантами, направляются к другой (меньшей) трибуне,
установленной между Историческим музеем и Никольской башней. Рядом с ними идёт комендант Кремля МАТРОС ПАВЕЛ МАЛЬКОВ (во всю грудь красный бант с длинными лентами, доходящими до живота и прикрывающими расстегнутую кобуру, из которой выпирает рукоять нагана; на ленте бескозырки надпись «Дiана»). Икона Николая Чудотворца на башне завешена большим красным полотнищем, прикреплённым по
нижнему и боковым краям. На нём надпись: «Смерть Вере — Опиуму Народа». Ленин поднимается на трибуну.

 

А. А. Веснин и В. А. Веснин. Эскиз убранства Троицкой и Кутафьей башен Кремля на 1-е мая 1918-го года.

 

ЛЕНИН. Товарищи! Мы с вами отвоевали у буржуев этот праздник! Теперь не надо тайно ходить на маёвки, прячась от полиции. Мы открыто празднуем Первомай в столице новой, социалистической России. Да здравствует социализм! Да здравствует Советская власть!

КРИКИ В КОЛОННАХ. Да здравствует социализм! Да здравствует Советская власть!

ЛЕНИН. Будем крепко держать знамя пролетарского Интернационала, зорко оберегать завоевания Октября! Война не на жизнь, а на смерть всем богачам и…

Неожиданно за спиной Ленина раздаётся громкий треск. Все оборачиваются к Никольской башне и видят, что полотнище, закрывавшее икону, разрывается. Полоски материи, как ленточки, отрываются сверху вниз и медленно падают на землю. Площадь замирает. Застывают и те, кто стоит на трибуне. Свердлов снял пенсне, держит его в руках. Астроном отвернулся в сторону, видны чуть сгорбленные плечи. Только Дзержинский беспокойно оглядывается по сторонам. Ленин несколько секунд стоит с открытым ртом, как бы продолжая говорить без слов. Потом он встряхивается и поворачивается к площади.

 

ЛЕНИН. Товарищи! Попы и махровые черносотенцы хотят отравить наш праздник! Не дадим им этого сделать!

 

Перебивая его, от Воскресенских ворот раздаётся высокий и громкий девичий голос.

 

ВАРВАРА. Радуйся, Николае, великий Чудотворче.

ЛЕНИН (пытаясь перекричать, усиленно картавит). Мерзкая, бесстыдная, наглая, неслыханная провокация контрреволюционеров!

 

Полоски материи продолжают падать, кружась в воздухе. Порыв ветра доносит их до трибуны, где стоят вожди большевиков. Обрывки кумача повисают на их головах, одежде. От Казанского собора раздается хор из нескольких голосов.

 

ГОЛОСА. Радуйся, яко тобою вера утверждается; радуйся, яко тобою ересь низлагается.

ВАРВАРА (от Воскресенских ворот). Радуйся, Николае, великий Чудотворче.

 

Многие на площади становятся на колени и крестятся. Падают последние ленточки. Икона совершенно очищается. Остаются лишь маленькие кусочки красной материи по краям, где были гвозди. Виден весь образ, только левая сторона, где была рука Святителя с градом, уничтожена при обстреле Кремля.

 

«Никола Раненый».

 

ЛЕНИН (Дзержинскому, снимая красный лоскуток с плеча и нервно отбрасывая его в сторону). Куда же смотрит ваша хвалёная ЧК, Феликс Эдмундович! Безобразие! Надо же что-то делать!

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Кто ожидал, Владимир Ильич… Но теперь мы не можем начать стрельбу. Здесь иностранные дипломаты, корреспонденты. Мы не можем…

МАЛЬКОВ (перебивая его). А мы, вот могём, в бога и в душу!

Комендант Кремля Павел Дмитриевич МАЛЬКОВ (1887–1965).

Через несколько месяцев он собственноручно разстреляет Фанни Каплан, покушавшуюся на жизнь Ленина. В 1948–1954 гг. — узник советских концлагерей как троцкист.

 

Мальков вытаскивает наган и стреляет в икону. Несколько красноармейцев вскидывают винтовки и тоже стреляют. Кинокамера показывает, что пули ложатся кругом головы Святителя, образуя ещё один нимб. На площади раздаются вскрики, рыдания.

 

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Никола раненый…

МУЖСКОЙ БАС. Спаси Господи люди Твоя!

 

Вдруг раздаётся оглушительный грохот турецкого барабана. Вслед за ним оркестр начинает играть (тоже очень громко) «Интернационал».

СЦЕНА 14. КОННЫЙ ДВОР

За столом сидит ИГНАТ со стаканом в руке. СОКОЛОВ и ГЛЕБ курят возле печки. ТАЛОЧКА прилегла на полати.

 

ГЛЕБ. Как ты всё-таки узнал, Игнат, когда нас встречать?

ИГНАТ. А письмо ваше получил.

ГЛЕБ. Но вы же в Посаде были, а я на Мясницкую писал.

ИГНАТ. А я и на Мясницкую к нам наведывался. Страсть что такое там творится! Во все комнаты голодранцы всякие
понапхались. Даже у Агафьи Лукинишны, на кухне, лахудра ихняя угнездилась! Диван, вишь, поставила! Барыня!

ГЛЕБ. Да, прощай Мясницкая…

ИГНАТ. Ну я с этой самой лахудрой, как водится, потолковал: так, мол, и так, тётенька…

СОКОЛОВ (смеётся). Никак, Игнат, ты и рабоче-крестьянскую любовницу себе завёл!

ТАЛОЧКА. Костя!..

СОКОЛОВ. А что? Наш пострел везде поспел!

ИГНАТ. Ни в коем разе… Я от Агафьи Лукинишны теперь никуды… Так, поговорил кой о чём…

ГЛЕБ (смеётся). Знаем мы, о чём ты с женщинами разговариваешь.

ТАЛОЧКА. Глеб!..

ИГНАТ. Это — да… Зато и письмо ваше она мне доставила, и о том, что уже раза три приходили за вами из чеки рассказала…

(Указывает на узлы.)

И добро кое-какое помогла собрать.

СОКОЛОВ. Как же эта твоя лахудра добро отдала?

ИГНАТ. Как не отдать! Куды она денется… Да я из других комнат всё больше понатаскал. Пока голодранцы ещё не заселились. А лахудре-то я ишшо и патефону Федюшкину подарил. Пущай развлекается… На что ему теперь патефона…

ГЛЕБ (подходя к узлам, грустно). Да и это всё — на что нам теперь…

ИГНАТ (возмущённо). Как на что? Вам без надобности, а мы в Посаде, бывало что, и голодали, пока Агафья Лукинишна да вон Наталья Васильевна с Варюшкой не стали обувь кожаную шить да на базаре продавать. А теперь вот Агафья Лукинишна всё это добро заберёт, на базар стащит, и будет им с отцом Петром на прокормление. Не извольте беспокоиться!

 

Глеб развязывает один узел, разворачивает газетный свёрток, лежащий сверху. В руках у него оказывается коробка старого Рождественского ковчега. Глеб смотрит на неё недоуменно.

 

ГЛЕБ. А это зачем?

ИГНАТ. Так… Память…

 

В отдалении, приглушённо звучит соната Глинки.

Московский сельскохозяйственный институт
(Петровская академия).

СЦЕНА 15. КОННЫЙ ДВОР.

Вечер того же дня

За столом сидят ГЛЕБ, ТАЛОЧКА, СОКОЛОВ, рядом с ним ВАРВАРА греет руки о кружку с чаем. На полатях что-то мастерит ИГНАТ.

 

ГЛЕБ. Ну ты — героиня, сестрёнка! Самого Ленина перепела!

ИГНАТ (с полатей). Вон оно как вышло! У их — Иудина пасха, а у нас — ещё один Николин день!

ТАЛОЧКА (Варваре). Как же ты от чеки ушла?

ВАРВАРА (смеется). Я урождённая москвичка! А они — не то латыши, не то поляки́, не то ещё кто… Через Китай-город, а там извозчика быстро взяла.

СОКОЛОВ (нежно приобнимает Варвару). Подвижница моя!

 

Женщины продолжают разговаривать, смеются. Глеб и Соколов отходят к печке, курят. Потом Глеб возвращается к столу.

 

ГЛЕБ. Что ж, милые дамы, давайте устраиваться на ночлег. Завтра надобно встать пораньше.

(Талочке и Игнату.)

У нас поезд на Ростов отходит в восемь утра.

СЦЕНА 16. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ
ГРЯЗИ-ВОРОНЕЖСКИЕ

Через три дня.

В купе стоящего поезда сидят ИГНАТ (в форме рядового Сумского полка) и ТАЛОЧКА (одетая мещанкой).

 

Станция Грязи-Воронежские.

 

ТАЛОЧКА. Что-то долго Глеба нет, уже сто раз можно было кипятка набрать. Скоро поезд тронется.

ИГНАТ. Дурное дело… Зачем было самому иттить? Не ихнее это занятие… Я бы мигом слётал. А то сам да сам. И где сам?

ТАЛОЧКА (указывает в окно). Игнат, смотри!

Смотрят в окно: через него видно, что солдаты красноармейского патруля останавливают ГЛЕБА (в форме рядового Сумского полка), который с чайником в руках идёт от вокзального здания к поезду. Глеб показывает документы. Один из солдат просматривает их, потом указывает рукой на вокзальное здание. Другой солдат хватает Глеба за плечо.

ТАЛОЧКА. Игнат, они арестуют его!

(Вскакивает с места.)

Бежим туда, надо спасать!

ИГНАТ (деликатно, но твёрдо усаживает Талочку на место). Никуда мы с тобой, Наталья Васильевна, не бежим. Сам приказал тут сидеть, вот и будем сидеть. Сам приказал тебя стеречь, вот и будем стеречь. Сам разберётся. А ежели бузу затеем, и все пропадём, и ему хужее будет.

 

Снова смотрят в окно: спор Глеба с патрулём переходит в лёгкую потасовку. Раздаётся гудок паровоза. Глеб вырывается из рук солдат и бежит к поезду. Проходящий мимо красноармеец ставит подножку. Глеб падает, чайник вываливается из рук. Кипяток льётся на ногу красноармейцу; тот прыгает, истошно орёт. Вода разливается по перрону. Патрульные хватают Глеба. Звучит второй гудок. Поезд трогается. В купе Игнат крепко держит за плечи рыдающую Талочку. Та бьет его кулаками, вырывается. Игнат держит.

 

ТАЛОЧКА. Пусти, Игнат! Пусти!

ИГНАТ (удерживая Талочку). Это — да…

СЦЕНА 17. СПАЛЬНЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ВАГОН В ПОЕЗДЕ КУРСКО-НИЖЕГОРОДСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

Тот же день.

Шикарный вагон. По одну сторону расположены купе, по другую — окна и откидные места. Между ними коридор, в котором стоят и сидят пассажиры. У открытого окна курит СОКОЛОВ (в модном штатском костюме). Рядом с ним разговаривают два прилично одетые МУЖЧИНЫ.

 

1-й МУЖЧИНА. Теперь ехать стало гораздо быстрее. Раньше стояли на станциях до посинения, а сейчас, говорят, проверка документов проходит по движению поезда.

2-й МУЖЧИНА. Да, но ты попробуй собрать все эти документы!

1-й МУЖЧИНА. До Белгорода-то ещё ничего, а потом начинается нынешняя Украина, немцы. Там-то куча всяких бумаг нужна.

СОКОЛОВ (вмешивается в разговор). Извините, что невольно подслушал ваш разговор. Вы сказали, что в Белгороде — немцы?

2-й МУЖЧИНА. А вы не знали? Уже давно, по Брест-Литовскому соглашению. Именно там проходит разграничительная черта.

 СОКОЛОВ. И какие-то особые документы необходимы?

1-й МУЖЧИНА. Да куча, я же говорю, куча. Надо доказать, что ты не контрреволюционер, что Красная армия не имеет к тебе никаких претензий, медицинская справка и, конечно, виза в паспорте. Но и это не всё… Куча…

СОКОЛОВ (в раздумье). Надо же… Как же так…

 

Мужчины уходят в свое купе. После их ухода место в коридоре освобождается, и Соколов замечает через несколько откидных сидений от себя симпатичную жгучую брюнетку восточного типа с пышными волосами. Это известная танцовщица и актриса ЛИДИЯ ДЖЕКСОН. Она смотрит в окно и курит из длинного мундштука. Соколов некоторое время вглядывается, пытаясь вспомнить, где её видел, потом бьёт себя по лбу. Немного раздумывает и подходит к брюнетке.

 

Актриса и танцовщица ЛИДИЯ ДЖОНСОН (1896–1969) — прототип ЛИДИИ ДЖЕКСОН только в эпизодах с переходом границы. Всё остальные сюжетные повороты — авторский вымысел.

 

СОКОЛОВ (подходя к брюнетке). Excuse me, Miss Jackson. May I introduce myself?

ЛИДИЯ ДЖЕКСОН (оборачивается и оглядывает Соколова). Красавец!.. Полноте, господин офицер, я такая же англичанка, как вы штатский франт. Ну, давайте знакомиться: я всего лишь Лида Симанович из Житомира, а Джексон — так, сценический псевдоним.

 

Протягивает руку, Соколов её целует.

 

СОКОЛОВ. Видел вас на сцене, Лидия! Восхищён вашими танцами! Да и в фильме «Ночные грёзы» вы очаровательны! Я так рад нашей встрече!

ЛИДИЯ. Дорогой мой, давайте сразу определимся: у вас ко мне какое-то дело или вы флиртуете?

СОКОЛОВ (смущённо). Видите ли… У меня в соседнем купе невеста.

ЛИДИЯ. Это что-то меняет? А у меня в соседнем вагоне целая сценическая труппа… Впрочем, значит, это не флирт… Ну, рассказывайте, в чём дело.

СЦЕНА 18. ЗДАНИЕ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ВОКЗАЛА
НА СТАНЦИИ ГРЯЗИ-ВОРОНЕЖСКИЕ.

Тот же день.

Большое шикарное помещение зала ожидания загажено, газовые рожки на стенах не горят. На креслах и на полу сидит разного рода публика, в основном солдаты. Около двери на животе неподвижно лежит ГЛЕБ, рядом видна размазанная кровь. Около него сидит солдат, перематывающий портянки. Дверь открывается, и шумно входит группа красноармейцев. В центре её — АНДРЕЙ КОВАЛЕНКО. Он в форме красного командира, френч перепоясан ремнями, фуражка с матерчатой красной звездой. Коваленко чуть не спотыкается о тело Глеба, нагибается и поворачивает тело. Лицо Глеба в крови. Коваленко щупает пульс.

КОВАЛЕНКО (обращаясь к солдату с портянками). Это что ещё такое?

СОЛДАТ С ПОРТЯНКАМИ. Сука белогвардейская! Проминашеву из четвертой роты все ноги кипятком пообварила. Вот мы и пришибли его. Знай наших!

Станция Грязи-Воронежские.

 

КОВАЛЕНКО (орёт). Почему сидишь, когда к тебе краском обращается?

 

Солдат вскакивает: одна нога в сапоге, другая босая. Сзади слышится голос другого солдата.

 

2-й СОЛДАТ. Ишь, одних командеров порешили, другие понабежали. И этих, дай время, порешим.

 

Коваленко резко оборачивается, ищет глазами говорившего.

 

КОВАЛЕНКО. Молчать! Соблюдать революционную дисциплину!

(Обращается к своей группе, указывая на тело Глеба.)

Отнести ко мне в вагон и вызвать врача. Может, он ещё жив, хорошо было бы допросить.

 

Коваленко быстро проходит вперёд. Несколько солдат берут тело Глеба и выносят из здания вокзала.

 

СЦЕНА 19. СПАЛЬНЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ВАГОН В ПОЕЗДЕ КУРСКО-НИЖЕГОРОДСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ

СОКОЛОВ и ЛИДИЯ стоят у окна в коридоре вагона.

 

ЛИДИЯ. Мы тоже сейчас едем до Белгорода, а потом на гастроли в Харьков. Хорошо, красавец, я попытаюсь перевести вас через границу. Идите сюда.

(Подходит к двери купе, открывает её и заходит. Соколов следует за ней.)

Вот моё купе. Перенесите сюда свои вещи. На время поездки вы — мой танцевальный партнер. А невесту вашу я размещу вместе с труппой, там как раз есть свободное место.

СОКОЛОВ. Может быть, сделать наоборот: я поеду с труппой, а Варвара с вами…

ЛИДИЯ. Нет, мой дорогой, так не получится. В качестве кого она будет здесь? А вот в качестве кого будешь ты, я вполне себе представляю.

 

Лидия закрывает дверь и остаётся наедине с Соколовым.

СЦЕНА 20. НОВОЧЕРКАССК.
ДЕВИЧИЙ ИНСТИТУТ ДЛЯ СИРОТОК

Новочеркасск.

В большом зале горят люстры, играет оркестр, по блестящему паркету кружатся в вальсе пары. Офицерский полк бригады Дроздовского даёт прощальный бал воспитанницам Новочеркасского девичьего института для сирот. С офицерами танцуют девушки и девочки в белых бальных платьях с пеньюарами, на руках длинные белые перчатки. В углу стоит небольшая группа старших офицеров во главе с полковником ДРОЗДОВСКИМ. Среди них — полковник ЛИХАЧЁВ. На балконе второго этажа в кресле сидит НАЧАЛЬНИЦА ИНСТИТУТА — чопорная седая дама в шелковом платье с бриллиантовым вензелем на плече. Рядом с ней стоят две девушки-пепиньерки.

 

Генерального штаба полковник (незадлго до смерти — генерал-майор) Михаил Гордеевич ДРОЗДОВСКИЙ (1881–1919).

 

ДРОЗДОВСКИЙ (Лихачёву). После нашего перехода из Румынии Новочеркасск кажется землёй обетованной. Что-то будет дальше?

ЛИХАЧЁВ (улыбается). Выходит, что и рай надо брать с боем… Знаете, Михаил Гордеевич, я вот смотрю на этих нежных институток, на лица офицеров, слышу их голоса, смех и думаю о том, какой простой, человеческой, могла бы быть наша мирная жизнь на русской земле, если бы большевики не потоптали всю русскую жизнь.

ДРОЗДОВСКИЙ. Вот мы и бьёмся за человеческую Россию против всей бесчеловечной тьмы. Пока царствуют комиссары, нет и не может быть России, и только когда рухнет большевизм, мы сможем начать новую жизнь. Это наш единственный путь, Леонид Осипович, наш символ веры.

 

Танец заканчивается, пары расходятся, оркестр замолкает. Вдруг раздаются громкие хлопки с балкона. Все оглядываются и смотрят на начальницу института.

 

НАЧАЛЬНИЦА ИНСТИТУТА (громко и сухо). Внимание! Для младших воспитанниц бал закончен, они направляются в свои дортуары.

 

Слышатся подавленные детские рыдания. Видны побледневшие, плачущие лица младших институток. Дроздовский быстро пересекает зал, поднимается на второй этаж и подходит к начальнице.

 

ДРОЗДОВСКИЙ (с коротким поклоном). Сударыня, отлично понимаю, что таков порядок в вашем институте, но я бы очень просил на сегодняшний день сделать исключение.

НАЧАЛЬНИЦА ИНСТИТУТА (сухо). Никаких исключений.

ДРОЗДОВСКИЙ (снимая пенсне и вертя его в руке). Конечно, Марья Петровна, порядок есть порядок… Но, может быть, мы уже и не свидимся… Девочки так расстроены… А мои офицеры пришли из боя и уходят в бой…

НАЧАЛЬНИЦА ИНСТИТУТА. Вам меня не разжалобить, полковник. Я слишком хорошо знаю, что такое доля офицера: один мой сын убит, другой пропал без вести… Но вы же следите за распорядком в своих полках? А я слежу за распорядком в своём институте. Скажите офицерам, чтобы продолжали танцевать со старшими воспитанницами.

ДРОЗДОВСКИЙ (с коротким поклоном). Так точно, сударыня, слушаюсь.

(Собирается уходить.)

НАЧАЛЬНИЦА ИНСТИТУТА (стараясь сдержать улыбку). Вы, Михаил Гордеевич, со мною как с самым главным генералом разговариваете… Ладно… Растопили сердце старухи.

(Подходит к балкону и громко говорит вниз.)

Так и быть, разрешаю младшим ещё три танца.

 

Раздаётся радостный визг девочек, офицеры кричат «Ура!», начинает играть оркестр.

СЦЕНА 21. СТАНЦИЯ БЕЛЕНИХИНО ПОД БЕЛГОРОДОМ.
ПОГРАНИЧНЫЕ ПУНКТЫ МЕЖДУ ГЕРМАНСКОЙ
И СОВЕТСКОЙ ТЕРРИТОРИЯМИ

Вдали видны железнодорожные казармы, будка стрелочника. На переднем плане здание самой станции, за ним — пристанционная рощица. Станция разделена на три части. От поезда до пункта большевицкого пограничного контроля — советская территория. Потом следует нейтральная полоса, заканчивающаяся немецким пограничным постом. За ним — немецкая территория. Пассажиры выходят из поезда, проходят через пункт большевицкого контроля, тянутся по нейтральной полосе до немецкого поста. Багаж везут на тележках, пассажиры идут рядом с ними. У советского поста толпится большая очередь на досмотр. Из поезда выходит ЛИДИЯ ДЖЕКСОН с ридикюлем в руках, в трогательной светлой пелеринке, шляпке, из-под которой едва видны чёрные волосы. Она совсем не похожа на роковую обольстительницу из поезда. За Лидией спускаются СОКОЛОВ, ВАРВАРА и ВОСЕМЬ АКТЁРОВ труппы (мужчины и женщины). Лидия, небрежно раздвигая толпу, быстро идёт к пункту большевицкого контроля. Соколов, Варвара, труппа продвигается медленно, нарочно отставая от Лидии.

 

Современный вид станции Беленихино.

ВАРВАРА (тихо Соколову). У тебя с ней была связь?

СОКОЛОВ (пытаясь изобразить удивление). С кем?

ВАРВАРА. Что ты притворяешься? С этой… с Лидией…

СОКОЛОВ. Что ты! Как можно!

ВАРВАРА (чуть не плача). Лжёшь ты всё… Это ваше противное гусарство…

СОКОЛОВ. Прекрати, Варенька, сейчас не до этого… Смотри, вон Лидия уже дошла до красных. Если всё получится, через час-другой у матушки в Белгороде будем чаи распивать.

 

Вдалеке Лидия подходит к красным пограничникам.

СЦЕНА 22. НОВОЧЕРКАССКИЙ ДЕВИЧИЙ ИНСТИТУТ
ДЛЯ СИРОТОК

Продолжается прощальный бал офицеров-дроздовцев и новочеркасских институток. ДРОЗДОВСКИЙ танцует с НАЧАЛЬНИЦЕЙ ИНСТИТУТА, ЛИХАЧЁВ с ДЕВУШКОЙ-ПЕПИНЬЕРКОЙ. В зал входит ГЛЕБ, останавливается у двери и осматривается. У него перебинтована голова, под глазом синяк, прихрамывает. Танец заканчивается. Лихачев продолжает разговаривать со своей партнёршей. Дроздовский направляется к двери. К нему подходит Глеб.

 

Новочеркасск.

ГЛЕБ. Господин полковник, разрешите обратиться. 1-го гусарского Сумского полка поручик Архангельский. Хочу служить в вашей бригаде. У вас ведь есть конный полк?

ДРОЗДОВСКИЙ (оглядывая Глеба). Где это вас так разукрасили, поручик? В бою были?

ГЛЕБ (смущённо). Не успел… На станции Грязи красные с поезда стащили… И вот…

(Указывает на перебинтованную голову.)

Вообще чудом спасся.

ДРОЗДОВСКИЙ. Что за чудо?

ГЛЕБ. Подобрал меня бывший сослуживец, он теперь видный командир у красных.

ДРОЗДОВСКИЙ. Да, со своими офицерами воюем… Мы-то хоть знаем, за что умирать будем… А они? За хлебные карточки?

 

К ним подходит Лихачев.

 

ЛИХАЧЁВ (улыбаясь, протягивает и пожимает руку Глебу). Здравствуйте, поручик. Вот приятный сюрприз. Я, признаться, уж похоронил вас. Полагал, что вы убиты или расстреляны…

ГЛЕБ (тоже улыбаясь). Честно говоря, не вижу большой разницы между этими двумя версиями моей биографии.

ЛИХАЧЁВ (Дроздовскому). Это один из двух гусар, которые в Тобольске осуществляли разведку для спасения Государя. Помните, я вам говорил?

ДРОЗДОВСКИЙ. Вот как! Государя? Любопытно. Пойдёмте, господа, ко мне в гостиницу.

(Глебу.)

Расскажете всё подробно. Любопытно…

СЦЕНА 23. СТАНЦИЯ БЕЛЕНИХИНО ПОД БЕЛГОРОДОМ. ПУНКТ БОЛЬШЕВИЦКОГО КОНТРОЛЯ НА ГРАНИЦЕ

Дойдя до пункта большевицкого контроля, ЛИДИЯ абсолютно преображается: становится испуганной, озирающейся по сторонам девочкой. Она неловко ступает на высоченных каблуках, спотыкается и падает в небольшую лужу. Как бы случайно с головы слетает шляпка, и вот уже роскошным блестящим водопадом рассыпаются по плечам чёрные волосы. Она протягивает руки к красным пограничникам.

ЛИДИЯ (с беспомощной женственной улыбкой). Благородные воины, спасите слабую женщину! Помогите выбраться из этой зловонной лужи!

КОМАНДИР ПОГРАНИЧНИКОВ (посмотрев в сторону Лидии). Да там и воды-то с гулькин нос. Вставай, дамочка.

ЛИДИЯ (трагически). Вы не можете быть столь бесчеловечными!

(Ощупывает ногу.)

Кажется, сломала ногу! Ужас! Я — танцовщица, я только ногами могу заработать себе на хлеб. На чёрствую корку хлеба!

 

Пограничники растерянно переглядываются. 1-й пограничник приставляет винтовку к стене будки, идёт к Лидии.

 

1-й ПОГРАНИЧНИК (приближаясь к Лидии). Ну, что тут?

ЛИДИЯ (1-му пограничнику). Я вижу — у тебя открытое, простое, русское лицо! Только ты можешь помочь мне, бедной женщине! Такие артистки, как я, в лужах не валяются!

 

1-й пограничник наклоняется над Лидией. Та обвивает рукам его шею. Пограничнику ничего не остаётся, как взять артистку на руки и нести на сухое место. Остальные пограничники с любопытством смотрят на эту сцену. Лидия вскрикивает и охает, как от боли.

 

ЛИДИЯ. О, мой спаситель, очень осторожно поставь меня на землю. Если нога сломана, это конец всему! Я застрелюсь из твоей же винтовки.

 1-й ПОГРАНИЧНИК. Успокойся, дамочка. Всё будет в сохранности…

ЛИДИЯ. Красный рыцарь, давай проверим: цела ли моя нога. Это — вопрос жизни и смерти!

 

Лидия небрежно поднимает подол, оголяя ногу и вытягивая ее «пистолетиком» в направлении пограничника.

 

2-й ПОГРАНИЧНИК (наблюдая за этой сценой). Во даёт девка!

3-й ПОГРАНИЧНИК. Оторва!

ЛИДИЯ (1-му пограничнику). Держи за каблук!

1-й пограничник, как завороженный, выполняет её приказание. Выставив вперёд руки, Лидия начинает всем корпусом пружинно наклоняться к ступне, в разрезе платья виднеется грудь. Пограничник, нагнувшись, облизывает пересохшие губы. Внезапно Лидия закидывает вверх ногу и делает три круговых пропеллерных движения над головой 1-го пограничника. Остальные, вертя головами, завороженно смотрят за движениями её ноги.

 

3-й ПОГРАНИЧНИК. Свезло Кирюхе!

2-й ПОГРАНИЧНИК (1-му пограничнику). Кирюха! Чего теряисси? Хоть облапь её!

3-й ПОГРАНИЧНИК. А не могёшь, так давай я подмогну!

ЛИДИЯ (1-му пограничнику, не обращая внимания на выкрики). Ты спас меня, красный рыцарь! Я буду жить, танцевать для вас, для моего народа!!!

(Бросается на 1-го пограничника, расцеловывает его в обе щеки, оставляя следы помады. Затем поочередно целует остальных пограничников.)

Мои спасители! Бис! Бис! Браво! Браво!

 

Тем временем подходит вся ТРУППА, СОКОЛОВ и ВАРВАРА.

 

2-й ПОГРАНИЧНИК (обращаясь к 1-му Артисту). Ну и дамочка! Эх, попалась бы она мне у нас в Букреевке, я бы её…

 

2-й пограничник постукивает ладонью одной руки по кулаку другой. Лицо 1-го Артиста презрительно искривляется, но потом расплывается в натянутой улыбке.

СЦЕНА 24. НОВОЧЕРКАССК. ПЛАТОВСКИЙ ПРОСПЕКТ.
ГОСТИНИЧНЫЙ НОМЕР ПОЛКОВНИКА ДРОЗДОВСКОГО

ДРОЗДОВСКИЙ, ЛИХАЧЁВ, ГЛЕБ сидят в креслах, пьют чай из стаканов в серебряных подстаканниках и продолжают разговор.

 

ДРОЗДОВСКИЙ. Знать бы, что сейчас с Государем…

ЛИХАЧЁВ. Разное говорят…

ГЛЕБ. Думаю, он и Семья по-прежнему в Екатеринбурге.

ДРОЗДОВСКИЙ. Вот ведь, как сложилось: он в одном конце России, мы — в другом…

ЛИХАЧЁВ. Так что же, поручик, вы нашли заставу, которую выставил этот… как его?

ГЛЕБ. Заславский, господин полковник. Да, нашли.

 

Новочеркасск.

СЦЕНА 25. ДОРОГА ИЗ ТОБОЛЬСКА НА ТЮМЕНЬ
ОКОЛО СЕЛА ИЕВЛЕВО

Полтора месяца назад.

По обе стороны дороги замаскированы пулемёты, около них расхаживают солдаты отряда Заславского. На дороге стоит сам ЗАСЛАВСКИЙ. Рядом с ним — РЫЖИЙ и УСАТЫЙ. Все курят. Вдалеке появляются два всадника.

 

ЗАСЛАВСКИЙ. Кого ещё чёрт несёт?

 

Всадники приближаются, и видно, что это СОКОЛОВ и ГЛЕБ. Они останавливаются на приличном расстоянии от засады.

 

ЗАСЛАВСКИЙ (солдатам, стоящим рядом). А ну-ка, ссадите этих молодцов. Кто их знает…

 

Солдаты снимают винтовки. Рыжий напряжённо всматривается во всадников.

Дом в селе Иевлево (потом перенесён в село Ярково), где ночевавли узники Яковлева на пути из Тобольска в Тюмень.

 

РЫЖИЙ (солдатам). Не стреляй, братцы!

(Заславскому.)

Товарищ Заславский, то ж наши офицера́! Помните, я вам сказывал?

УСАТЫЙ (кричит всадникам, хлопая себя по ляжкам). Ваши благородия, айда к нам!

 

Соколов и Глеб не двигаются и не отвечают.

 

ЗАСЛАВСКИЙ (Усатому и Рыжему). Едьте к ним. Чего они застыли?

 

Усатый и Рыжий садятся в сёдла, скачут к Соколову и Глебу. Те какое-то время выжидают, потом разворачивают лошадей и медленно начинают удаляться.

 

ЗАСЛАВСКИЙ (солдатам). Драпают! Доставить их ко мне!

 

Многие солдаты вскакивают в сёдла и мчатся за гусарами. Впереди скачут Усатый и Рыжий.

 

РЫЖИЙ. Стой, благородия! Постреляю!

 

Глеб на скаку выхватывает браунинг, оборачивается и стреляет не целясь. Рыжий скатывается с седла, падает на землю.

 

УСАТЫЙ (оглядываясь на упавшего Рыжего). Ух, иуды, убью, твою...

 

Погоня не прекращается. На развилке Соколов продолжает скакать прямо на Тобольск, а Глеб сворачивает вправо (если смотреть в сторону Тобольска). Погоня разделяется на два рукава — прямо и вправо. Становится видна левая дорога: она пустынна и почти затоплена водой. Камера долго движется по этой дороге. Потом вдалеке появляются кошевы, везущие ГО-СУДАРЯ, АСТРОНОМА и других.

СЦЕНА 26. СТАНЦИЯ БЕЛЕНИХИНО ПОД БЕЛГОРОДОМ. ПУНКТ БОЛЬШЕВИЦКОГО КОНТРОЛЯ НА ГРАНИЦЕ

У пункта большевицкого контроля стоят ЛИДИЯ ДЖЕКСОН, АРТИСТЫ ТРУПЫ, СОКОЛОВ, ВАРВАРА. 1-Й АРТИСТ выходит из группы и обращается к пограничникам.

 

1-й АРТИСТ. Дорогие наши товарищи красноармейцы, для вас мы подготовили небольшое представление! Спешите видеть! Только сегодня! И только сейчас! Только для вас! В первый и последний раз!

 

1-й Артист вытаскивает из чемодана женский парик и юбку, надевает их на себя. АРТИСТКА переодевается в мужской костюм, приклеивает усы, достаёт гитару. Артист начинает петь, очень смешно заводя глаза, прижимая руки к сердцу, подражая женской манере пения. Артистка аккомпанирует на гитаре, глядя на него влюбленным взором.

 

1-й АРТИСТ В ЖЕНСКОМ КОСТЮМЕ:

 

Не уходи! Побудь со мною!

Мне так отрадно! Так светло.

Я поцелуями покрою уста и очи, и чело!

Я поцелуями покрою уста и очи, и чело![18]

Артистка отбрасывает гитару, кидается на поющего, жадно хватая его за все места.

 

АРТИСТКА В МУЖСКОМ КОСТЮМЕ. Покрой! Покрой меня поцелуями! Всего, всего!

(Залезает под юбку артиста и внезапно замирает).

Ты кто?

1-й АРТИСТ В ЖЕНСКОМ КОСТЮМЕ (дрожащим голосом, заикаясь). Я Керенский, п-п-председатель в-в-временного п-п-правительства.

АРТИСТКА В МУЖСКОМ КОСТЮМЕ. Ах, временного? Так пошёл вон!

 

1-й Артист бежит на месте, указывая рукой в сторону немецкой территории.

 

1-й АРТИСТ В ЖЕНСКОМ КОСТЮМЕ. Господа германцы! Вильгельмчик!

Помогите! Краснопузые не щадят ни женщин, ни детей! Помогите! Они же звери! Вилли-и!

ДРУГИЕ АРТИСТЫ (кричат хором). Ату его! Ату!

 

Пограничники рыдают от хохота. Тем временем Лидия вынимает из ридикюля пачку документов и выкладывает на проверку. Пограничники пересчитывают их, лениво просмотрев лишь несколько. Лидия смотрит на пограничников, но это уже другой взгляд — серьезный и насмешливый.

 

ЛИДИЯ (говорит не наигранным, а нормальным, «своим» голосом). Все в порядке, товарищи?

 

Командир пограничников кивает.

 

ЛИДИЯ (помахивая рукой). Ну тогда, адью!

 

Ворота открываются. Первой проходит Лидия, за ней следуют Соколов, Варвара и пятеро артистов. Трое остаются на советской территории. Соколов и Варвара направляются к пассажирам, которые сидят у дороги, перекладывая багаж после досмотра. Спокойно садятся рядом, вынимают бутерброды, жуют их. Оставшиеся на пункте артисты продолжают выступление, отвлекая внимание пограничников. Из чемодана появляются военные каски — немецкая и австрийская, а также турецкая феска. АРТИСТ-НЕМЕЦ берёт балалайку, АРТИСТ-АВСТРИЕЦ — барабан, АРТИСТ-ТУРОК — зурну.

 

Открытка времён Великой войны.

 

ТРИ АРТИСТА (поют, аккомпанируя сами себе).

 

Магомедка, Франц и Виллли

Всей кампанией решили,

Что у них делишки — швах

И настал их фирме крах.

Чтоб не чувствовать печали,

Напоследок загуляли,

Будто совести лишились,

Во все тяжкие пустились.

Вилли песенки играет,

Свою шайку забавляет,

Даже Франсик стал вдруг бравым,

В настроении кудрявом,

От немецкого, знать, пива

Расплясался всем на диво.

Только турок лишь не весел,

И на квинту нос повесил.

Этак жалостно вздыхает,

О гареме вспоминает.

Вообще же нет причины

Для особенной кручины:

Эти хитрые пройдохи,

Растерявши свои крохи,

Место теплое найдут —

К русским в подданство пойдут.

 

Пограничники восторженно аплодируют. Артисты засовывают свои инструменты в чемоданы и проходят через пропускной пункт.

 

3-й ПОГРАНИЧНИК (считая проходящих). Девять… Десять… Одиннадцать…

(Обращается к командиру.)

Их одиннадцать, а доку́ментов было, кажись, девять.

 

КОМАНДИР ПОГРАНИЧНИКОВ (кричит). Вся группа назад!

 

Артисты во главе с Лидией дружной толпой возвращаются. Соколов и Варвара остаются сидеть у дороги, спокойно жуя бутерброды. Артистов опять пересчитывают.

 

1-й ПОГРАНИЧНИК (командиру). Нормально — девять.

АРТИСТ-АВСТРИЕЦ (3-му пограничнику). Ничего, товарищ, вот отвоюешь и пойдешь в школу, там научишься не то что до десяти, а и до ста считать.

АРТИСТ-НЕМЕЦ. При помещиках только землю пахал, а при советской власти ещё профессором станешь.

КОМАНДИР ПОГРАНИЧНИКОВ (улыбаясь артистам). Извиняюсь, заминочка вышла. Доброго пути!

 

Артисты переходят на нейтральную полосу, минуют Соколова и Варвару, делая вид, что не замечают их. Через какое-то время Соколов и Варвара, смешавшись со следующей группой людей, прошедших пограничный пост, догоняют артистов. Артисты счастливы, как дети.

 

АРТИСТКА. Сие представление я буду помнить до последнего вздоха.

1-й АРТИСТ (смеясь). О, это был мой звёздный час!

АРТИСТ-ТУРОК. Друзья! Коллеги! Не забывайте о нашей Лидии. Сегодня она была бесподобна!

АРТИСТ-АВСТРИЕЦ. Ермолова и Ду́зе умерли бы от зависти.

АРТИСТ-НЕМЕЦ. Ну что же, други! Грядёт второй акт! Гастроль продолжится на германской стороне!

1-й АРТИСТ. У меня еще есть пара реприз, специально для наших немецких зрителей!

ЛИДИЯ. Итак, идем на бис!

СОКОЛОВ (актёрам). Благодарю вас, друзья, от всей души! Однако в повторном спектакле нет никакой необходимости: не думаю, что немцы будут чинить препятствия офицеру царской армии. К тому же, у немцев орднунг, они — не красные, умеют считать и до одиннадцати.

1-й АРТИСТ. Э-эх… испортил песню… дурак!

АРТИСТКА. Оленя ранили стрелой!

ЛИДИЯ (артистам). Что ж, господа, гастроль отменяется. На бис мы выйдем только в Харькове.

(Отводит Соколова в сторону.)

Ну, прощай, красавец. Береги невесту. А может, ещё и встретимся, Бог даст…

СОКОЛОВ. Где же мы встретимся?

ЛИДИЯ. Не знаю… Может, в Харькове, а может, в Венеции…

СОКОЛОВ. Почему именно там?

ЛИДИЯ. А я ещё и гадалка, красавец. Вот нагадаю — и встретимся.

 

Соколов целует руку Лидии и отходит.

КОНЕЦ ПЯТОЙ СЕРИИ

 

 

СЕРИЯ 6. ЯРОСЛАВЛЬ И КИЕВ

СЦЕНА 1. СТАНИЦА ЕГОРЛЫКСКАЯ, ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО, ВРЕМЕННОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ ЧАСТЕЙ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

Июнь 1918-го года.

 

Станица Егорлыкская.
Старая Свято-Николаевская церковь (уничтожена).

 

Ранний вечер. Станичная улица, вся утопающая в цвету белой акации. По обеим сторонам деревянные дома, вдалеке виднеется Николаевская церковь. По дороге тянется несколько телег, повозок. Среди них двуколка, крытая брезентом, на боках нашиты красные кресты. Рядом с ездовым сидит ТАЛОЧКА (белый плат на голове, тёмное платье, на левой руке повязка с красным крестом). Сзади появляется группа кавалеристов, которые по одному стараются объехать повозки. Среди них ГЛЕБ. Он в фуражке и френче цвета хаки, погоны с гусарским зигзагом, малиновые галифе с гусарским кантом заправлены в сапоги. На боку шашка. Талочка всматривается в кавалеристов и соскакивает с двуколки.

 

ТАЛОЧКА. Глеб!!!

 

Глеб оборачивается, останавливает лошадь, соскакивает с неё.

 

ГЛЕБ. Ну, здравствуй!

СЦЕНА 2. БЕЛГОРОД. ДОМ СОКОЛОВЫХ

Июнь 1918-го года.

Большая гостиная, довольно богато обставленная, красный угол со множеством икон. На диване присели перед дорогой СОКОЛОВ (в штатском, у ног стоит небольшой чемодан), ВАРВАРА, ОЛЬГА МАТВЕЕВНА (мать Соколова, сухопарая женщина лет 50-ти). Встают.

 

СОКОЛОВ. Благословите на дорогу, матушка.

 

Ольга Матвеевна крестит сына, тот целует ей руку.

 

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Остаться уговаривать не буду в сотый раз, всё равно не послушаешь. По крайней мере, береги себя, если не для меня, то для Варвары.

СОКОЛОВ. Так точно, не беспокойтесь, матушка.

(Подходит к Варваре, нежно обнимает её.)

Всё, Варенька, мне пора, поезд через полчаса. Будь умницей!

ВАРВАРА. А я вот беспокоюсь…

СОКОЛОВ. Я же сказал: всё будет хорошо!

ВАРВАРА. Я беспокоюсь, что опять найдётся какая-нибудь Лидия Джексон.

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Это ещё кто?

СОКОЛОВ. Не обращайте внимания, матушка — девичьи фантазии.

(Варваре.)

Опять ты со своими выдумками. Мы, вроде бы, уже всё выяснили.

(Ещё раз обнимает Варвару и мать, берёт чемодан и направляется к двери, на пороге оборачивается.)

Никогда не думал, что буду благодарен немцам. А теперь — пусть немцы, зато вы при них в безопасности. Только бы не большевики.

 

Соколов уходит. Ольга Матвеевна и Варвара крестят его в спину.

 

Белгород.

СЦЕНА 3. СТАНИЦА ЕГОРЛЫКСКАЯ

ГЛЕБ и ТАЛОЧКА идут по станичной улице. По дороге небольшое движение.

 

ГЛЕБ. Как же вы нашли Фёдора?

ТАЛОЧКА. Да совершенно случайно. Игнат, он был у нас ездовым, повёз меня в станицу Мечётинскую за перевязочным материалом. Я копаюсь на складе, тут прибегает Игнат и кричит: Федюшка тут рядом, в лазарете.

ГЛЕБ. Ранение серьёзное?

ТАЛОЧКА. Не очень, навылет прошло. Но пока довезли, началось нагноение. Потом, в Мечётинской пошёл на поправку. Но дело даже не в ранении…

ГЛЕБ. А что ещё?

ТАЛОЧКА. Соня убита под Екатеринодаром…

ГЛЕБ. О, Боже!

(Крестится.)

При нём?

ТАЛОЧКА. Нет, Федя тогда уже был ранен. Так и не может прийти в себя: весь мир не воспринимает. Мы решили, что Игнат повезёт его в Москву к своему «ветелинару»-целителю. Пусть отлежится.

ГЛЕБ. Правильно, какой он сейчас вояка…

(Обнимет Талочку за плечи.)

И всё-таки вечер чудесный!

 

Сбегает на обочину, срывает ветку белой акации. Возвращается и касается соцветием лица Талочки. Та берёт ветку в руку и счастливо улыбается.

СЦЕНА 4. ЯРОСЛАВЛЬ. ЛЕОНТЬЕВСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Июнь 1818-го года.

Ночь. Кладбище на окраине Ярославля. Белеет храм святителя Леонтия Ростовского. Вдали на шоссе — здание артиллерийского склада, дверь приоткрыта, из неё падает полоса света. По нескольким дорожкам и тропинкам к кладбищу тянутся редкие тёмные фигуры. Сзади всех медленно идёт ПОЛКОВНИК ПЕР-ХУРОВ, руководитель намечающегося Ярославского восстания. Волевое лицо, торчащие усы, небольшая бородка; на плечах дождевой плащ, на голове шляпа. Его догоняет СОКОЛОВ.

 

ПЕРХУРОВ. Запаздываете, ротмистр.

СОКОЛОВ. Ко мне конный патруль привязался, пришлось огибать. Да и вы, Александр Петрович, что-то не торопитесь.

ПЕРХУРОВ. Боюсь… Боюсь разочароваться. Вчера, вы помните, собралось только семьдесят человек. Пришлось отложить выступление. Сегодня откладывать никак нельзя: красные уже многое знают о наших планах.

СОКОЛОВ. Ещё раз всех оповестили: должно явиться больше народу.

Леонтьевское кладбище в Ярославле.
Храм святителя Леонтия Ростовского.

 

ПЕРХУРОВ. Твёрдо решил начинать выступление, только если соберётся не менее ста человек. Если будет 99, всё отменю, и отправимся в Рыбинск.

СОКОЛОВ. Однако вы фаталист, полковник.

 ПЕРХУРОВ. Может быть…

 

Они заходят на кладбище, оно пустынно. Перхуров вынимает из-под плаща фонарь, трижды зажигает и выключает его, светя в разные стороны. Потом трижды пронзительно свистит. Кладбище сразу оживает: как бы из могил поднимаются силуэты. Офицеры, которые скрывались за памятниками, окружают Перхурова.

 

ПЕРХУРОВ. Господа, тем, с кем ещё не знаком, представлюсь. Командующий вооружёнными силами Ярославского района Северной Добровольческой армии полковник Перхуров. Для начала произведём перекличку, чтобы выяснить наши силы.

СЦЕНА 5. СТАНИЦА ЕГОРЛЫКСКАЯ

ГЛЕБ и ТАЛОЧКА идут, обнявшись, уже по другой улице станицы. Талочка нюхает соцветие акации. Глеб держит в руке фуражку. Пустынно. Некоторые окна домов освещены.

 

Столетний дуб в станице Егорлыкской.

 

ТАЛОЧКА. Как похоже…

ГЛЕБ. Ты о чём?

ТАЛОЧКА. Странно… Я поймала себя на том, что сейчас всё время вспоминаю, как шли с тобой полгода назад у нас по Немецкой… Как будто мы продолжаем тот путь…

ГЛЕБ. Неужели только полгода прошло?

ТАЛОЧКА. Даже чуть больше.

ГЛЕБ. Не чуть… Целая вечность…

ТАЛОЧКА. А я тебе уже признавалась…

ГЛЕБ. Что любишь заглядывать в чужие окна? Не советую это делать здесь — казачки не поймут, за шашки схватятся.

ТАЛОЧКА (со смехом ударяет Глеба кулаком по плечу). Дурак!.. А скажи, ты помнишь…

ГЛЕБ. Как я тебя увидел в первый раз?

ТАЛОЧКА (уже обиженно). Дурак!.. Дурак!..

ГЛЕБ (улыбаясь). Это ты — дурочка. Я всё, всё помню, родная…

СЦЕНА 6. МОСКВЕ. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА. СПАЛЬНЯ ТАЛОЧКИ

7 месяцев назад — ночь на 27-е октября 1917-го года.

Темно. Горит одна свеча. Видны только силуэты и слышны голоса. ГЛЕБ укладывает ТАЛОЧКУ на кровать, над кроватью высокий полог-шатёр. Глеб, уложив Талочку, собирается выпрямиться, но она удерживает его за руку.

 

ТАЛОЧКА. Глеб, будь моим настоящим мужем.

ГЛЕБ. Когда?

ТАЛОЧКА. Сейчас!

 

Свеча горит за пологом, и потому в контражуре видны их тени и слышны едва различимые голоса. Тень Глеба повисает над лежащей Талочкой, голова его откидывается, тень профиля на полотне полога отчеканена, как монета. Раздается длинный фальцетный выдох.

 

ГЛЕБ. Ну, здравствуй!

 

Свеча гаснет.

 

СЦЕНА 7. МОСКВА. БОЛЬШОЙ ТЕАТР.
ЗАСЕДАНИЕ V ВСЕРОССИЙСКОГО СЪЕЗДА СОВЕТОВ

Июнь 1818-го года.

Заседание ещё не началось, ДЕЛЕГАТЫ усаживаются на места. В президиуме сидят ТРОЦКИЙ (быстро пишет), МИХАИЛ КЕДРОВ и ДРУГИЕ. Около них толпятся делегаты. К президиуму подбегает ВОЛКОВ с бумагами в руках. Оттесняя делегатов, пробивается к Троцкому.

 

 

ВОЛКОВ. Товарищ Троцкий, позвольте доложить о Ярославском мятеже.

(Троцкий продолжает писать.)

Я делегат от Ярославля Дмитрий Волков, меня уже здесь забросали телеграммами и телефонограммами. В Ярославле — мятеж.

ТРОЦКИЙ (поднимая голову). Что?

ВОЛКОВ. В Ярославле арестована Советская власть, город захвачен, но кем точно — неизвестно: то ли чехословаками, то ли правыми эсерами.

КЕДРОВ (наклоняясь к Троцкому). Это неверно — я только что из Ярославля — там всё спокойно.

ТРОЦКИЙ. Провокация!

ВОЛКОВ (тряся бумагами). Как — неверно! Вот телеграммы, почитайте сами!

ТРОЦКИЙ (Кедрову). Распространяющих провокационные слухи надо бы расстреливать.

 

Троцкий снова обращается к своим записям. Кедров устремляет на Волкова тяжёлый взгляд.

СЦЕНА 8. МОСКВА. БОЛЬШОЙ ТЕАТР

ВОЛКОВ в отчаянии спускается в зал, идёт к двери и сталкивается с входящим АСТРОНОМОМ.

 

Д. Б. Альховский. «В. И. Ленин
на V Всероссийском съезде Советов».

 

ВОЛКОВ. Константин Алексеевич, хоть вы мне помогите! Троцкий отказывается слушать.

 АСТРОНОМ (пожимает ему руку). Здравствуйте, товарищ Волков. А в чём, собственно, дело?

ВОЛКОВ. Вот, посмотрите!

 

Волков протягивает пачку телеграмм. Астроном внимательно читает их.

 

АСТРОНОМ. Да, дело, кажется, принимает серьёзный оборот. Так что Троцкий?

ВОЛКОВ. Говорит — провокация.

АСТРОНОМ. Сейчас сюда должен прибыть Владимир Ильич, попробуем переговорить с ним.

(В зал входит Ленин. Астроном направляется к нему и берёт за локоть. Волков идёт следом.)

Владимир Ильич, извините, но дело очень серьёзное, отлагательства не допускает. Вот товарищ из Ярославля сообщает — там настоящий мятеж.

ЛЕНИН. Идите к Льву Давидовичу, пусть срочно принимает меры.

АСТРОНОМ. Слышать ничего не хочет.

ЛЕНИН. Ну как же! Он чувствует себя победителем, Бонапартом! Хотя эсеров здесь, в Москве, вовсе не он разгромил, а этот скользкий латыш Вацетис. Ну, рассказывайте, что там в Ярославле.

(Усаживаются на пустые делегатские места).

Вот здесь, кстати, и сидели левые эсеры.

(Смеётся.)

Теперь, когда мы всю эту мразь пересажали, и места стало больше, и воздух чище.

(Берёт телеграммы, бегло просматривает их. Лицо Ленина белеет. После некоторой паузы он обращается к Астроному.)

Они пишут: «Вышлите какого-нибудь распорядителя с железной волей для восстановления порядка и ликвидации создавшегося положения». Вам и карты в руки, товарищ Млечин. Срочно берите бронепоезд и выезжайте. Всё должно быть ликвидировано в наикратчайшие сроки.

АСТРОНОМ. Каковы мои полномочия, Владимир Ильич?

ЛЕНИН. Неограниченные! Надо напрячь все силы, навести тотчас массовый террор, расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая, не допуская идиотской волокиты.

ВОЛКОВ. Владимир Ильич, Ярославль просит подкреплений, у них очень мало сил. Нам снова к товарищу Троцкому обратиться?

ЛЕНИН. Нет, пусть товарищ Троцкий здесь покрасуется. Мы обратимся к практикам.

(Достаёт карандаш и быстро пишет на обратной стороне «ярославских» листков).

Вот вам записка в Оперативный отдел к товарищу Аралову. Пусть стягивает к Ярославлю надёжные отряды, посылает пушки, броневые машины, бронепоезда, самолёты. Обо всём докладывать мне лично. И никакой пощады врагам революции! В добрый путь, товарищи!

 

Ленин встаёт и быстро проходит в президиум.

СЦЕНА 9. СТАНЦИЯ ВСПОЛЬЕ ПОД ЯРОСЛАВЛЕМ

Командующий Южным Ярославским фронтом Юрий Станиславович ГУСАРСКИЙ (1885–1919) — новая маска АСТРОНОМА.

 

По требованию Гусарского в Ярославль было доставлено оружие массового поражения: химические (погодные условия не позволили их применить) и зажигательные (ими сожжён город) снаряды. Шантажом вынудил немецкое командование выдать красным сдавшихся участников восстания. Организовал массовые казни. Позже командовал дивизией Красной армии. По приказу Троцкого осуждён военным трибуналом и расстрелян «за невыполнение приказов, своевременную неявку в штаб и дискредитацию политработников».

 

На станцию прибывает состав: бронепоезд (на нём крупная надпись белой краской «Свобода или смерть!»), платформы с орудиями, вагоны с солдатами. Вся платформа запружена красноармейцами, среди них выделяются китайцы с косичками. Из вагонов высыпают латышские стрелки. Из штабного вагона спускается комиссар отряда ВОЛКОВ (на нём китель, галифе, фуражка). Рядом с ним — АННА (в шинели и каске). Чуть позже в проёме вагона появляется АСТРОНОМ. У него новая маска — красного командира ЮРИЯ ГУСАРСКОГО. Астроном поднимает руку с наганом вверх. Платформа затихает.

 

Броневики Красной армии на станции Всполье
летом 1918-го года.

 

АСТРОНОМ. Здравствуйте, товарищи красноармейцы! Я, краском Гусарский, привез вам коммунистически привет от Съезда Советов и лично товарища Ленина!

(На платформе кричат «Ура!».)

И чтобы не быть голословным, я привёз ещё вот это подкрепление.

(Обводит рукой бронепоезд, платформы с орудиями, стройные ряды латышей. Красноармейцы снова кричат «Ура!».)

Белогвардейский мятеж должен быть подавлен самыми беспощадными мерами. Ничто не должно останавливать или замедлять суровой кары народной. Если потребуется, сроем город до основания. Смерть белогвардейцам и их прихвостням!

(На платформе кричат «Смерть!».)

Мне стало известно, что здесь варварски убиты белогвардейскими бандитами наши товарищи Закгейм и Нахимсон. Мы ждем от вас ответа: сколько сотен гадов и паразитов истребили вы за эти драгоценные жизни наших друзей? Поп, офицер, банкир, фабрикант, монах, купеческий сынок — всё равно. Ни ряса, ни мундир, ни диплом не могут им быть защитой.

(На платформе кричат «Смерть!».)

Никакой пощады белогвардейцам!

СЦЕНА 10. СЕЛО ПЕСЧАНОКОПСКОЕ,
ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО

Июнь 1818-го года.

Ночь. Вдали виднеются очертания мельницы. В темноте к селу приближается отряд полковника Лихачёва. Вдруг с разных сторон пулемётные расчёты красных открывают бешеный огонь. Белые падают один за другим. Со стороны села загораются прожекторы, и начинается атака красных отрядов. ЛИХАЧЁВ лежит на земле, истекая кровью, пытается дотянуться до кобуры. К нему подбегают 2-й и 3-й МАТРОСЫ (серия 3, сцены 22–23; серия 4, сцена 10), отчаянно бьют прикладами. Звучит песня красноармейцев:

 

Смело мы в бой пойдём

За власть трудовую

И всех «дроздов» побьём,

Сволочь такую…[19]

СЦЕНА 11. СТАНЦИЯ ВСПОЛЬЕ ПОД ЯРОСЛАВЛЕМ

К шагающему вдоль рельс АСТРОНОМУ подбегает КРАСНОАРМЕЕЦ.

 

КРАСНОАРМЕЕЦ. Товарищ Гусарский, идёмте в штаб: по телеграфу пришло срочное сообщение для вас.

Астроном поднимается в штабной вагон. За телеграфным аппаратом сидит студент МАРК ЛЕВИЦКИЙ. Астроном подходит к нему.

 

АСТРОНОМ. Ну что там ещё?

ЛЕВИЦКИЙ (читает). «Ярославль. Т. Гусарскому. Поступило сообщение: французы готовят десант из Архангельска на помощь вашим белогвардейским ублюдкам. Приготовьте всё для сожжения Ярославля полностью в случае нашествия. Объявим об этом печатно. Когда на месте города будет пепелище, никакие французские империалисты туда не сунутся. Доложить об исполнении. С коммунистическим приветом Владимир Ленин».

(Пауза.)

Надо же, сам Ленин!

 

Штабные вагоны Красной армии на станции Всполье. В центре — Юрий ГУСАРСКИЙ. Если следовать сценарию, то справа от него — АННА, а крайний слева — ВОЛКОВ.

 

АСТРОНОМ. Ленин, Ленин… Передавай срочно: Москва. Заведующему оперативным отделом Народного комиссариата военных и морских дел т. Аралову. Первое: необходим стойкий однородный отряд в тысячу человек (лучше латышей). Второе: жду срочной присылки тяжёлых шестидюймовых гаубичных гранат три вагона, зажигательных и химических по одному
вагону.

ЛЕВИЦКИЙ (поднимая голову от аппарата). Химических?

АСТРОНОМ. Да-да, химических! Вытравим всю эту нечисть, как вредных насекомых!

(Откашливается.)

Телеграфируй дальше: в наших интересах действовать быстро, для этого мне нужно получить всё сразу, а не частично. В течение 48 часов. Мятеж можно будет ликвидировать. Я кончил. — Гусарский.

СЦЕНА 12. ТУГОВА ГОРА ПОД ЯРОСЛАВЛЕМ.
ХРАМ ВЕЛИКОМУЧЕНИЦЫ ПАРАСКЕВЫ ПЯТНИЦЫ

С территории храма по Ярославлю стреляет крупнокалиберная пушка, возле неё орудийный расчёт. После каждого выстрела из будки, стоящей у соседнего дома, слышен собачий лай. Красноармейцы подкатывают ещё одно орудие. Распоряжается всем комиссар ВОЛКОВ. Неподалёку настоятель храма ОТЕЦ НИКОЛАЙ копает яму. Рядом стоит караульный. С подошедшей телеги соскакивает АННА, подходит к Волкову.

 

Церковь великомученицы Параскевы Пятницы на Туговой горе.

 

АННА. Ты вызывал меня? Зачем?

ВОЛКОВ. Аннушка, нужно сходить в город на разведку. Женщину с твоей внешностью они меньше всего заподозрят. Придумай предлог и постарайся проникнуть в их штаб, узнать, хотя бы приблизительно, что они собираются предпринять. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из этой банды ушёл.

АННА. Хорошо, я попробую.

ВОЛКОВ. Только будь осторожна, милая!

(Целует её.)

Люблю тебя!

(Оборачивается к артиллеристам.)

Зажигательными! Стрелять только зажигательными! Город должен пылать!

АННА (замечая отца Николая, копающего яму и указывая на него). А это ещё что такое?

ВОЛКОВ. Белогвардеец в рясе! Наши солдатики недаром говорят, каждый попик — пулемётчик.

АННА. Он что, стрелял?

ВОЛКОВ. Стрелял — не стрелял, но отсюда точно огонь по нам вели. А когда мы пришли и хотели свой пулемёт на колокольню поставить, этот руки растопырил: не дам осквернять храм Божий, хоть расстреливайте. Вот мы и выполняем его желание. А могилу пусть сам копает, тут слуг нету.

АННА. Ты с ума сошёл! Ты и моего отца смог бы так вот убить?

ВОЛКОВ. При чём тут твой отец? Мы боремся с врагами и уничтожаем их! Слышала бы ты, как говорил товарищ Ленин: никакой пощады врагам революции! Это он мне говорил, Дмитрию Волкову! И я буду бороться до конца.

АННА. Со священниками? Митя, в кого ты превратился!

ВОЛКОВ. В бойца революции! Не разводи слюни, Аня. Отправляйся в город. У тебя наисерьёзнейшее задание.

 

Волков пытается ещё раз поцеловать Анну, та отстраняется. Волков идёт к орудиям. Анна застывает в оцепенении.

СЦЕНА 13. ЦЕНТР ЯРОСЛАВЛЯ

Город горит. Зарево окрашивает всё вокруг тёмно-кровавым светом. Стоит общий гул от стрельбы, слышен свист пролетающих снарядов. Везде видны следы разрушений, то горящие, то дымящиеся здания. Мостовая покрыта всяческими обломками. Прижимаясь к домам, по городу пробирается АННА (в платье, жакете, шляпке). Совсем близко раздаётся взрыв. Анна впечатывается в нишу здания и останавливается. Напротив неё — столб с приклеенным листком; он полуоборван, видна только нижняя часть. Анна читает. За кадром звучит ГОЛОС ПОЛКОВНИКА ПЕРХУРОВА:

«Граждане! Власть большевиков в Ярославской губернии свергнута. Все, кто способен носить оружие, пусть идет в Добровольческую армию. Как триста лет тому назад наши предки в высоком патриотическом подъеме сумели залечить раны растерзанной родины, так и мы в дружном порыве спасём нашу родину и наш народ от позора, рабства и голода».

 

Ярославль летом 1918-го года.

 

Вдруг сквозь гул стрельбы прорывается громкий мужской голос:

 

Да, час настал, тяжёлый час

Для родины моей.

Молитесь, женщины, за нас,

За наших сыновей.[20]

Руководитель Ярославского восстания полковник
(с 1919-го — генерал-майор) Александр Петрович ПЕРХУРОВ (1876–1922, расстрелян большевиками).

 

К Анне подбегает ЮНКЕР с георгиевской ленточкой в петлице.

 

ЮНКЕР. Что же вы стоите здесь, барышня! Ведь убьёт! Прячьтесь!

АННА. Мне срочно нужно в штаб Добровольческой армии. У меня важное сообщение. Проводите меня, молодой человек.

ЮНКЕР. Ну пойдёмте, тут близко, в банке.

 

Идут вдоль стен.

СЦЕНА 14. СЕЛО ПЕСЧАНОКОПСКОЕ,
ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО

С самого начала сцены тихо звучит мазурка Венявского. В село вступают пешие белые отряды. Красные, полуодетыми, выскакивают из домов. Завязывается уличный бой. Пылают соломенные крыши. Мазурка звучит громче. Справа с криками «Ура!!!» врывается белая кавалерия. Красные панически бегут из села. ГЛЕБ с озверевшим лицом рубит убегающего красного командира. Мазурка звучит громко.

 

СЦЕНА 15. ЯРОСЛАВЛЬ. ШТАБ ВОССТАНИЯ

Над картой склонилось несколько офицеров. Среди них ПОЛКОВНИК ПЕРХУРОВ И КОНСТАНТИН СОКОЛОВ (у всех на рукавах или в петлицах георгиевские ленты). Входят ЮНКЕР и АННА.

 

ЮНКЕР. Господин полковник, вот барышня хочет что-то важное сообщить.

 

Офицеры поднимают головы от карты. Соколов бросается к Анне.

 

СОКОЛОВ. Аня! Боже мой! Ты-то как здесь очутилась?

ПЕРХУРОВ. Вы знакомы? Вот и разберитесь, ротмистр, что там за важное донесение.

СОКОЛОВ. Пойдём, Аня, пойдём.

 

Выводит её из комнаты.

СЦЕНА 16. ТУГОВА ГОРА ПОД ЯРОСЛАВЛЕМ.
ХРАМ ВЕЛИКОМУЧЕНИЦЫ ПАРАСКЕВЫ ПЯТНИЦЫ

Артиллеристы продолжают стрельбу. В перерывах между выстрелами по-прежнему слышен собачий лай. У вырытой ямы на коленях стоит и молится ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Вокруг расхаживают несколько КРАСНОАРМЕЙЦЕВ. Отец Николай поднимается с колен и обращается к красноармейцам.

 

Настоятель церкви Великомученицы Параскевы Пятницы на Туговой горе священник Николай Иванович БРЯНЦЕВ (1867–1918), погибший при обстоятельствах, описанных в данной сцене, прославлен в лике новомучеников и исповедников в 2001-м году.

 

ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Я готов. Последняя просьба: не стреляйте в лицо.

1-й КРАСНОАРМЕЕЦ (передёргивая затвор). Это ещё почему? Ишь ты! Куды стрельнём, туды и попадём.

 

Вдруг из будки с отчаянным лаем вырывается большая лохматая дворняга с обрывком верёвочной привязи на шее. Она подбегает к священнику, садится у его ног, лижет руку. Тот гладит по шерсти.

 

Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской.

 

ОТЕЦ НИКОЛАЙ. Ну, Полкан, чего ты… Иди к себе…

2-й КРАСНОАРМЕЕЦ. Фу ты, ажно напугала, бесяка.

 

Вскидывает винтовку и стреляет в дворнягу. Пёс взвизгивает, падает. Кровь брызжет на подрясник священника. 1-й красноармеец берёт за холку труп собаки и швыряет в яму.

 

1-й КРАСНОАРМЕЕЦ. Во, одной собакой меньше. Щас к ней и другая пойдёт.

 

ВОЛКОВ проходит мимо, не обращая внимания на происходящее у ямы. 1-й красноармеец стреляет в грудь отцу Николаю. Тот падает, левой рукой зажимает рану, правой крестится.

 

1-й КРАСНОАРМЕЕЦ. Во, как заказывал, в лицо не попал. Щас докончу.

2-й КРАСНОАРМЕЕЦ. Зачем? И так сойдёт. Земелькой засыплем и всё тут.

 

Ногой скидывает священника в яму. Оба берут лопаты и начинают засыпать. За кадром звучит ГОЛОС ЛЕНИНА:

Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатать и превращать в склады.

 

Красноармейцы продолжают кидать землю в яму. Оттуда слышится ГОЛОС ОТЦА НИКОЛАЯ:

 

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного раба Твоего Николая. В руце Господи предаю дух мой. Аминь.

СЦЕНА 17. ШТАБ ВОССТАНИЯ,
КОМНАТА В ЗДАНИИ ЯРОСЛАВСКОГО БАНКА

Полупустая комната. За столом сидит, положив голову на руки, АННА. По комнате ходит СОКОЛОВ, курит.

 

Ярославль летом 1918-го.

 

СОКОЛОВ. Анечка, успокойся. Тебе нельзя больше быть с ним.

АННА (поднимая голову, со злостью). А с кем? С тобой?

СОКОЛОВ. Не знаю…

АННА. Это ты, ты всё затеял. Вы начали.

СОКОЛОВ. Ты прекрасно знаешь, кто начал. Но дело не в этом. Тебе надо вырваться из этого ада.

АННА. Ад… Ад… Ты бы видел этого несчастного батюшку… Его, наверное, уже убили…

СОКОЛОВ (обнимая Анну за плечи). Не надо, Аня.

АННА. Ты бы видел каменное, спокойное лицо Дмитрия. Кажется, этот Млечин, как демон, из него одну душу вынул, а другую вложил.

СОКОЛОВ (целует волосы Анны). Аня, Анечка, успокойся.

(Резко отстраняется и отходит.)

Все мы становимся другими… Закрутилась мясорубка. Теперь один закон: либо мы их, либо они нас… Они стреляют, мы стреляем…

АННА. И ты — такой же!

СОКОЛОВ. Только я с батюшками не воюю. Я как на фронте. Правда, фронт этот величиной с целый мiр. Лежу вчера за пулемётом и не пойму, в какой стране всё происходит. То латыши, то китайцы против меня, то венгры…

АННА. И русские…

СОКОЛОВ. И русские, конечно… Ну хватит… К Волкову я тебя не пущу! Вырвемся отсюда как-нибудь, и отвезу Анечку домой.

АННА. А ты знаешь, где мой дом? Я не знаю…

СОКОЛОВ. Бедная Анечка!

 

Соколов подходит к Анне и страстно целует её, та отвечает.

СЦЕНА 18. СЕЛО ПЕСЧАНОКОПСКОЕ,
ОБЛАСТЬ ВОЙСКА ДОНСКОГО

Село захвачено белыми. В поле, заросшем жесткой травой, в ряд лежат несколько чёрных, обгоревших, обезображенных тел. К ним приближается группа белых офицеров и солдат. Среди них — ПОЛКОВНИК ДРОЗДОВСКИЙ, его АДЪЮТАНТ, ГЛЕБ. Мимо проводят цепь пленных красноармейцев. Дроздовский переходит от тела к телу.

 

АДЪЮТАНТ (останавливается у одного из тел и обращается к Дроздовскому). Это — полковник Лихачёв. Его пытали и сожгли живым.

 

Дроздовский останавливается, держа фуражку в левой руке, правой крестится. Снимает пенсне. Глеб опускается на колени перед телом Лихачёва и тоже крестится.

 

АДЪЮТАНТ (указывая на удаляющуюся цепь пленных). Что с этими делать, Михаил Гордеевич?

 ДРОЗДОВСКИЙ (как бы не слышит вопроса, лицо его передергивается, тихо говорит, ни к кому не обращаясь). Мы — обречённые и обрекающие…

 

Поле и дорога в селе Песчанокопском.

 

Дроздовский резко разворачивается, идёт в сторону села. Глеб встаёт с колен и быстро направляется в сторону пленных красноармейцев, на ходу расстёгивая кобуру.

СЦЕНА 19. ДАЧА ОТЦА ПЕТРА ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ

Через две недели — июль 1918-го года.

ОТЕЦ ПЁТР стоит перед импровизированным аналоем и тихо читает разрешительную молитву после исповеди СОКОЛОВА.

 

ОТЕЦ ПЁТР. …И аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

(Отец Пётр снимает с головы Соколова епитрахиль, тот целует Крест и Евангелие, берёт благословение.)

Что ж, Константин, теперь пойдём, прогуляемся. Скоро Аннушка с Агафьей должны с базара вернуться, может, встретим их.

 

Выходят из дома, проходят сад, идут по просёлочной дороге.

 

СОКОЛОВ. Отец Пётр, мне и на исповеди тяжело было говорить, и сейчас тяжело.

ОТЕЦ ПЁТР. Ничего, ничего… Если тяжело, значит, серьёзно.

СОКОЛОВ. Только и делаю, что сначала запутываюсь, а потом приходится выпутываться… Вот, помните, с Чёрным полковником, как его Глеб называл… Тогда ведь вы с владыкой Нестором меня спасли от искушения. Совсем, было, разум потерял…

ОТЕЦ ПЁТР. Не мы — Господь спас.

СОКОЛОВ. Но в этом-то теперь я на твердой почве стою… А вот женщины… Опять закрутило…

ОТЕЦ ПЁТР. Что делать-то собираешься? Надумал?

СОКОЛОВ. Всё в себе перемолол и надумал… Твёрдо решил… Чего я всё вокруг и около… Отец Пётр, прошу у вас руки Варвары… Дерзость, конечно, с моей стороны после всего…

ОТЕЦ ПЁТР. А что же Аннушка?

СОКОЛОВ. Это тоже был морок — и у меня, и у неё. И вообще весь Ярославль как в тумане вспоминаю…

СЦЕНА 20. СЕРГИЕВ ПОСАД

По дороге идут ОТЕЦ ПЁТР и СОКОЛОВ. С базара навстречу им выходит СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ (с мешочком за плечами и суковатой палкой в руке), которого отец Пётр подвозил по дороге в Посад (серия 4, сцена 21).

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Ишь ты! Опять мы с тобой, отец Пётр, встретились!

ОТЕЦ ПЁТР. Здравствуйте, батюшка, здравствуйте! Где сейчас обитаете?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Да я везде.

(Всматривается в Соколова.)

А это кто такой? Зять твой, что ли?

ОТЕЦ ПЁТР (улыбается). Только ещё собирается в зятья.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Собирается? Вот и бери — справный мо́лодец!

ОТЕЦ ПЁТР (улыбается). Да он ещё не решил, которую дочку брать.

СОКОЛОВ (смущённо). Отец Пётр…

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Младшую выдавай, младшую, егозу.

СОКОЛОВ. Судьба!

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ (после некоторой паузы, крестясь). Царь Николай усоп и сродники его. Царствие Господнее мученикам.

ОТЕЦ ПЁТР и СОКОЛОВ. Как?!

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Убили их слуги дьяволовы. Кровь эта теперь на всех нас.

СОКОЛОВ. Откуда вы, дедушка, знаете?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Чего? А… это… Долго живу, вот всё и знаю.

(После паузы.)

А Варюшку-то выдавай за мо́лодца, отец Пётр, выдавай.

 

Базар в Сергиевом Посаде.

 

Отец Пётр и Соколов стоят как окаменевшие. Монах исчезает. С базара показываются АГАФЬЯ и АННА.

СЦЕНА 21. КИЕВ, КРЕЩАТИК, ОКОЛО ДОМА,
В КОТОРОМ ОСТАНОВИЛСЯ ГЕНЕРАЛ ГРАФ КЕЛЛЕР

Прошло почти 4 месяца — начало ноября 1918-го года.

К дому подъезжает экипаж. На козлах сидит ИГНАТ (в шинели). В самом экипаже — ЕПИСКОП НЕСТОР (в архиерейском облачении) и ФЁДОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ (в демисезонном пальто).

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Ты, Игнатушка, меня не жди. У нас с генералом разговор должен быть долгий. Так что, часика через два-три подъезжай.

ИГНАТ. Само собой.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Фе́дюшка, пойдём.

ФЁДОР. Владыка, я лучше с Игнатом останусь.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Опять унынию предаёшься. Грех это, смертный грех.

(Указывает на небо.)

Смотри, вон солнышко проглянуло, и ты сияй.

(После некоторой паузы.)

Ладно, тебе решать, Фе́дюшка. Пойду я.

 

Спускается с портфелем в руках и входит в подъезд. Игнат слезает с козел и начинает поправлять упряжь, бурча себе под нос.

СЦЕНА 22. БЕЛГОРОД. СВЯТО-ТРОИЦКИЙ СОБОР

Начало ноября 1918-го года.

К собору подъезжают экипажи, из них выходят люди, приехавшие на венчание. Среди них — жених и невеста — СОКОЛОВ и ВАРВАРА. Они останавливаются у паперти. Люди заходят в собор.

 

СОКОЛОВ. Варенька, придётся немого подождать: владыка Никодим подъедет чуть позже. Моя матушка в самый последний момент уговорила, чтобы именно он нас венчал. Хотя, честно говоря, я хотел, чтобы всё было попроще. Да ладно…

ВАРВАРА. Костя, я боюсь…

СОКОЛОВ. Кого боишься? Владыки? Не бойся, глупенькая, он совсем не страшный, а очень даже симпатичный.

Троицкий собор Белгородского мужского Свято-Троицкого
монастыря (уничтожен). В нём находилась рака с мощами
Святителя Иоасафа Белгородского.

СЦЕНА 23. КИЕВ. КРЕЩАТИК

ИГНАТ продолжает поправлять упряжь. ФЁДОР сидит в экипаже. Дверь подъезда распахивается и выбегает ГЛЕБ (в распахнутой кавалерийской шинели), бросается к Фёдору, обнимает, тормошит его.

 

ФЁДОР (обнимая Глеба). Братик!!!

ГЛЕБ. А я уже знал, что вы здесь: с владыкой на лестнице столкнулся.

(Оборачивается к Игнату и направляется к нему.)

Ну, здравствуй, Игнат! Куда ж мы без тебя!

 

Игнат, продолжавший возится с упряжью, выпрямляется, проводя по глазам тыльной стороной ладони.

ИГНАТ. Здравия желаю, ваше благородие!

ГЛЕБ (смеясь и обнимая Игната). Ты что, Игнат, никак слезу пустил?

ИГНАТ. Никак нет. Чего мне плакаться? Я ишшо тогда Наталье Васильне сказывал: сам разберётся. Вот, видать, и разобрался. А здесь-то как очутился, Глеб Петрович?

ГЛЕБ. Послан в Киев полковником Дроздовским. Слышали о таком? А генерал Келлер пригласил меня, чтобы рассказал о Тобольске, о Государе. Генерал — железный человек, христианский рыцарь!

(Обращается к Фёдору.)

Федя, поедем куда-нибудь, поговорим обо всём подробно.

 

Глеб садится в экипаж. Игнат забирается на козлы.

СЦЕНА 24. БЕЛГОРОД. СВЯТО-ТРОИЦКИЙ СОБОР

ЕПИСКОП НИКОДИМ заканчивает проповедь, обращенную к обвенчанным.

 

ЕПИСКОП НИКОДИМ. Мы живём в страшное время: вновь распинается Христос, распинается Его Церковь, распинается Россия, а вместе с ней и все мы. Тяжко… Но тяжко было и Иисусу Христу, Богу нашему, на этой грешной земле. Теперь вам станет вдвое легче, чем раньше, — Христос соединил вас в одно тело для служения Ему. Служения и в молитве, и в праведной жизни, и на бранном поле за поруганные святыни и поруганную Россию. Служите Господу, и тогда вслед за распятием наступит воскресение. Храни вас Господь!

(Все расходятся, епископ Никодим жестом просит Соколова подойти.)

Константин Владимирович, ваша матушка сказывала, что вы в Киев собрались… Печально, конечно, что служебные надобности заставляют вас покидать Варвару Петровну в такой момент… Но я всё-таки решил воспользоваться случаем. Мы тут с батюшками тоже туда наведаться должны, на украинский Собор. Не могли бы мы совместить наши пути? А то времена жуткие. Как-то спокойнее, когда военный человек рядом…

СОКОЛОВ. Сопроводить вас? С превеликим удовольствием. Я намеревался выехать через три-четыре дня. Вы тогда сообщите матушке свои планы, и мы всё согласуем. Благословите, владыка.

 

Епископ Никодим благославляет, Соколов быстро выходит.

СЦЕНА 25. КИЕВ. КРЕЩАТИК.
КВАРТИРА, В КОТОРОЙ ОСТАНОВИЛСЯ ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР

За столом пьют чай ЕПИСКОП НЕСТОР (в архиерейском облачении с орденами, наперсным крестом на Георгиевской ленте) и ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (человек богатырского сложения — больше двух метров роста, седеющие волосы и слегка закрученные усы; одет в генеральский мундир с Георгиевским крестом на шее; картавит).

 

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Мы же с вами, владыка, можно сказать, однополчане. Слышал, слышал, как вы без шашки, с одним крестом, впереди моих лейб-драгун скакали. Такое и мне не снилось… Подумать только… На войне не удалось нам свидеться, а вот теперь… Рад, владыка, очень рад.

 

«Первая шашка России» — генерал от кавалерии
граф Артур Фёдорович КЕЛЛЕР (1857–1918).

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Шашка — это ваше дело, генерал. Моё — крест.

(Указывает на Георгиевский крест на мундире Келлера.)

Да и у вас — крест. А теперь вот и Пресвятая Богородица будет вас охранять.

 

Епископ встаёт, расстёгивает свой портфель, лежащий на кресле, вынимает чёрный мешочек, подходит к Келлеру. Тот поднимается со стула. Епископ развязывает мешочек, вынимает просфору и шейный образок Державной Божией Матери, протягивает Келлеру. Генерал берёт их, целует образ.

 

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Спасибо, владыка!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Не меня благодарите, я — почтальон. Это Святейший Патриарх Тихон передаёт вам как человеку чести и преданности Государю.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Государь точно убит?

ЕПИСКОП НЕСТОР (крестится). Да. Ещё в июле я сослужил Святейшему на панихиде по убиенном рабе Божием бывшем Государе Николае.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Бывшем…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да, Государя изверги убили… Что мы только не предпринимали, чтобы вызволить его. Ничего не получалось…

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Знаю, только что рассказывал гусарский поручик.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да, Государя убили… Но идея монархии жива. И сейчас, может быть, более жива, чем когда-либо за последнее время. И вы, генерал — её меч.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (чуть улыбаясь). Шашка…

 

Келлер подходит под благословение, владыка благословляет.

СЦЕНА 26. БЕЛГОРОД. ПАПЕРТЬ ПРЕОБРАЖЕНСКОГО СОБОРА

Великая княгиня ЕЛИСАВЕТА ФЕДОРОВНА и Великий князь КОНСТАНТИН КОНСТАНТИНОВИЧ (поэт К. Р.; 1858–1915) при выходе из Свято-Троицкого монастыря в сентябре 1911-го года в дни прославления в лике святителя Иоасафа, епископа Белгородского.

На паперти стоит ВАРВАРА в шубке поверх подвенечного платья. Из собора выходит СОКОЛОВ.

 

СОКОЛОВ (приобнимая Варвару). Ну что, очень страшно было?

ВАРВАРА (восторженно). Нет!!!

 

Варвара виснет на шее у Соколова.

СЦЕНА 27. КИЕВ. КЕЛЬЯ ЕПИСКОПА НЕСТОРА
В МИХАЙЛОВСКОМ ЗЛАТОВЕРХОМ МОНАСТЫРЕ

Через неделю.

Довольно просторная комната: киот, стол, небольшой шкафчик, две кровати по стенам.

На одной из них лежит ФЁДОР. ЕПИСКОП НЕСТОР стоит у окна. Раздаётся стук в дверь, входит ГЛЕБ.

 

Михайловский Златоверхий монастырь в Киеве.

 

ГЛЕБ. Здравствуйте, владыка. Федя, вставай, хватит валяться.

Владыка подходит к Глебу, благословляет. Фёдор встаёт, здоровается с братом.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Чем порадуешь? Ты аж весь сияешь.

ГЛЕБ. Есть от чего! Немцы уходят. Я только что от генерала Келлера: гетман так испугался этого Петлюры, что всю власть передаёт генералу. Теперь наше время настало! Генерал обещал поднять императорский штандарт не только здесь, но и над священным Кремлём!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Твоими бы устами да мёд пить… Боюсь, что эти самостийники не потерпят, чтобы ими командовал русский генерал.

ГЛЕБ. Какие там самостийники! Гетман уже опубликовал грамоту о воссоздании Всероссийской державы. Правда, на федеративных началах…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вот-вот — на федеративных. А генерал этого захочет?

ГЛЕБ. С этим потом разберёмся… Да, ещё одна новость: здесь Костя Соколов, сопровождает епископа Никодима из Белгорода.

(Фёдору.)

Мы теперь уже родственники: они повенчались с Варей.

ФЁДОР (пытаясь улыбнуться). Хорошо.

ГЛЕБ. Аня бросила свой большевизм, живёт с батюшкой в Посаде.

ФЁДОР. Хорошо.

ГЛЕБ. Не куксись, Федя! Генерал формирует офицерские дружины, идём со мной!

 

Дверь кельи приоткрывается, и в неё просовывается старушечья голова в платочке. Потом входит сама старушка — юродивая МАРФУША.

 

МАРФУША (протягивая епископу просфору). Вот, просфорочку тебе, голубь, принесла из обители Покровской.

ЕПИСКОП НЕСТОР (беря просфору). Спаси Господи, Марфуша.

МАРФУША. Иверская Божия Матерь Нестору даст место.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Почему именно Иверская?

МАРФУША (не отвечая, указывает на Фёдора). А ты, соколик, никуда не ходи, здесь сиди.

ФЁДОР. Почему?

МАРФУША (ходит по комнате, изображая хромоту). Лучше, соколик, ногу потерять, чем голову.

ГЛЕБ. А мне?

МАРФУША. И тебе, орёлик, лучше ногу потерять, чем голову. А может, и не так…

 

Марфуша отвешивает низкий поклон и уходит. Все стоят в недоумении.

СЦЕНА 28. КИЕВ. КРЕЩАТИК.
КВАРТИРА, В КОТОРОЙ ОСТАНОВИЛСЯ ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР

Через месяц — начало декабря 1918-го года.

 

Улица Крещатик в Киеве.

 

По комнате расхаживает ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. В кресле сидит ЕПИСКОП НЕСТОР.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Петлюровцы, говорят, уже входят в город. Что вы собираетесь делать, генерал?

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Теперь уж ваше дело, владыка, — молиться за всех нас. Моё дело надо было раньше делать. Но как? Гетман поманил, дал власть, а только я принялся, тут же и отнял. А сами они кроме как орать в три глотки «Слава Украине! Гетьману слава!» ничего не могут. Это ни на что не похоже! Я им говорю «спасибо, молодцы́!», а они мне отвечают про какую-то славу Украины!

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да, нет опоры… Без удерживающего всё на части разваливается.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. И я об этом же. Я писал генералу Алексееву: вот вы все толкуете об объединении России, об единой и неделимой. Но ведь это абстракция. Собрать и объединить рассыпавшееся можно только к одному определенному месту или лицу. И этим лицом может быть только прирождённый Государь… Или его наследник…

ЕПИСКОП НЕСТОР. А он — жив ли?

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (не слушая). Только с Богом в сердце и с Царём в душе можно спасти Россию, а не с демократической армией и свободным народом…

 

Входит адъютант генерала Келлера полковник ПАНТЕЛЕЕВ.

 

ПАНТЕЛЕЕВ. Ваше высокопревосходительство, там офицеры просят их принять.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Пригласите.

 

Пантелеев выходит.

 

Полковник гвардии Андрей Андреевич ПАНТЕЛЕЕВ (1880–1918).

По заданию подпольной монархической организации «Великая единая Россия» прибыл в Киев и вступил в армию гетмана П. П. Скоропадского. Состоял адъютантом штаба генерала Келлера. Вместе со штабс-ротмистром Николаем Николаевичем ИВАНОВЫМ не оставлял графа до последних минут. Все трое убиты петлюровцами.

СЦЕНА 29. КИЕВ. КРЕЩАТИК.
КВАРТИРА, В КОТОРОЙ ОСТАНОВИЛСЯ ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР

ПАНТЕЛЕЕВ возвращается с ГЛЕБОМ и СОКОЛОВЫМ. Они в грязных, мокрых от снега шинелях, башлыки откинуты, винтовки на плечах. Кланяются владыке, тот крестит их.

 

ГЛЕБ и СОКОЛОВ (обращаясь к графу Келлеру). Здравия желаем, ваше высокопревосходительство.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Здравствуйте, господа. Чем могу служить?

(Глебу.)

А, сумской гусар, который был в Тобольске. Помню-помню.

ГЛЕБ. Это мой однополчанин ротмистр Соколов, с ним мы и ездили в Тобольск.

СОКОЛОВ (Келлеру). Фёдор Артурович, мы из дружины, которая записалась в вашу Северную армию. Нас около сотни собралось здесь рядом, в гостинице «Бояр». Решили, что не будем сдаваться на милость Петлюре. Потому просим: возглавьте нас и будем прорываться, чтобы сражаться дальше.

ГЛЕБ. У нас даже старших офицеров нет.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (в раздумье). Так… так…

(Епископу Нестору.)

Благословите, владыка?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Это безумие, граф, у вас никаких шансов выбраться отсюда. Что такое сотня человек? А их — тьмы. Все говорят, что петлюровские войска окружили Киев. Нельзя рисковать жизнью своей и офицеров.

ГЛЕБ. Мы не сдадимся.

СОКОЛОВ. Лучше прорываться, чем ждать, когда эти жупанники перережут нас, как свиней.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (чуть прихрамывая расхаживает по комнате). Вот видите, владыка… Что делать! Не могу же я бросить этих молодцо́в. И я не могу, и вам придётся благословлять.

ЕПИСКОП НЕСТОР (вставая из кресла). Тяжело благословлять на предприятие, которое рассудок ясно изображает как невыполнимое. Но что делать!..

 

Со вздохом благословляет всех троих.

ГЛЕБ. Владыка, а куда подевался Фёдор? Уже несколько дней его не вижу.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Чудесная история… Помнишь, что Марфуша ему сказала? — «Никуда, мол, не ходи, здесь сиди. Лучше ногу потерять, чем голову».

(Генерал Келлер в это время достаёт из шкафа шашку и револьвер.)

И что ты думаешь? У Федюшки ни с того, ни с сего разболелась нога, распухла, воспалилась, в лубки её положили. И с вами он уж никак не пойдёт.

 

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (надевая шинель). Что ж, господа, я готов.

 

Петлюровцы вступают в Киев, декабрь 1918-го года.

СЦЕНА 30. МОСКВА. БОЛЬШАЯ ЛУБЯНКА, ЗДАНИЕ ВЧК

Начало декабря 1918-го года.

Из просторного вестибюля наверх ведёт роскошная двухмаршевая лестница. На её первой площадке в нише стены красуется статуя античной богини с фонарем в высоко поднятой руке. У её ног — пулемёт. ЛЕНИН (в костюме) и ДЗЕРЖИНСКИЙ (в грязной гимнастерке и больших сапогах) поднимаются по лестнице.

«Корабль смерти» — дом страхового общества «Якорь» на углу Большой Лубянки (№ 11) и Варсонофьевского переулка,
штаб-квартира ВЧК в 1918–1920-х гг.

Вверху здания находились кабинеты чекистов, а внизу — двухэтажный полуподвальный зал, напоминающий корабельный трюм. Страховое общество там размещало архив. Посредине зала — небольшие комнаты-сейфы. В зале чекисты устроили общую тюрьму, а глухие комнатки приспособили для расстрелов. В этом же здании были камеры — общие, в которых размещалось до 200 арестантов, и одиночные, отделенные дощатыми перегородками. Расстрелы производились (до 1954-го года) и в гараже ВЧК (чуть дальше по Варсонофьевскому переулку).

 

ЛЕНИН. Феликс Эдмундович, сколько на данный момент злостных контрреволюционеров находятся у нас в тюрьмах?

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Около полутора тысяч, Владимир Ильич.

ЛЕНИН. Что значит «около»? Во всём необходима предельная точность и сугубая конкретность.

 

Дзержинский расстёгивает карман гимнастёрки и вынимает пачку сложенных вчетверо листов, соединённых большой скрепкой, подаёт Ленину.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Вот — конкретность. Здесь список наиболее злостных. Остальное доделываем.

Ленин и Дзержинский доходят до площадки, останавливаются у фигуры богини. Ленин указывает на статую.

 

ЛЕНИН. Хорошая статуя! Символ вашей ЧК! Вот с таким фонарём мы должны выискивать всю контрреволюционную сволочь и уничтожать её!

 

Ленин бегло просматривает список.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Мы стараемся, Владимир Ильич. Согласитесь, что Чрезвычайные комиссии — это лучшее, что могут дать наши советские органы! 

 

Председатель ВЧК Феликс Эдмундович ДЗЕРЖИНСКИЙ
(1877–1926) в своём кабинете на Лубянке, 11.

 

Сверху по лестнице спускаются два чекиста, сопровождающие СЕРГЕЯ БЕЗДЕТНОГО (серия 2, сцены 2, 21, 23, 33; серия 3, сцена 11). Тот идёт, ссутулившись, опустив голову. Ленин бросает на него взгляд. Бездетный расправляет плечи, поднимает голову и в упор смотрит на Ленина. Сергея проводят к лестнице, ведущей в подвал.

 

ЛЕНИН (Дзержинскому). Это что за типус?

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Молокосос, но отъявленный враг. Ещё в октябре 17-го стрелял по нашим. Чуть не убили его тогда, как-то выкарабкался. Но уроком это не стало. Сейчас взяли по делу тайной контрреволюционной организации.

ЛЕНИН. Допрыгался до ЧК, голубчик!

ДЗЕРЖИНСКИЙ. За него, кажется, просил Смидович.

ЛЕНИН. К чёрту смидовичей! Как сейчас говорит сознательный революционный народ? — К стенке! — он говорит. Вот и будем ставить к стенке. Пока нет насилия над массами, нет иного пути удержать власть!

СЦЕНА 31. КИЕВ. КРЕЩАТИК

Идёт снег, начинают сгущаться зимние сумерки. Впереди виднеется шпиль Городской думы. По пустому Крещатику движется ОТРЯД ГЕНЕРАЛА КЕЛЛЕРА. Впереди — сам генерал в высокой волчьей папахе, солдатской шинели, шароварах с синими лампасами.

Рядом с ним ПАНТЕЛЕЕВ и СОКОЛОВ. За ними офицеры, юнкера, студенты, кадеты, вооруженные кто винтовкой, кто карабином, кто без оружия. Сзади движется ломовая телега, лошадью правит ИГНАТ. К Келлеру подбегает запыхавшийся ГЛЕБ.

 

Отряд шарахается назад, сбивается в одну кучу, кое-кто убегает в переулки. Из-за снежной завесы появляется, продвигаясь вперёд, сплошная (от дома до дома) серая цепь петлюровцев.

 

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Заворачивай оглобли! В переулок!

ГЛЕБ. Ваше высокопревосходительство, впереди петлюровцы. Очень много!

 

Отряд разворачивается, движется назад, перетекает в переулок и выходит на небольшую площадь. Она находится внизу; улицы проходят над ней; наверх ведёт вделанная в стену каменная лестница. Отряд останавливается. Вдруг сверху начинают стрелять из пулеметов и винтовок. Несколько человек падает, в их числе Соколов.

 

ЮНКЕР. Господа, нужно бежать, это ловушка!

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Отставить панику! Вперёд, на штурм лестницы! Выбить тех, кто бьёт по нам!

ГЛЕБ (кричит). Жупанники сиганули!

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (сумрачно, подходя к Глебу). Да, ушли… Но они нас обнаружили… Бывают такие победы, которые очень похожи на поражения…

 

Глеб, стреляя на ходу, бросается на лестницу, к нему присоединяются несколько офицеров, за ними увлекаются все остальные. Петлюровцы отступают.

 

Улица Крещатик в Киеве. Здание со шпилем — Городская дума.

 

ГЛЕБ. Мы же их выбили!

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР (Глебу). Они сейчас вернутся, усилившись многократно. В этом нет никаких сомнений.

(Обращается ко всем.)

Господа, должен вам сказать, что дело наше проиграно, расходитесь по домам, кто куда может. Кому деться некуда, идут со мной к Михайловскому монастырю, там нам обещали помощь.

ГЛЕБ. Да, там владыка Нестор… Фёдор Артурович, я вас догоню… На площади с ротмистром Соколовым что-то случилось.

 

Глеб спускается вниз.

Петлюровцы.

СЦЕНА 32. КИЕВ. ОКОЛО ГОРОДСКОЙ ДУМЫ

На пустынной площади лежат несколько тел, стоит брошенная лошадь с телегой. ГЛЕБ спускается по лестнице, осматривает тела лежащих. Находит СОКОЛОВА, склоняется над ним, тормошит.

 

ГЛЕБ. Костя, Костя!..

 

Соколов приоткрывает глаза.

 

СОКОЛОВ. Что со мной? Ранен?

 

Пытается подняться. К ним не спеша подходит Игнат.

 

ИГНАТ. Какое там, ранен. Видал я. Как стрелять-то зачали, все всполошились. Студентик впрёд вас стоял. Он ружжо, видать, никогда и не держал в руках. Стал им махать во все стороны и прям в лоб вашему благородию. Вот и всё ранение…

 

Игнат отходит к телеге. Соколов ощупывает голову. На ней, как рог, выпирает шишка.

 

СОКОЛОВ (смеясь и поднимаясь с помощью Глеба). Надо же, за всю войну не царапнуло, а тут от студента схлопотал.

ГЛЕБ. Ладно, тяжелораненый, пойдём генерала догонять.

ИГНАТ (подходя к ним). Надо ж, вроде всё пусто здесь было, а вещички генераловы уж кто-то пристроил. Жаль вещичек!

 

Все трое поднимаются по лестнице.

СЦЕНА 33. МОСКВА. ЗДАНИЕ ВЧК

ЛЕНИН и ДЗЕРЖИНСКИЙ по-прежнему стоят около статуи античной богини с фонарем. Ленин заканчивает просмотр списка арестованных. Потом вынимает из кармана пиджака красный карандаш и ставит на списке жирный крест. Протягивает бумаги Дзержинскому.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ (смотря на поставленный крест). Всех?

ЛЕНИН. Только не трубите об этом на каждом углу. А те, кому надо, сами на своей шее всё узнают.

ДЗЕРЖИНСКИЙ. В условиях широкой гласности работа ЧК обречена на бесплодность!

ЛЕНИН. Вот-вот… Гидра контрреволюции снова поднимает свои головы. Надо рубить их.

 

Вокруг них начинают собираться ЧЕКИСТЫ, слушают Ленина.

 

 ЛЕНИН (горячась и обращаясь уже ко всем собравшимся). Вопрос: как отрубить эти головы? Ответ: провести беспощадный массовый террор против белогвардейцев, богатеев, их прихлебателей, против попов и буржуазных интеллигентов. Война саботажникам, жуликам, тунеядцам и хулиганам! Расстреливать беспощадно! Сомнительных запереть в концентрационные лагеря!

 

Чекисты громко аплодируют. Фонарь из рук богини падает и разбивается о мрамор площадки между Лениным и Дзержинским. Все вздрагивают. Ленин закрывает голову руками. Дзержинский хватается за кобуру, оглядывается вокруг. Чекисты разбегаются осматривать здание. Несколько секунд царит молчание.

 

ЛЕНИН (опомнившись, натужно смеётся). Вот видите, Феликс Эдмундович… Крепче держите фонарь революции и не стесняйтесь в борьбе с нашими врагами!

 

СЦЕНА 34. КИЕВ,
МИХАЙЛОВСКИЙ ЗЛАТОВЕРХИЙ МОНАСТЫРЬ

Через неделю.

Вечер. На первом этаже корпуса монастырской гостиницы расположен штаб петлюровских сечевиков, на втором содержатся под арестом генерал Келлер и его адъютанты. ЕПИСКОП НЕСТОР без панагии на груди, под видом простого монаха, с просфорой в руке подходит к штабу, поднимается на второй этаж. У двери кельи, где содержатся пленники, стоят часовые — два сечевика, на шинелях красные и жовто-блакитные банты. Епископ Нестор, держа просфору на вытянутой руке, не обращая внимания на часовых, открывает дверь и проходит внутрь. Сечевики застыли: недоуменно смотрят на епископа и молчат. Епископ входит в келью, благословляет ГЕНЕРАЛА КЕЛЛЕРА.

 

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Благодарю, владыка, что нашли возможность проникнуть к арестанту.

(Подходит к шкафу и достаёт большой запечатанный пакет.)

У меня к вам нижайшая просьба.

(Протягивает пакет.)

Спасите этот штандарт Северной армии. Нет знамени — нет армии. А со мной оно исчезнет, как исчезла моя георгиевская шашка: ею сейчас похваляется мерзавец Петлюра.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Я постараюсь вынести штандарт, но и вы попытайтесь уйти отсюда. Здесь есть подземный ход, ведущий в другой корпус, а там можно выбраться и за ограду обители.

ГЕНЕРАЛ КЕЛЛЕР. Нет, русский генерал не будет бегать от сброда. От немцев не бегал и от этих не побегу. Немцы враги, но я их уважаю, хотя и ненавижу… А украинских самостийников презираю как предателей и разнузданных бандитов. И мне, генералу Келлеру, бежать от них?

 

Епископ прячет пакет под подрясник, со вздохом благословляет графа и выходит.

СЦЕНА 35. СЕЛЬСКАЯ ЦЕРКОВЬ ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ, В КОТОРОЙ ТЕПЕРЬ СЛУЖИТ ОТЕЦ ПЁТР

Декабрь 1918-го года.

Зимние сумерки. Всё вокруг занесено. Идёт снег, в воздухе мелькают крупные снежинки. Вдалеке ярко светятся окна церкви, из неё доносится пение. Вдруг его начинают заглушать разудалые звуки гармошки. Пьяные голоса поют частушки:

 

Меня маменька ругает, 

Что я в церкву не хожу.

На гармошке заиграют,

А я по полу пляшу.

 

Из снегопада начинает вырисовываться ватага пьяных парней. Они размахивают горящими и дымящими факелами. Играют на гармошке и поют:

 

Все святые загуляли,

Видно, бога дома нет.

Бог уехал за границу

И не будет сорок лет.

Ватага с криками и пением приближается к церкви. Впереди идёт высокий КРАСНОРОЖИЙ ПАРЕНЬ в тулупе, без шапки. На плече болтается гармошка, в одной руке — наган, а другой он тащит ПРЕСТАРЕЛОГО СВЯЩЕННИКА. Облачение священника местами разорвано, на лице видны побои. Ватага останавливается у церкви, из которой снова доносится пение.

 

КРАСНОРОЖИЙ (снимает с плеча гармошку и суёт священнику). Пой, давай! Нашенские песни пой! Чтобы вой ваш заглушило! Пой и пляши, гнида!

СВЯЩЕННИК (слабым, тихим голосом). Я не знаю ваших песен.

2-й ПАРЕНЬ. А я ща научу.

(Играет на гармошке и поёт.)

Не ходите, девки, замуж,

Ничего хорошего.

Утром встанешь — сиськи набок

И сама взъерошена.

КРАСНОРОЖИЙ (надевает на плечи священника ремни гармошки). Слыхал? Научилси?

(Бьёт священника по затылку.)

Играй, отродье поповское!

СВЯЩЕННИК. Не могу…

КРАСНОРОЖИЙ. Зато мы могём! В минуту к твоей поповне сбегаем и попользуемся ею. Да и попадьёй не погребуем, не так-то уж и стара. Играй!

 

Священник дотрагивается до клавиатуры, гармошка издаёт хаотические звуки.

 

СВЯЩЕННИК. Не ходите, дев…

 

Священник хватается за сердце и медленно опускается на землю.

 

3-й ПАРЕНЬ (наклоняясь над ним). Кажись, издох…

КРАСНОРОЖИЙ. Ничё, другого найдём.

(Складывает ладони рупором и орёт в направлении церкви.)

Эй, батюшка, выходи, вместе помолимси!

Дверь церкви приоткрывается, из неё высовывается АГАФЬЯ. Она осматривает всё вокруг, видит лежащего священника.

 

2-й ПАРЕНЬ. Эй, бабочка, зови свово попа!

(Указывает на тело священника.)

А то наш вон малёк притомилси.

 

Агафья захлопывает дверь; из церкви доносится её крик.

 

АГАФЬЯ. Народ! Люди православные! Антихристы пришли! Не дадим души наши погубить!

 

СЦЕНА 36. МОСКВА. НОВОСЛОБОДСКАЯ УЛИЦА

Декабрь 1918-го года.

Раннее утро. Пустынный город. Только к магазину с вывеской «ХЛЕБ» с левой стороны улицы тянется длиннющая очередь, состоящая, в основном, из женщин и подростков. Холодно; люди переминаются с ноги на ногу, подпрыгивают; изо ртов идёт пар. Некоторые, стоящие впереди, держат в руках хлебные карточки. Магазин ещё не открылся. Со стороны Лесной улицы появляется конвой, ведущий арестованных с Лубянки в Бутырки. Среди арестованных — СЕРГЕЙ БЕЗДЕТНЫЙ (в студенческой шинели, шапке-ушанке). Конвой натыкается на очередь, пытается пройти сквозь неё. Шум, крики. Некоторые женщины отталкивают конвойных, стремясь сохранить свое место в очереди.

 

КОМАНДИР КОНВОЯ. Граждане, разойдитесь! Пропустите сотрудников ВЧК!

 

В очереди кто-то отступает, кто-то остаётся на месте. В этой сутолоке БАРЫШНЯ, стоящая в очереди, протягивает Сергею маленький свёрточек в пергаментной бумаге.

 

БАРЫШНЯ (шёпотом). Возьмите, пожалуйста, там — пирожок.

 

Очередь за хлебом в Москве 1918-го года.

Конвой по-прежнему пытается раздвинуть очередь. Сергей делает шаг по направлению к барышне, берёт свёрточек. Потом обнимает барышню и целует. Конвой вместе с арестованными наконец-то пробивается через толпу и направляется дальше. Сергей остаётся в очереди.

СЦЕНА 37. ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ

Из церкви высыпают прихожане. Мужики бегут к сарайчику. АГАФЬЯ идёт к толпе парней, вырывает у одного из них факел и начинает крестить им толпу. То же самое делают другие бабы. Искры сыплются на одежду и лица парней. У дверей неподвижно стоят ОТЕЦ ПЁТР и АННА.

 

1-й БАБИЙ ГОЛОС. Ироды!

2-й БАБИЙ ГОЛОС. Сёмка, сволочь, заявись-ко токмо до
дому!

3-й БАБИЙ ГОЛОС. Пожжём всех, чертеняк!

 

КРАСНОРОЖИЙ ПАРЕНЬ поднимает руку с наганом, стреляет в воздух. Женщины замирают. Из сарайчика выбегают мужики с лопатами, досками, поленьями и бросаются на парней. Кто-то выбивает у краснорожего наган.

 

2-й ПАРЕНЬ. Эти скаженные перебьют нас всех!

3-й ПАРЕНЬ. Ходу, ребята!

 

Парни беспорядочно убегают. Мужики швыряют вслед им поленья. Один из них с размаху бьёт ногой брошенную гармошку, та издаёт жалобный звук. Камера показывает лежащее на снегу тело священника.

СЦЕНА 38. КИЕВ. ДВОР МИХАЙЛОВСКОГО МОНАСТЫРЯ

На крыльцо монастырской гостиницы выходит ЕПИСКОП НЕСТОР. Тут же дверь гостиницы снова открывается и выбегает петлюровский СОТНИК.

 

СОТНИК (епископу Нестору). На який пидстави ты сюды захо́дыв?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Шо це таке, я ж монах, та принис святый хлиб до графа, та и все.

 

Епископ Нестор начинает спускаться с крыльца. Сотник бьёт его кулаком по затылку и пинает ногой в спину. Епископ кубарем летит со ступеней крыльца, падает на снег. Сотник уходит в здание. Епископ встаёт, отряхивается и выходит за ограду монастыря. Внутри ограды слышен топот и крики петлюровцев.

 

ПЕТЛЮРОВЕЦ. Де той монах, що ходыв до грахва Келлера?

 

Епископ убыстряет шаг.

СЦЕНА 39. ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ

Прихожане поднимают тело священника и несут к церкви. ОТЕЦ ПЁТР и АННА какое-то время остаются на месте, потом медленно направляются вслед за ними.

 

АННА. Эти парни — порождение тёмных масс! Их надо просвещать…

ОТЕЦ ПЁТР. Нет, девочка моя, это не тёмные массы, это — революция. Вот это и есть настоящая революция. Ещё гениальный Тютчев говорил, что антихристианский дух есть душа революции. Все её меняющиеся формы и лозунги, даже насилия и преступления — всё это частности. А оживляет её именно антихристианское начало. Оно-то и даёт революции столь грозную власть над миром.

АННА. Вы хотите сказать, батюшка, что сам Ленин приказал убивать священников?

ОТЕЦ ПЁТР. Именно это я и хотел сказать, Аннушка. Подумай сама: Ленин призвал народ к разрушению старого мира. А самая глубинная основа этого мира — Бог! Можно огнём выжечь то, что на поверхности, но если в душах людей останется Божественная основа, всё возродится. Твой Ленин прекрасно понимает: не уничтожив Бога в сердцах, он никогда не победит и никакого «нового мира» не построит.

АННА. Батюшку довели до смерти не большевики, а бандиты.

ОТЕЦ ПЁТР. Правильно, бандиты. Только они теперь не на каторге, не в острогах, а во главе всяких советов, отрядов, комиссий. Ленин и иже с ним спустили этих подонков общества с цепи, как лютых псов. Сверху свистят, а снизу — кусают и рвут на части. Народ сам сказал про себя: из нас, как — из древа, — и дубина, и икона. Вот большевики и делают дубину. Но икона ещё всё-таки осталась. Пока осталась…

(Указывает на прихожан, возвращающихся в храм.)

Кто возобладает? Не знаю…

КОНЕЦ ШЕСТОЙ СЕРИИ

 

 

СЕРИЯ 7. ГЛАЗНЫЕ ЯБЛОКИ

СЦЕНА 1. БЕЛГОРОД. ПРИВОКЗАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ

24-е декабря 1918-го года, Рождественский сочельник.

Утро. На привокзальную площадь выходят ЕПИСКОП НИКОДИМ (в мирской одежде) и СОКОЛОВ (в штатском). Идут к извозчикам. На некотором расстоянии за ними следует человек в кожаной куртке — начальник белгородской милиции ВЛАДИМИР САЕНКО.

 

Вокзал в Белгороде.

 

ЕПИСКОП НИКОДИМ. С Божией помощью успели всё-таки к Рождеству Христову! Уезжали — тут были серые германцы, а теперь — красные большевики.

СОКОЛОВ. Большевики, владыка, вовсе не красные, а чёрные. Взгляните хотя бы на того товарища, который плетётся за нами.

(Кивает головой в сторону Владимира Саенко.)

Я его ещё в поезде заприметил, когда курить выходил. Всё присматривал за нами. На кочегара похож и физиономия жуткая.

ЕПИСКОП НИКОДИМ (оглядывается). Лицо как лицо… Не в лицах дело…

Тем временем Владимир Саенко убыстряет шаг и почти вплотную приближается к епископу и Соколову. Спереди к ним подходит СТЕПАН САЕНКО (брат Владимира, похож на него), угрюмый, усатый, в полушубке и в чёрной папахе. С ним три солдата.

 

СТЕПАН САЕНКО (епископу). Я — военный комендант Белгорода Степан Саенко. Гражданин Никодим, вы арестованы.

 

Соколов оборачивается назад. Владимира Саенко упирает ему в спину револьвер.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО. Не дёргайся, мил человек! Пристрелю!

СТЕПАН САЕНКО (Соколову). А ты, дорогой товарищ, кто такой будешь? Доку́мент!

(Соколов достаёт паспорт, Саенко по складам читает.)

При-ся-жный по-ве-рен-ный Ко-ло-тов-ский. Ишь, гусь! Что-то ты не больно на присяжного похож. Небось, контра. Поедешь с нами.

 

Ведут епископа и Соколова к автомобилю.

СЦЕНА 2. БЕЛГОРОД. ДОМ СОКОЛОВЫХ

Тот же день.

Ранний вечер. ОЛЬГА МАТВЕЕВНА СОКОЛОВА и ВАРВАРА собираются на рождественскую службу. Раздаётся звонок в дверь.

 

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Господи! Видно и нас — вслед за владыкой и Костиком.

ВАРВАРА. Я открою, Ольга Матвеевна. Чему быть, того не миновать.

(Идёт в прихожую. Оттуда слышится её визг.)

Костя!!!

 

В комнату входит СОКОЛОВ.

 

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Костик… Живой…

(Опускается на стул.)

СОКОЛОВ (целует руку матери). И вам здравия желаю, матушка! Не ждали?

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Ждали — не ждали, а весь город говорит, что Саенки тебя и владыку расстреляли.

СОКОЛОВ (садясь за стол и доставая папиросу). Как ни странно, не расстреляли — продержали три часа и отпустили. И владыку, и меня.

 ВАРВАРА. Ну, владыку — ещё можно понять: побоялись, что город взбунтуется, но тебя-то, с твоей офицерской выправкой… Просто чудо Господь на Рождество послал!

СОКОЛОВ. Выправка — выправкой, а документы у меня вполне благонадёжные — на имя присяжного поверенного.

(Показывает паспорт.)

ВАРВАРА. Ха! Гусарского ротмистра очень легко, конечно, можно перепутать с присяжным поверенным! Ты бы ещё на архиерея себе паспорт выправил.

СОКОЛОВ (ходит по комнате, курит и загибает пальцы). Во-первых, архиерей в нашей компании и так был. Ещё один — это уже перебор. Во-вторых, поздравляю, ты говоришь в унисон с комиссаром Саенкой: он тоже мне всё время не верил.

(Затягивается.)

В-третьих, другого паспорта в Киеве раздобыть не удалось, спасибо и за этот.

 (Снова загибает палец.)

Есть ещё, в-четвертых: мне чаю дадут?

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Нечего чаи распивать в сочельник, пойди водички попей.

СОКОЛОВ. Так первая звезда уже была.

(Указывает на окно.)

Жаждал, и вы не напоили меня, был странником, и вы не приняли меня.

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Не кощунствуй!

СОКОЛОВ. Мужу поповны позволительны некоторые вольности в цитировании Евангелия.

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Костик, перестань фиглярничать, и пора уже на службу. Восславим Рождество нашего Спасителя, Его Пречистую Матерь и поблагодарим Господа за ваше спасение.

 

Ольга Матвеевна уходит в другую комнату.

СЦЕНА 3. БЕЛГОРОД. ДОМ СОКОЛОВЫХ

ВАРВАРА подходит к СОКОЛОВУ, прижимается к нему.

 

ВАРВАРА. Костя, Рождество! Мы ведь на Рождество познакомились. Ты Гумилёва читал… Помнишь?

СОКОЛОВ. Только два года прошло, а как всё перевернулось. Отняли у нас прежнюю жизнь…

ВАРВАРА. За эти два года столько несчастья… Нет Павлика, нет Мясницкой… И столько счастья: у меня есть ты… Помнишь вертеп, там, на Мясницкой?

СОКОЛОВ. Помню, родная.

(Целует Варвару.)

Тот вертеп нас и спасёт!

 

СЦЕНА 4. МОСКВА. КВАРТИРА ОТЦА ПЕТРА НА МЯСНИЦКОЙ

Рождество Христово два года назад — 25-е декабря 1916-го года.

Та же обстановка, что и в серии 1, сцене 5. Зажигается маленький фонарик внутри вертепа около иконы Рождества, также зажигаются маленькие светильнички около вертепа. Над ним летают ангелы, их тоже освещают фонарики. В этом мерцающем свете видны детские лица: вдохновенные, подсвеченные снизу, они сами напоминают ангелов.

 

детские голоса:

 

И Ангел светлый предстал внезапно

Пастырям в поле с вестью отрадной,

Они поспешно в вертеп приходят

И здесь во яслях Христа находят.

 

Крупным планом показан только вертеп и над ним только лица детей, среди них ВАРВАРА и ПАВЛИК. Как они передвигают фигурки не видно — создаётся впечатление, что пастухи и животные сами приходят поклониться Христу (эффект мультфильма).

 

детские голоса:

 

Волхвы с Востока в вертеп приходят

И в яслях бедных Христа находят,

Главы склоняют у яслей Царя,

Христу приносят драгие дары.

 

К вертепу подходят три волхва и тоже кланяются Христу, приносят ему дары: масло, ладан и смирну.

СЦЕНА 5. БЕЛГОРОД. ДОМ СОКОЛОВЫХ

ВАРВАРА (поёт, как бы подхватывая колядку, которую пели дети два года назад):

 

Христос Владыко, в Твой день рожденья,

Подай нам, тёмным, дар просвещенья,

Для мира свет Ты, людей отрада,

Спаси нас, грешных, от власти ада.

 

(После паузы.)

Что там в Киеве? Ты так и не разсказал. Где Глеб, Федя, Игнат?

СОКОЛОВ. Киев занят петлюровцами.

ВАРВАРА. Это кто?

СОКОЛОВ. Бандиты — те же самые большевики, только с малороссийским колоритом. Они убили графа Келлера — единственного человека, который мог спасти Россию.

ВАРВАРА. Как убили?

СОКОЛОВ. Не знаю точно… Говорят, что при попытке к бегству… Врут! Его уговаривали бежать и немцы, и мы, и епископ Нестор — граф категорически отказывался… Просто подло убили.

ВАРВАРА. А что с владыкой Нестором?

СОКОЛОВ. Когда мы уезжали, он ещё оставался в Киеве, собирался выбираться на юг, а потом к себе — на Камчатку. Федя с ним. Владыка его от себя не отпускает.

ВАРВАРА. А Глеб?

СОКОЛОВ. Не знаю… Он и Игнат куда-то исчезли. Я пытался искать, но безрезультатно…

ВАРВАРА. Костя, как же ты мог их бросить?

СОКОЛОВ. А что оставалось? Я обязался сопровождать епископа Никодима. Его бросить? Да и что бы я сделал в Киеве? Там при петлюровцах русский офицер носа на улицу не может высунуть. Владыка Нестор обещал всё разузнать…

ВАРВАРА (плача). Всё равно, всё равно, ты не должен был…

 

Входит ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Варвара отворачивается и вытирает слёзы

 

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Что, дети, собрались? Пора и на службу.

 

Направляется к двери. Соколов и Варвара следуют за ней.

СЦЕНА 6. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ВАГОН ПОЕЗДА,
ИДУЩЕГО ИЗ ЕКАТЕРИНОДАРА В РОСТОВ

24-е декабря 1918-го года, Рождественский сочельник.

Камера показывает снаружи синий вагон, потом проникает внутрь. На койке лежит ГЕНЕРАЛ ДРОЗДОВСКИЙ. Он похож на скелет — исхудал, пожелтел, запали щеки, заострился нос, ввалились глаза, голова коротко острижена. Генерал спит или находится в забытьи. Рядом сидит сестра милосердия МАРИЯ, размешивает что-то в склянке. Входит ТАЛОЧКА, тоже в одежде сестры милосердия. В руках у неё совсем маленькая ёлочка, украшенная ватой, гирляндами из марли и маленькими кусочками свечки, на ниточках висят леденцы и ломтики яблока. Ставит ёлочку на стол рядом с Дроздовским.

 

 МАРИЯ (шёпотом, указывая на Дроздовского). Только что успокоились, а то всё стонали. А ты что не спишь, Талочка? Ведь недавно с ночи сменилась.

ТАЛОЧКА. Хотела, чтобы и у Михаила Гордеевича было Рождество.

МАРИЯ. Да они не видят.

 

Дроздовский приоткрывает глаза, смотрит на ёлочку и слегка дотрагивается до неё.

 

ДРОЗДОВСКИЙ (чуть слышно). Киев…

МАРИЯ. Что, Михаил Гордеевич? Что — Киев?

 

Дроздовский снова закрывает глаза.

 

ТАЛОЧКА. Генерал, говорят, родом из Киева. Может быть, детство вспомнил, Рождество…

МАРИЯ. Что-то я недавно слыхала про Киев… Никак не вспомню… А, да, там графа Келлера эти нелюди петлюровы убили.

ТАЛОЧКА (хватаясь за сердце). Ой! Там же Глеб!

МАРИЯ. Да ты что!.. Ну, успокойся! Не всех же там убивают. Выберется.

ТАЛОЧКА. Его лично Дроздовский послал… А теперь ни у кого и не узнаешь…

МАРИЯ. Выберется, выберется! Я вещая.

ТАЛОЧКА. Так узнай тогда, что с Глебом!

 

Дроздовский стонет. Мария вытирает марлей его лоб. На фоне двух склонившихся над генералом женских голов в белых косынках горят свечки на ёлочке.

СЦЕНА 7. КИЕВ. ЗДАНИЕ ПЕДАГОГИЧЕСКОГО МУЗЕЯ

Две недели назад.

Большой зал Педагогического музея набит пленными офицерами и юнкерами. Они сидят на полу впритирку друг к другу, кто-то дремлет. Среди них ГЛЕБ. Вдруг слышатся сильный шум, неистовые крики. В распахнувшиеся настежь двери вваливается толпа петлюровцев. Во главе её озверелый УНТЕР-ОФИЦЕР с громадным маузером в руке, с выбившимися из-под папахи космами волос, весь в красных бантах. За ним следуют, на ходу клацая затворами, расхристанные солдаты-петлюровцы в папахах с нашитыми на них жовто-блакитными кусками материи.

 

Педагогический музей в Киеве.

 

УНТЕР-ОФИЦЕР (размахивая маузером). Вбыты всих билых га́див!

1-й ПЕТЛЮРОВЕЦ. Зачекай, Охриме, нимци цього нэподибства нэ люблять.

РЯБОЙ УНТЕР-ОФИЦЕР. Видчэпыся, Крыворучко!

 

Тут же распахивается дверь в противоположном конце зала, и входит отряд рыжих баварцев с винтовками наизготовку. Энергичный НЕМЕЦКИЙ ЛЕЙТЕНАНТ, похожий на молодого Шиллера, с револьвером, поднятым над головой, кидается наперерез петлюровцам.

 

Немецкая армия в Киеве в 1918-м году.

 

НЕМЕЦКИЙ ЛЕЙТЕНАНТ. Halt!

 

В это время где-то в здании раздаётся сильный взрыв. Офицеры и юнкера вскакивают. Немцы и петлюровцы выбегают. В зале начинается суматоха.

 

1-Й ГОЛОС. Из пушек по нам стреляют!

2-Й ГОЛОС. Господа, спокойно! Это взрыв!

3-Й ГОЛОС. Ловушка! Надо бежать!

4-Й ГОЛОС. Куда? Везде эти жупанники…

 

В зал возвращается 1-й петлюровец, подходит к Глебу. Вслед за ним идёт 2-й петлюровец — папаха низко надвинута на лоб, видны только длинные усы, в руке у него довольно большой узел.

 

1-й ПЕТЛЮРОВЕЦ (легонько тыкая винтовкой в Глеба). Пидэмо до командыра. Швыдшэ!

 

Петлюровцы уводят Глеба. Оставшиеся с недоумением смотрят им вслед.

 

СЦЕНА 8. КИЕВ, ЗДАНИЕ ПЕДАГОГИЧЕСКОГО МУЗЕЯ

ПЕТЛЮРОВЦЫ ведут Глеба по лестнице на третий этаж. 1-й петлюровец открывает окно.

 

1-й ПЕТЛЮРОВЕЦ (Глебу). Стрыба́й до нызу!

ГЛЕБ. Зачем? Я не буду прыгать. Здесь пристрели́те.

2-й ПЕТЛЮРОВЕЦ. Прыгай, ваше благородие, прыгай. Рано тебе помирать.

 

2-й петлюровец стягивает папаху и оказывается ИГНАТОМ.

 

ГЛЕБ (обнимая Игната). Игнат!!!

ИГНАТ. Он самый, кто ж ишшо. Ну, некогда тут обниматься-миловаться. Вот, одевайся.

 

Игнат развязывает свой узел и протягивает Глебу гражданскую одежду; тот начинает переодеваться.

 

ИГНАТ (указывая на 1-го петлюровца). А это ж Петро Криворучко, писарь из нашего штабу. Помните, я сказывал, мы с ним лошадок ваших везли. А тут встренулись по случа́ю. Вот он и подмог.

 

Петлюровцы.

КРИВОРУЧКО. Цэ да.

ИГНАТ. Хватит цэкать, Петро, говори по-людски.

(Глебу.)

Готов, Глеб Петрович? Ну, давай, а то, неровён час, эти придут.

(Глеб встаёт на подоконник, прыгает вниз. Слышен его крик. Игнат смотрит в окно.)

Ох ты, Господи!

 

Прыгает вслед за Глебом. Криворучко выглядывает в окно, крестит воздух и начинает спускаться по лестнице.

СЦЕНА 9. БЕЛГОРОД. ДОМ СОКОЛОВЫХ

25-е декабря 1918-го года, Рождество Христово.

Вечер. СОКОЛОВ подходит к своему дому, звонит в дверь. Ему никто не открывает. Константин достаёт ключ, отпирает дверь, не раздеваясь, проходит в гостиную. Там на столе лежит записка. Соколов берёт её и читает:

 

«Владыку Никодима снова арестовали. Тебя ищут, приходили два раза. Немедленно уезжай из города. Мы тоже уехали. Поживём пока у нашей Кати. Ты знаешь, где это».

 

Соколов поворачивается и выходит из дома.

СЦЕНА 10. ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ

Тот же день.

Поздний вечер. Лампада у киота едва освещает маленькую комнатку. На кровати спит ОТЕЦ ПЁТР. Как бы из киота появляется СРЕБРОБОРОДЫЙ СТАРЕЦ, голова которого представлялась отцу Петру в первом сне (серия 3, сцена 18). Старец несёт на ладони маленькую светящуюся белую церковь. Церковь увеличивается, закрывая собой старца. Вокруг церкви на улице — мрак, свищет ветер, слышен вой. Во дворе разложен огромный костёр. В его отсветах видно, что в храме бесчинствуют ПАРНИ. Они переворачивают подсвечники, рубят иконостас, рвут книги, вытряхивают мощи из ковчежцев. Всё это сволакивают в пылающий костёр. Звучит закадровый ГОЛОС ЛЕНИНА:

Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий.

 

 

В подклети церкви спрятались ОТЕЦ ПЁТР, АННА, ВАРВАРА, АГАФЬЯ. Парни выволакивают их и бросают в костёр. Предсмертные крики сливаются с торжествующими воплями парней. В огне корчатся обнажённые человеческие тела.

За кадром звучит ГОЛОС ЛЕНИНА:

 

Чем большее число представителей реакционного духовенства удастся нам уничтожить, тем лучше.

 

Всё исчезает, и снова появляется сребробородый старец с белой церковью на ладони.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ СТАРЕЦ. Пётр, сохрани меня, а я сохраню Православную землю русскую.

 

Отец Пётр просыпается в поту, вытирает лоб.

 

СЦЕНА 11. БЕЛГОРОД. СОБОРНАЯ ПЛОЩАДЬ

Поздний вечер того же дня.

На белой стене монастыря фонарь высвечивает кроваво-красную надпись «Через Белгород на Киев, и дальше до Берлина!». По площади, пошатываясь, идёт пьяный военный комендант Белгорода СТЕПАН САЕНКО.

 

Белгород. Соборная площадь и Рождественский женский монастырь (уничтожен).

 

САЕНКО (горланит песню):

 

Ах ты, доля, моя доля,

Доля горькая моя,

Ах, зачем же злая доля

До Сибири довела?

 

На площади появляется СОКОЛОВ. Он приближается к Саенко сзади и достаёт из-за пазухи револьвер.

 

САЕНКО:

 

Не стерпело мое сердце,

Я урядника убил,

И за это преступленье

К вам, друзья, я угодил.[21]

Военный комендант Белгорода большевик Степан Афанасьевич САЕНКО (1886–1973), один из самых страшных садистов-убийц периода Гражданской войны.

После Белгорода — заместитель коменданта Харькова Павла Кина, комендант харьковского концлагеря. В 1948-м за особые заслуги перед Советской властью награждён орденом Ленина. На пенсии выращивал цветы и воспитывал молодёжь, являясь персональным пенсионером союзного значения.

 

Саенко спотыкается и падает на колени. Соколов подбегает к нему, наставляет револьвер.

 

СОКОЛОВ (тихо). Не дергайся, убью!

 

Саенко оборачивается к нему, пытается встать. Соколов взводит курок.

 

САЕНКО. А… Присяжный поверенный… Говорил им, что тебя, суку, нельзя отпускать. Гад!..

СОКОЛОВ. Я не разговаривать с тобой пришёл. Сейчас идём к тюрьме, и ты приказываешь отпустить епископа Никодима. Одно лишнее слово или движение, будешь трупом.

САЕНКО. Хер тебе! Не отпущу! Я зверь, а не человек, всех вас перережу!

СОКОЛОВ. Вот я тебя, как зверя, и убью!

САЕНКО (встаёт с колен и смеётся). Ты-то? Да ты-то, благородие, и убить меня сдрейфишь, тебе твоя религия не велит. А я вот — человек свободный! Вставлю твоему попу свечку куда надо!

СОКОЛОВ. Убью, как чихну! Уничтожить такого людоеда, как ты, и есть та самая луковка на Страшном суде. Идём к тюрьме!

САЕНКО. Какая ещё луковица?

 

На другом конце улицы появляется красный патруль.

 

САЕНКО (кричит). Братцы, на помощь! Красного коменданта убивают.

 

Патрульные бегут к ним. Соколов стреляет в Саенко, но тот снова падает, и пуля пролетает мимо. Соколов скрывается в проулке. Саенко поднимается, становится руки в боки и громко хохочет ему вслед.

 

САЕНКО. Сдрейфил, благородие дерьмовое, я ж говорил!

СЦЕНА 12. ДОМ СВЯЩЕННИКА ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ

Следующий день — 26-е декабря 1918-го года.

В маленькой комнате за столом сидят ОТЕЦ ПЁТР и СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. На столе стаканы с чаем, просфоры.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Да, страшен твой сон, отец Пётр, а в жизни страшнее. Не поймёшь теперь, где жизнь, а где сон…

ОТЕЦ ПЁТР. Ну, слава Господу, это всё-таки лишь сон.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. У тебя — сон, а у другого отца Петра — явь. Помнишь, я тебе сказывал про другого Петра? Его и сожгли эти изверги. Я видал… Сам еле спасся… Забыли про меня, я и уполз в лесок. Так-то вот…

ОТЕЦ ПЁТР. Как только люди способны на такое!

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. А люди и не способны — бесы способны, которых люди в себя впускают.

ОТЕЦ ПЁТР. А этот старец во сне очень на вас похож…

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Все мы дружка на дружку похожи… Ты вот что, отец Пётр, поезжай к Святейшему Патриарху. Поведай ему, что здесь и в Лавре творится. И сон свой поведай. Сказано тебе было: сохрани меня. Вот и решайте: кого хранить, как хранить. Беда Лавре грозит, большая беда…

 

Входит АННА.

 

АННА. Батюшка, там от Василия Васильевича Розанова пришли. Ему совсем плохо, вас зовёт. Умирает…

ОТЕЦ ПЁТР. Скажи, сейчас иду.

(Старцу.)

До свиданья, отец.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. До свиданья, до свиданья. Христос с тобой, отец Пётр! К Святейшему поезжай, не то опоздаешь.

 

Монах уходит.

СЦЕНА 13. БЕЛГОРОД. ДВОР ТЮРЕМНОГО ЗАМКА

Тот же день

В тюремном дворе вырыта яма. Около неё командир роты ЛЮ СЯ ЛИН выстраивает своих китайцев в одну шеренгу. СТЕПАН и ВЛАДИМИР САЕНКИ выводят во двор ЕПИСКОПА НИКОДИМА, переодетого в солдатскую шинель. Епископ встаёт на колени перед ямой и беззвучно читает молитву. Китайцы берут винтовки наизготовку. Епископ поднимается, подходит к китайцам и крестит каждого из них, почти упираясь в направленные на него дула.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО (Лю Ся Лину). Теперь твоё дело, Люся, стреляйте.

 

Шеренга китайцев распадается, они окружают своего командира и начинают что-то быстро говорить, то и дело указывая на епископа. Слышны слова: шэн, шэн цзе.

 

СТЕПАН САЕНКО. Кончай болтать, ходя, выполняй приказ.

Белгородский уездный тюремный замок.
Здесь, во дворе, был убит епископ Никодим.

 

Лю Ся Лин успокаивает своих и походит к Саенкам.

 

ЛЮ СЯ ЛИН. Наша стрелять не будет.

ВЛАДИМИР САЕНКО. Как так — не будет?!

ЛЮ СЯ ЛИН. Наша говорит: шэн цзе! Святой!

СТЕПАН САЕНКО. Я тебе дам святой! Самого расстреляю к чёртовой бабушке, сволочь узкоглазая.

 

Лю Ся Лин делает знак рукой китайцам, те направляют винтовки на Саенок.

 

СТЕПАН САЕНКО. Пошли вон, китаёзы паршивые! Сами справимся!

 

Лю Ся Лин снова делает знак — китайцы выстраиваются и направляются к зданию тюрьмы. Оба Саенки вытаскивают наганы и наводят на епископа Никодима. Епископ крестит их.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО. С нами твои штучки не пройдут!

СТЕПАН САЕНКО. Через вас, попов да монахов, вся революция пропала, я вас всех постреляю!

 

Саенки стреляют в епископа. Яма оказывается короткой, тело сползает и полулежит-полусидит в ней. Луч солнца падает на голову епископа. За кадром звучит голос ЛЕНИНА:

 

Надо проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать.

 

Священномученик НИКОДИМ (в миру Александр Михайлович Кононов; 1871–1919), епископ Белгородский, викарий Курской епархии в 1913–1919 гг.

Владыка много потрудился в связи с открытием мощей святителя Иоасафа. После революции в проповедях обличал насилие и убийства, совершаемые большевиками. Прославлен в лике священномучеников в 1981-м (РПЦЗ) и 2000-м году (РПЦ).

СЦЕНА 14. РОСТОВ. ПЕРРОН ВОКЗАЛА

Тот же день

На путях стоит поезд с синим вагоном, в котором привезли из Екатеринодара раненого генерала Дроздовского. На перроне видны малиновые фуражки дроздовцев, перевязанные головы, подвешенные руки: командира встречает толпа офицеров и солдат, находящихся в госпиталях города. Среди них — ГЛЕБ. Он на костылях, одна нога в сапоге, другая в большом валенке. Железнодорожные мастера разбирают стенку вагона. Из вагона спускаются сестры милосердия. Среди них — ТАЛОЧКА. Глеб перехватывает костыль в другую руку, машет фуражкой.

 

ГЛЕБ. Талочка! Талочка!!

 

Талочка протискивается сквозь толпу и бросается на шею Глебу.

 

ТАЛОЧКА. Живой! Живой!!!

ГЛЕБ (целует Талочку). Живой.

(Указывает на ногу.)

Только немного поломанный.

ТАЛОЧКА. Ранили?

ГЛЕБ. Нет, говорю же — поломанный. Как в детстве, прыгал с третьего этажа.

ТАЛОЧКА. Мальчишка! Ты давно здесь?

ГЛЕБ. Вчера Игнат привёз. Да что обо мне… Как полковник?

ТАЛОЧКА. Он уже генерал. Надумали, наконец, произвести. Но дело не в этом. Совсем плохо ему. Рана, казалась, пустячная, но началось заражение крови. Сам попросил перевезти сюда. Может, здесь спасут. Почти без сознания…

 

Вокзал в Ростове-на-Дону.

Железнодорожные мастера заканчивают разборку стенки вагона. Офицеры на руках выносят Дроздовского на платформу, кладут на лазаретные носилки, несут их. Толпа встречавших следует за ними, к ней присоединяются горожане. Глеб и Талочка идут в толпе. На улице показывается Гвардейская казачья бригада, идущая в пешем строю.

 

ТАЛОЧКА (указывая на казаков). Кто это?

ГЛЕБ. Красные — лейб-казаки, синие — лейб-атаманцы.

 

Перед носилками казачья бригада останавливается и разделяется на две шеренги: с одной стороны — лейб-казаки в красных бескозырках, с другой — лейб-атаманцы — в синих. При приближении казаки выхватывают шашки и салютуют.

 

ТАЛОЧКА. Надо же, казачья гвардия отдаёт честь нашему командиру.

ГЛЕБ. Да… Талочка, я обязательно должен повидаться с Дроздовским. Меня просил об этом граф Келлер.

ТАЛОЧКА. Я знаю, он погиб… Ты был с ним?

ГЛЕБ. Да, был…

ТАЛОЧКА. Теперь только бы наш выжил…

СЦЕНА 15. ДЕРЕВЕНСКАЯ ИЗБА ПОД БЕЛГОРОДОМ

Через три дня.

Ночь. В комнате горит свечка. За неструганым столом сидит СОКОЛОВ. Перед ним полуштоф водки и стакан. Соколов наливает водку в стакан и залпом выпивает. Входит ВАРВАРА. Соколов оглядывается.

 

СОКОЛОВ. Варенька, ты чего не спишь?

ВАРВАРА (обнимает его). А ты? Совсем раскуксился… Всем горько…

СОКОЛОВ. Вам — горько, а мне — стыдно!

ВАРВАРА. Стыдно-то почему? Перестань…

СОКОЛОВ. Я — неудачник, вот в чём всё дело… В Тобольске Государя не спас… В Киеве дал убить генерала Келлера… И здесь… Епископ Никодим… Я — слизняк!

ВАРВАРА. Прекрати, Костя, самобичевание. Это не ты — время такое…

СОКОЛОВ. Время? Время — это мы. Всё рушится, а я ничего не могу поделать…

ВАРВАРА. А меня ты любить можешь?

СОКОЛОВ. Тебя — могу. Это — главное, что у меня осталось! Моя единственная!

 

Соколов берёт Варвару на руки и выносит из комнаты.

 

  

Рака в храме в честь священномученика Никодима в здании
Белгородской митрополии на месте обретения мощей.

После расстрела тело епископа Никодима бросили в общую могилу. Через полгода Белая армия заняла Белгород, и останки владыки погребли близ раки святителя Иоасафа в Троицком монастыре. Это место смогли вновь отыскать только в 2012-м году. В 2017-м освящён храм в честь священномученика Никодима. Событие было приурочено
к 100-летию начала гонений на Церковь и 5-летию обретения мощей.

СЦЕНА 16. ХАРЬКОВ

Прошло более двух месяцев — март 1919-го года.

По весенней городской улице быстро идёт СОКОЛОВ в форме командира Красной армии. Рядом с ним тормозит автомобиль, из которого выходит ЛИДИЯ ДЖЕКСОН.

 

ЛИДИЯ. Красавец!

СОКОЛОВ (вздрагивая и оборачиваясь). Лидия, ты?

ЛИДИЯ. Нет, это мираж.

СОКОЛОВ (несколько смущаясь). Опять случайная встреча…

ЛИДИЯ. Почему случайная? Ты забыл? Разве я не говорила, что мы непременно встретимся в Харькове?

СОКОЛОВ. Или в Венеции…

ЛИДИЯ. Не забыл… Венеция, красавец, у нас с тобой ещё впереди.

(Открывает дверь автомобиля.)

Садись.

 

Харьков.

 

СОКОЛОВ. Извини, Лидия, но у меня неотложные дела.

ЛИДИЯ. Отложишь свои неотложные дела.

(Осматривает Соколова.)

Садись, садись, а то какой-нибудь настоящий большевик обратит внимание на тебя в этой нелепой форме, и в одну минуту окажешься в ЧК.

СОКОЛОВ. Почему?

ЛИДИЯ. Потому что у тебя на лбу написано: переодетый белогвардеец. Садись!

 

Соколов несколько секунд стоит в нерешительности, потом садится на заднее сидение, Лидия — за ним.

 

ЛИДИЯ (шофёру). Теперь — в Красную поляну.

 

Автомобиль трогается.

СЦЕНА 17. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ. КАБИНЕТ ЛЕНИНА

Март 1919-го года.

За столом, накрытом красной скатертью, в мягком коричневом кресле сидит ЛЕНИН. Напротив него в таком же кресле разместился заместитель наркома юстиции КРАСИКОВ. У окна стоит АСТРОНОМ в чёрном костюме, фигура его едва видна.

 

ЛЕНИН (Красикову). Давайте пойдём дальше. Что там у нас? Ах, да… Товарищ Красиков, вы внесли мои поправки по религиозному вопросу в Программу съезда?

КРАСИКОВ (протягивая листок). Внёс, Владимир Ильич. Хотя, если сказать честно, не до конца их понимаю.

ЛЕНИН (читает вслух с довольным видом). «Партия стремится к полному разрушению связи между эксплуататорскими классами и организацией религиозной пропаганды, содействуя фактическому освобождению трудящихся масс от религиозных предрассудков и организуя самую широкую научно-просветительную и антирелигиозную пропаганду. При этом необходимо заботливо избегать всякого оскорбления чувств верующих, ведущего лишь к закреплению религиозного фанатизма».

(Возвращает листок Красикову.)

Очень хорошо! Прекрасно! Вставляйте в Программу. Так чего вы здесь не понимаете, товарищ Красиков?

КРАСИКОВ. Вот этого последнего тезиса: «заботливо избегать всякого оскорбления чувств верующих». Владимир Ильич, да этих фанатиков всё оскорбляет. Само существование большевиков их оскорбляет. А мы должны с ними цацкаться?

ЛЕНИН (смеется). И преотлично, пусть себе оскорбляются. А мы всему миру нашу Программу покажем. Большевики объявили гонение на церковь? Пожалуйста, милостивые государи, читайте: заботливо избегаем всякого оскорбления чувств верующих.

КРАСИКОВ. Вот и оживут эти контрреволюционные гнёзда. В Ярославле, говорят, попы из пулемётов по нам стреляли.

ЛЕНИН. А для подавления этих чёрных гнёзд и существует другая часть программы — организация самой широкой антирелигиозной пропаганды.

КРАСИКОВ. Словами их не возьмёшь. Попы своё дело крепко знают.

ЛЕНИН. Почему словами? Слова пусть меньшевики и кадеты перед своей политической смертью произносят. А мы будем тысячу раз бить делами, бить прямо по головам! Вот возьмите, например, один из актов церковного труположества — так называемые «мощи». Надо с этим покончить раз и навсегда, избавить народ от варварского пережитка старины, культа мёртвых тел.

КРАСИКОВ. Уже кое-где вытаскивали церковные мумии… Но, к сожалению, должного эффекта не получилось. Никого ни в чем не убеждает… Распространяются легенды, что настоящие мощи прячут, а вскрывают поддельные. Озлобление верующих растёт.

ЛЕНИН. Это наши недоработки. Их надо изживать. Возьмитесь за дело во всероссийском масштабе. Разоблачайте, как церковники веками обманывали тёмный народ. Избегайте всякой нерешительности и половинчатости при проведении подобных мероприятий. Будут сопротивляться — сурово наказывайте, вплоть до расстрелов.

КРАСИКОВ. Станут кричать, что мы нарушаем свой собственный Декрет об отделении церкви от государства.

ЛЕНИН. Пусть кричат! А мы будем ещё громче кричать, что ничего мы не нарушаем!

(Смеётся.)

Как вы думаете, товарищ Красиков, кто кого перекричит?

 

ЛЕНИН в кремлёвском кабинете.

КРАСИКОВ. Не только церковники протестуют. Об этом мне пишут даже из Наркомата просвещения.

 ЛЕНИН. Знаю, Наркомпрос вообще находится в паническом настроении. Либеральные дурачки! Передайте Луначарскому, что если они и впредь будут жаловаться по этому вопросу, я их высеку так, что до новых веников не забудут.

КРАСИКОВ. Хорошо, Владимир Ильич, мы развернём кампанию.

ЛЕНИН. И начинать надо с центров — Москва, Петроград. Чтобы все видели масштаб. Снимайте всё на киноленту и показывайте по стране.

(Поворачивается к Астроному, который до этого момента оставался в тени.)

Константин Алексеевич, дорогой, если вы сейчас не очень загружены работой, помогите товарищам из Наркомюста.

(Астроном выходит из тени, высвечивается его чёрная фигура между Лениным и Красиковым.)

Займитесь хотя бы тем, что тут, под боком. Ну, скажем, этим мерзким рассадником мракобесия — Лаврой в Сергиевом Посаде.

 

Астроном чуть улыбается, слегка наклоняет голову и выходит из кабинета.

СЦЕНА 18. ХАРЬКОВ

На заднем сидении движущегося автомобиля — ЛИДИЯ и СОКОЛОВ.

 

СОКОЛОВ. Куда ты всё-таки меня везёшь?

ЛИДИЯ. Я ж сказала: в Красную поляну. Это тут за городом, не так далеко. На сегодняшний день снова побудешь моим партнёром.

СОКОЛОВ. Я венчался.

ЛИДИЯ. Мы с тобой в прошлый раз уже обсуждали этот вопрос. Впрочем, я ничего сомнительного и не предлагаю. Просто меня пригласили в одну весёлую компанию, а ехать одной как-то не хочется. Вот и всё.

СОКОЛОВ. А я что там буду делать?

ЛИДИЯ. Как и все — веселиться. Кроме того, у них гостит гениальный поэт из Москвы, будет читать стихи.

СОКОЛОВ. Вот лирики-то мне сейчас и не хватало!

ЛИДИЯ. Он не лирик, он — Председатель Земного Шара.

СОКОЛОВ. Ещё лучше — душевнобольной.

ЛИДИЯ. Может быть… По крайней мере, побудешь в человеческих условиях. Я же вижу, что ты ведёшь свои шпионские игры. Днём, наверное, высматриваешь что-то, взобравшись на высокое дерево, ночью прячешься в пещере. А в Красной поляне — комфорт.

СОКОЛОВ. Как я выберусь оттуда?

ЛИДИЯ. Не бойся, отвезу тебя в твоё конспираторское логово.

 

Хутор Красная поляна, современный вид дачи сестёр Синяковых.

СЦЕНА 19. ТРОИЦКО-СУХАРЕВСКОЕ ПОДВОРЬЕ
СЕРГИЕВОЙ ЛАВРЫ

Март 1919-го года.

Кабинет Патриарха (такой, как описан в серии 4, сцене 2). За письменным столом сидит ПАТРИАРХ ТИХОН. На диване напротив него расположился ОТЕЦ ПЁТР.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН (продолжая разговор). Они просто объявили нам войну. Послушайте, отец.

(Берёт со стола газету, читает.)

«В условиях разгорающейся гражданской войны мы должны усилить наступление на религиозное мракобесие и объявить бой церковникам всех мастей». Это — про нас.

ОТЕЦ ПЁТР. Я уже в таких боях участвовал.

ПАТРИАРХ ТИХОН. Теперь они будут действовать вполне официально: их Совнарком принял постановление.

(Берёт листок и читает.)

«Вскрытие мощей, производимое на местах по инициативе самих рабочих, необходимо приветствовать, так как во всех случаях, как и следовало ожидать, на поверку оказывается, что никаких “мощей” не существует, и при этом ясно для всех вскрывается многовековой обман служителей культа».

(Делает паузу.)

Какой у них язык! Так нормальные люди не пишут и не говорят!

ОТЕЦ ПЁТР. Вот-вот, о мощах я, собственно, и хотел с вами поговорить…

ПАТРИАРХ ТИХОН. Внимательно слушаю, отец Пётр.

ОТЕЦ ПЁТР. Не сочтите за фантазию, Ваше Святейшество… Даже как-то неловко… Речь идёт о сне… Мне дважды снился некий старец, очень похожий на преподобного Сергия. В последний раз он сказал: «Пётр, сохрани меня, а я сохраню Православную землю русскую». Вроде бы, всего лишь сон, но не даёт он мне покоя… Даже и не знаю, как объяснить…

ПАТРИАРХ ТИХОН. Вы говорите, говорите, отец Пётр.

ОТЕЦ ПЁТР. Да ещё монах там у нас есть один. Многое предсказывает. Вот он всё время мне твердит: поезжай к Святейшему Патриарху. Решайте, кого хранить и как хранить. Мол, беда Лавре грозит…

ПАТРИАРХ ТИХОН. Это и так понятно… Беда… Лавры у всех на виду. Что Сергеева, что Александрова… Одна надежда, что Господь отведёт удар. Я вот всё пишу, пишу — то Ульянову, то Калинину. Никакого толку… На всех бумагах моих лежит резолюция: «Оставить без последствий».

ОТЕЦ ПЁТР. Что же делать, Ваше Святейшество?

ПАТРИАРХ ТИХОН. Молиться, отче, молиться… Другой борьбы сейчас быть не может…

ОТЕЦ ПЁТР. Как сохранить святыни?

 

Патриарх встаёт из-за стола, подходит к полкам, берёт что-то и возвращается назад.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН (протягивая деревянный ковчежец). Этот кипарисовый ковчежец мне со Святой Горы в подарок прислали. Возьмите, отец Пётр как моё благословение. На крайний случай. Если будет угроза поругания или изъятия мощей преподобного Сергия, помоги Господь хоть что-то спасти. Я вам и записочку к архимандриту Крониду напишу: подумайте вместе, что можно сделать.

 

Патриарх садится за стол, пишет. Отец Пётр в задумчивости рассматривает ковчежец.

СЦЕНА 20. ХУТОР КРАСНАЯ ПОЛЯНА ПОД ХАРЬКОВОМ

Автомобиль, в котором едут ЛИДИЯ ДЖЕКСОН и СОКОЛОВ, останавливается у дома, возвышающегося над воротами. За ним, на взгорье, виден сад. Лидия и Соколов высаживаются из автомобиля, входят в ворота, поднимаются по лестнице на террасу.

 

ЛИДИЯ. Кстати, красавец, как мне тебя представлять? Под каким шпионским псевдонимом ты скрываешься?

СОКОЛОВ. Это всё твои выдумки, Лидия. Никаких шпионов, никаких псевдонимов. Я такой, каким меня матушка родила и в храме Божием крестили, — Константин Соколов. Теперь служу в Красной армии.

ЛИДИЯ (смеётся). Ты это будешь на допросе в ЧК рассказывать, а мне — не ври.

 

Лидия и Соколов по террасе подходят к гостиной. Через дверь видно, что стены в ней оклеены ярко-красными обоями с попугаями. За столом, уставленным бутылками вина, закусками сидит богемная компания — хозяйки дачи СЕСТРЫ СИНЯКОВЫ, их гости. Выделяется молодой голубоглазый человек во френче, перепоясанном ремнями — следователь реввоентрибунала ГРАНДИЕВСКИЙ. По комнате большими пружинящими, подпрыгивающими шагами расхаживает поэт ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ. Высокий, сутулящийся; движения угловаты, но легки. Одет в гимнастёрку и штаны, на скорую руку сшитые из мешковины, на месте гульфика шнуровка из шпагата. Он медленно, тихо и очень медленно читает свои стихи.

 

СЕСТРЫ СИНЯКОВЫ — «музы русского футуризма».

Слева направо: МАРИЯ СИНЯКОВА-УРЕЧИНА (1890–1984) — художница авангарда; за ней ухаживал Давид Бурлюк. КСЕНИЯ (Оксана) СИНЯКОВА-АСЕЕВА (1892–1985) — жена Николая Асеева; Асееву и сёстрам Синяковым адресована предсмертная записка Марины Цветаевой; после смерти Асеева Ксения жила с великим художником Анатолием Зверевым. НАДЕЖДА СИНЯКОВА-ПИЧЕТА (1889–1975) — был роман с Борисом Пастернаком, ей посвящены стихи из сборника «Поверх барьеров». ВЕРА СИНЯКОВА-ГЕХТ (1896–1973) — жена поэта Григория Петникова, потом — писателя Семёна Гехта; муза Велимира Хлебникова, правда, он был попеременно влюблён во всех сестёр, кроме Надежды; Надежде, Марии и Вере посвящена поэма «Три сестры»).

 

Старшей была Зинаида СИНЯКОВА-МАМОНОВА (1886–1942) — артистка оперы и балета, за ней ухаживал Владимир Маяковский.

Мария Синякова-Уречина. Портрет Велимира Хлебникова.

 

ХЛЕБНИКОВ:

 

В подвале за щитами решетки

Жили чеки усталые питомцы.

Оттуда гнал прочь прохожих часовой,

За броневым щитом усевшись.

 

При появлении гостей Хлебников прерывает чтение, садится на диван, сгибается и опускает голову на колени. Из-за стола раздаются приветственные восклицания, обращённые к Лидии. К пришедшим походит одна из сестёр — НАДЕЖДА. Она в свободном платье вроде хитона, волосы распущены.

 

НАДЕЖДА СИНЯКОВА (обнимая Лидию). Лидуся, какое счастье, что ты удостоила нас своим посещением! Весь Харьков без ума от твоих выступлений!

(Бросает взор на Соколова.)

А это твой новый кавалер? Красавец! Познакомь нас.

ЛИДИЯ. Прошу любить и жаловать — Константин Соколов, знаменитый красный командир.

 

Следователь Грандиевский пристально вглядывается в Соколова. Хлебников резко вскакивает с дивана и быстро направляется к двери.

ХЛЕБНИКОВ. Я сейчас уйду от вас! Уйду! Эти господа вам интереснее, чем поэт!

ВЕРА СИНЯКОВА (обнимая и удерживая Хлебникова). Успокойтесь, Велимир, мы просто встретили гостей, а ваши творения мы готовы слушать вечно. Если вы уйдёте, мы все разом умрём! Вы этого хотите? Мы умрём!

ХЛЕБНИКОВ (успокаиваясь и возвращаясь). Нет смерти…

ВЕРА СИНЯКОВА. Конечно, нет, дорогой. Нет никакой смерти, и продолжайте читать.

 

Надежда указывает Лидии и Соколову на свободные места за столом, те усаживаются. Хлебников вновь начинает расхаживать по комнате.

 

ХЛЕБНИКОВ (Лидии и Соколову). Поясняю вам, пришельцам: поэма называется «Председатель чеки» и посвящается вот этому господину или товарищу.

(Указывает на Грандиевского.)

ГРАНДИЕВСКИЙ. Велимир, вы прекрасно знаете, что я никакой не председатель ЧКа, а всего лишь скромный следователь ревтрибунала.

ХЛЕБНИКОВ. Нет-нет! Мне лучше известно! Вы — Председатель чеки! Вы склеены из Иисуса и Нерона.

ОКСАНА СИНЯКОВА. Читайте же, Велимир, не томите!

ХЛЕБНИКОВ. На чём меня прервали? Впрочем, это неважно…

(Запрокидывая голову и чуть прикрывая глаза, начинает читать.)

 

И к одному окну в урочный час

Каждый день собачка белая и в черных пятнах

Скулить и выть приходила к господину,

Чтоб лаять жалобно у окон мрачного подвала.

Мы оба шли. Она стояла здесь, закинув ухо,

Подняв лапку, на трех ногах,

И тревожно и страстно глядела в окно и лаяла тихо.

Господин в подвале темном был.

Тот город славился именем Саенки…

 

Соколов делает судорожное движение рукой и задевает бокал. Он падает на пол, летят брызги красного вина. Все оборачиваются к Соколову. Грандиевский снова вглядывается в его лицо.

ГРАНДИЕВСКИЙ (Соколову). Что вас так взволновало, товарищ командир? И бокал разбили… Вы знаете Степана Саенко?

СОКОЛОВ (нервно). Нет, не знаю. А кто это?

ГРАНДИЕВСКИЙ. Ну как же, от него теперь дрожит весь Харьков. Вот он-то и есть главный «председатель чеки» — комендант лагеря для арестованных контрреволюционеров.

 

Входит горничная и начинает сметать с пола осколки. Надежда передаёт Соколову новый бокал вина.

 

СОКОЛОВ. Я только сегодня прибыл в город для инспекции конского состава кавалерийских частей Красной армии. Так что не успел познакомиться с вашей знаменитостью.

ГРАНДИЕВСКИЙ. Может быть, хотите познакомиться?..

СОКОЛОВ. Может быть… Однако у меня много дел по службе.

ГРАНДИЕВСКИЙ. Как знаете. Для инспекции, говорите, прибыли? Я на минуточку…

 

Грандиевский выходит из комнаты.

СЦЕНА 21. ЯЛТА. ПРИСТАНЬ

Март 1919-го года.

К пристани подходит русский военный корабль, на палубе которого толпятся офицеры и солдаты Белой армии. На баке стоит МИЧМАН и в бинокль рассматривает большой английский крейсер «Мальборо», движущийся в противоположном направлении. Рядом с мичманом — ГЛЕБ. Мичман видит на палубе «Мальборо» вдовствующую Императрицу МАРИЮ ФЁДОРОВНУ и высокую фигуру Великого князя НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА.

 

МИЧМАН (указывая на крейсер). Господа! На английском крейсере вдовствующая Императрица Мария Фёдоровна и Великий князь Николай Николаевич.

(Оборачивается к окружающим и выкрикивает.)

Ея Величеству Императрице…

 

БЕЛОГВАРДЕЙЦЫ. Ура! Ура! Ура!..

МИЧМАН. Верховному главнокомандующему…

БЕЛОГВАРДЕЙЦЫ. Ура! Ура! Ура!..

Великий князь НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ (1856–1929) и вдовствующая Императрица МАРИЯ ФЁДОРОВНА (1847–1928) на борту английского крейсера «Мальборо» 13-го марта 1919-го года.

 

Крики «Ура!» продолжаются. Камера переходит на борт «Мальборо». Великий князь стоит, приложив руку к папахе. Императрица достаёт платок и, приподняв вуаль, вытирает глаза. Рядом с ней, облокотившись на заграждение, всматривается в военный корабль ЕПИСКОП НЕСТОР. В некотором отдалении — ФЁДОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ. Снова показывается белогвардейский корабль.

 

ГЛЕБ. Разрешите, мичман, и я взгляну.

МИЧМАН (передавая бинокль). Смотрите, поручик, смотрите: последние обломки великой Империи.

 

Глеб останавливает бинокль на Великом князе, потом на Императрице. Переводит бинокль и видит епископа Нестора, к которому в этот момент подходит Фёдор.

 

ГЛЕБ (суёт бинокль мичману и кричит, складывая ладони рупором). Фёдор! Федя! Братик!

(Продолжающиеся крики «Ура!» и гудок крейсера заглушают его голос).

Владыка! Владыка Нестор!

 

Теперь уже гудит швартующийся корабль белогвардейцев. На борту удаляющегося «Мальборо» Императрица что-то говорит епископу Нестору. На корабле белогвардейцев Глеб в бессилии бьёт кулаком по канатам ограждения.

СЦЕНА 22. ПОСЁЛОК КРАСНАЯ ПОЛЯНА ПОД ХАРЬКОВОМ

ГРАНДИЕВСКИЙ возвращается в гостиную.

 

Велимир ХЛЕБНИКОВ (1885–1922).

По сценарию Хлебников читает свою поэму «Председатель чеки» в 1919-м году. Обычно же она датируется 1921-м. Хотя, надо сказать, что временная атрибутация произведений Хлебникова очень часто бывает проблематичной и относительной.

 

ХЛЕБНИКОВ (делая нервический жест). Опять все мешают поэту…

МАРИЯ СИНЯКОВА. Продолжайте, дорогой поэт, умоляю вас.

ХЛЕБНИКОВ. Только на этот раз не мешать!

(Расхаживает по комнате и медленно читает.)

 

Тот город славился именем Саенки.

Про него рассказывали, что он говорил,

Что из всех яблок он любит только глазные.

«И заказные», — добавлял, улыбаясь в усы.

Дом чеки стоял на высоком утёсе из глины

На берегу глубокого оврага

И задними окнами повернут к обрыву.

Оттуда не доносилось стонов.

Мёртвых выбрасывали из окон в обрыв.

Китайцы у готовых могил хоронили их.

Ямы с нечистотами были нередко гробом,

Гвоздь под ногтем — украшением мужчин.

 

Хлебников заканчивает чтение и приближается к Грандиевскому. Все молчат в оцепенении. На улице слышен шум автомобильного мотора. Соколов, прислушиваясь к этому звуку, подходит к открытому окну, держа в руке бокал.

 

ХЛЕБНИКОВ (Грандиевскому). Как вам нравится Саенко?

 

Дверь в гостиную распахивается, и на пороге появляется СТЕПАН САЕНКО.

 

СТЕПАН САЕНКО. Привет честно́й компании! Не ждали? Я уж без приглашения, извиняюсь.

 

Общее молчание. Соколов с шумом роняет бокал на пол, снова летят красные брызги вина, растворяясь на красных обоях. Все смотрят на пол. В этот момент Соколов выпрыгивает в окно. Саенко бросается к окну, выглядывает и тоже прыгает. Грандиевский — вслед за ним. Лидия едва уловимо посылает воздушный поцелуй в сторону окна и незаметно покидает гостиную. Из сада слышатся выстрелы, а через некоторое время — шум заводящегося мотора.

СЦЕНА 23. ПАЛУБА АНГЛИЙСКОГО КРЕЙСЕРА «МАЛЬБОРО»

На палубе крейсера разговаривают вдовствующая Императрица МАРИЯ ФЁДОРОВНА и ЕПИСКОП НЕСТОР. На некотором расстоянии от них стоят внучка Императрицы КНЯГИНЯ ИРИНА ЮСУПОВА и ФЁДОР.

 

МАРИЯ ФЁДОРОВНА. Нет, в Англии я не останусь. Раз уж у меня отняли мою вторую родину — Россию, то вернусь на первую — в Данию. Приглашаю вас, владыка, ехать со мной. Мы в Копенгагене построили замечательный храм Александра Невского. Будете служить там и меня, грешную, своим духовным попечением не оставите.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Благодарю, Ваше Величество, но я твёрдо решил вернуться как раз на свою вторую родину — на Камчатку.

Крейсер «Мальборо».

 

МАРИЯ ФЁДОРОВНА. Там сейчас большевики?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Не знаю… Если они, то тем более я необходим моим духовным детям. Они добрые, но наивные, их легко обмануть.

 МАРИЯ ФЁДОРОВНА. Так вам же, владыка, придётся целое кругосветное путешествие совершить — из Константинополя до Камчатки!

ЕПИСКОП НЕСТОР. С молитвой, которая от сердца, всё возможно.

МАРИЯ ФЁДОРОВНА (указывая на Фёдора). А этот милый юноша, который пытался спасти моего Ники, тоже с вами поедет?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Да, хочу взять его с собой. Только спасти Государя пытался не он, а его брат.

МАРИЯ ФЁДОРОВНА. Простите…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Феодор воевал с красными… Под Екатеринодаром погибла его возлюбленная… Год уже в себя прийти не может.

МАРИЯ ФЁДОРОВНА (со вздохом). Ох, как я его понимаю… Но я чувствую, чувствую, что Ники жив, и все они живы!

КНЯГИНЯ ЮСУПОВА. Ваше величество, адмирал Колчак провёл следствие…

МАРИЯ ФЁДОРОВНА. Что мне адмирал Колчак… Я знаю: они живы.

(После паузы.)

Принеси, Ирочка, бинокль: хочу посмотреть на Россию… Может, в последний раз.

 

Княгиня Ирина подносит бинокль и держит у глаз Императрицы. Та сморит на скрывающийся за туманом крымский берег.

СЦЕНА 24. ХАРЬКОВ. КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА
ПОДПОЛЬНОГО ЦЕНТРА ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ

Март 1919-го года.

В комнате висят облака дыма. Стоят, сидят, расхаживают, курят шесть офицеров. Среди них — СОКОЛОВ. Он и ещё двое в форме красных командиров. Остальные одеты в штатское: ШТАБС-РОТМИСТР ВЛАДИМИР ИВАНОВ (низкорослый, коренастый, с прокуренными усами), ПОРУЧИК ЕВГЕНИЙ КОКУНЬКО (тоже усатый, голова острижена наголо), КОРНЕТ ГЕОРГИЙ ПАНЧУЛИДЗЕВ (молодой, высокий, изящно одетый грузин).

 

КОКУНЬКО. Этот пёс Саенко совсем сорвался с цепи. Хватает первых попавшихся людей прямо на улице.

ПАНЧУЛИДЗЕВ. Не только первых попавшихся: вчера взяли ещё пятерых наших. Скоро совсем никого не останется, все переместятся в Саенкин лагерь.

ИВАНОВ (выбивая о пепельницу золу из маленькой трубки). И будет у нас лагерная добровольческая армия.

СОКОЛОВ. Володя, подожди… Это ведь здравая мысль…

ИВАНОВ. Какая ещё мысль? Насчёт мыслей — это не ко мне, а вон к Жоржу Панчулидзеву.

(Указывает на него.)

Моё дело — рубиться… Шашки наголо!

СОКОЛОВ. Сам знаешь, и палка раз в сто лет стреляет. Ты действительно дельную мысль подал: создать отряд из тех, кто в лагере у Саенки сидит.

КОКУНЬКО. Понял тебя, Костя: зробимо побег, своих из лагеря спасём и — тикать.

ПАНЧУЛИДЗЕВ (с воодушевлением). Или тут краснопузым жа́ру поддадим!

СОКОЛОВ. И убьём Саенку!

ИВАНОВ (в раздумье). Для этого надо заранее проникнуть в лагерь, организовать там людей, как-то доставить оружие. Сложно…

ПАНЧУЛИДЗЕВ. А я Саенке сам сдамся. Авось, не расстреляет, а посадит.

КОКУНЬКО. Одному нельзя — опасно, да один и не справишься… Я, пожалуй, тоже сдамся.

ИВАНОВ. Тогда уж и я: втроём веселее. Шашки наголо!

СОКОЛОВ. Хорошо. Принимаем как ориентировочный план. А до завтра ещё обдумаем. Теперь надо расходиться, пока не стемнело. Вечером чека метёт всех подряд.

 

Офицеры разбирают шинели, пальто, разбросанные тут и там, расходятся. Соколов остаётся один, садится за стол, опирает голову на руки.

 

СОКОЛОВ. «Из всех яблок он любит только глазные»… Надо же, как сказал этот сумасшедший… В стихах даже страшнее, чем в жизни… Мороз пробирает…

СЦЕНА 25. ДОМ СВЯЩЕННИКА ПРИ СЕЛЬСКОЙ ЦЕРКВИ
ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ

Конец марта 1919-го года, Седмица Ваий.

Поздний вечер. ОТЕЦ ПЁТР сидит за письменным столом в своей комнате, пишет. Потом роняет голову на руки. Дверь тихонько открывается и входит ПАВЛИК, одетый в белый стихарь, голова забинтована. Подходит к отцу и осторожно трогает его за плечо. Тот вздрагивает, поднимает голову и с изумлением сморит на погибшего сына.

 

ПАВЛИК. Батюшка, вставайте, уже пора!

ОТЕЦ ПЁТР. Павлик… Откуда ты здесь?

ПАВЛИК. С Камчатки. Пойдемте, батюшка, пора!

ОТЕЦ ПЁТР. Куда пойдём?

ПАВЛИК. К преподобному Сергию. Сегодня день его памяти, а вы всё спите!

ОТЕЦ ПЁТР. Погоди… Какая память? Сейчас же только весна, ещё Пасхи не было. Далеко до Сергиева дня!

ПАВЛИК (дергая отца за руку). Пойдемте, батюшка, пойдемте!

 

Отец Пётр встаёт, Павлик выводит его за руку. Они сразу попадают из вечера — в яркое утро ранней весны, из сельского дома — на площадь перед Троицким собором Лавры. Площадь пустынна.

 

ОТЕЦ ПЁТР (осматриваясь вокруг). Ты же говорил: память преподобного Сергия, а, посмотри — и народу никого нет.

 

Отец Пётр оглядывается на Павлика, но тот исчез. Дверь собора открывается, из неё выходит СРЕБРОБОРОДЫЙ СТАРЕЦ, являвшийся в первых снах (серия 3, сцена 35 и серия 7, сцена 9). Теперь его внешность полностью соответствует иконографическим изображениям ПРЕПОДОБНОГО СЕРГИЯ РАДОНЕЖСКОГО. Вдруг в воздухе пролетает церковное копие и отделяет от туловища голову преподобного Сергия. Голова повисает в воздухе в нескольких сантиметрах от туловища. Преподобный берёт двумя руками голову и протягивает отцу Петру.

 

Преподобный СЕРГИЙ РАДОНЕЖСКИЙ, игумен земли Русской, всея России чудотворец (в миру Варфоломей; 1314 или 1332–1392).

 

ПРЕПОДОБНЫЙ СЕРГИЙ. Пётр, сохрани меня, а я сохраню Православную землю русскую.

 

Отец Пётр становится на колени и принимает голову из рук Преподобного. Камера снова переносится в комнату отца Петра: он спит за столом, положив голову на руки. Потом просыпается, испуганно осматривается. В комнате всё по-прежнему. Только огонёк в лампадке начинает колебаться, как от дуновения ветра, потом вспыхивает и высвечивает образ преподобного Сергия.

СЦЕНА 26. СЕРГИЕВ ПОСАД

29-е марта 1919-го года, пятница перед Лазаревой Субботой.

По улице идут ОТЕЦ ПЁТР и наместник Лавры АРХИМАНДРИТ КРОНИД.

 

Наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит КРОНИД (в миру Константин Петрович Любимов; 1859–1937,
расстрелян на Бутовском полигоне). Прославлен в лике преподобномучеников в 2000-м году.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Вот такой сон, отец Кронид, такой сон. Теперь я точно понял: и в прежние разы мне преподобный Сергий являлся.

АРХИМАНДРИТ КРОНИД. Да… Чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель!..

ОТЕЦ ПЁТР. Уже известно, когда будут вскрывать мощи?

АРХИМАНДРИТ КРОНИД. Думается, сегодня и будут. Неспроста исполком на вечер созывает представителей волостных сходов, приходов, скитов… Наша борьба проиграна… Не сомневаюсь, что после начнется издевательство над святыми мощами в большевицких газетах, опровергнуть которые не будет никакой возможности — вся печать в их же руках.

ОТЕЦ ПЁТР. Конечно, ведь какой бы результат вскрытия ни получился, большевики от издевательства и травли всего, что дорого православному человеку, не отстанут. В противном случае им пришлось бы отказаться от многих своих планов по развращению народа.

АРХИМАНДРИТ КРОНИД. Надо решаться… Спасти от поругания хотя бы частицу святыни… И копие в вашем сне было как бы знак… И Святейший Патриарх ковчежец вот такой прислал…

(Руками показывает размер человеческого черепа.)

Пойдём, отец Пётр, помолимся, может быть, Господь вразумит…

 

Сзади них слышатся торопливые шаги. Потом появляется почти бегущий СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ, голова его перебинтована.

 

ОТЕЦ ПЁТР (тихо архимандриту Крониду, указывая на монаха). Посмотрите, как он на преподобного Сергия похож. И у него с головой что-то…

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Мир вам, честны́е отцы!

 

Архимандрит Кронид и отец Пётр раскланиваются с ним.

 

ОТЕЦ ПЁТР. Что у вас с головой-то, батюшка?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Чего? А-а, это… Так, пришибся маненько. Не обо мне речь. Бежим, отцы, Преподобного спасать! В беде он!

 

Сребробородый монах вприпрыжку продолжает свой путь. Архимандрит Кронид и отец Пётр останавливаются.

 

АРХИМАНДРИТ КРОНИД. Ещё один знак… Ну, спасать — так спасать. Господи, благослови!

ОТЕЦ ПЁТР. Благослови, Господи!

 

Оба направляются к Лавре.

СЦЕНА 27. ХАРЬКОВ, СУМСКАЯ УЛИЦА. ЗДАНИЕ КОМЕНДАТУРЫ ХАРЬКОВСКОЙ ГубЧК, КАБИНЕТ СТЕПАНА САЕНКО

Тот же день.

За столом, накрытым красной скатертью, под большим портретом Ленина сидят СТЕПАН САЕНКО и ПАВЕЛ КИН, военно-революционный комендант Харькова. Саенко в кожаной куртке, Кин — в красном галифе и красной куртке; курит изогнутую трубку. На столе — штоф водки, стаканы, миска с картошкой в мундире, растерзанная жареная курица. Степан Саенко большим ножом большими кусками режет сало. Кин откладывает трубку и дополна наполняет стаканы.

 

Здание комендатуры Харьковской ГубЧКа на Сумской улице.

 

ПАВЕЛ КИН. Вот что, Стёпа, давай-ка помянем Яшу Свердлова. Во был человечище! Железный!

 

Саенко пальцами раскладывает сало на тарелке, берёт стакан. Выпивают, заедают салом.

 

СТЕПАН САЕНКО. Да, слыхал, помер он… От испанки…

ПАВЕЛ КИН. Какая, к чёрту, испанка! Тёмные рабочие в Орле его забили. Точно знаю. Он внутри был железный, Яша Свердлов, а снаружи хлипкой.

СТЕПАН САЕНКО. Ты с ним в друзьяках ходил?

ПАВЕЛ КИН. В друзьяках — не в друзьяках, а в пятом годе в Екатеринбурге славно повоевали. И легавых били, и Чёрную сотню, и кого только не били. А какие эксы заделывали: почту, транспорты с деньгами, казначейства брали!

СТЕПАН САЕНКО (разливая водку). Хорошо пожили!

ПАВЕЛ КИН. А какие люди были! Тот же Яша Свердлов… Жаль его. Помянем.

(Выпивают.)

И ещё Яша с нами был, Юровский. Тоже хват! Встретил тут его недавно. Это он ведь Николашку кровавого успокоил. Во как! Один Яша сказал, другой Яша кокнул…

 

Входит помощник Саенко КОЛЯДУН — могучий, кривоногий матрос в тельнике под кожаной курткой.

 

КОЛЯДУН. Степан, пошептаться бы надо.

СТЕПАН САЕНКО. Чего тебе, Колядун? Проходи, братишка. Здесь все свои.

(Указывает на стол.)

Пей!

 

Саенко наполняет стакан и протягивает Колядуну.

СЦЕНА 28. СЕРГИЕВ ПОСАД,
ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВОЙ ЛАВРОЙ

Вечер того же дня.

Все ворота Лавры закрыты. У ворот, на стенах, у колокольни выставлены караулы из чекистов, курсантов Военной академии с винтовками и подсумками боевых патронов. Вся площадь запружена народом. Видны шляпки, платки, шляпы, фуражки. Среди женщин стоит АННА. Перед толпой выстроена цепь конных красноармейцев.

 

ПАРЕНЬ ИЗ ТОЛПЫ (размахивая палкой и продвигаясь вперёд). Братцы! Хватай кольё! Ломай ворота́! Не дадим изгаляться над святыней! Ломай!

 

Навстречу ему из-за конного ограждения выходит ЧЕКИСТ с наганом в поднятой руке.

Фотография и подпись к ней из книги М. В. Горева
«Троицкая Лавра и Сергий Радонежский: Опыт историко-критического исследования». М., 1920.

Книгу написал священник-расстрига Михаил Горев (Галкин) — инструктор 8-го отдела Наркомюста, занимавшегося проведением в жизнь декрета «Об отделении церкви от государства и школы от церкви». Эта книга — образец антирелигиозной пропаганды того времени. В частности, Горев пытается хоть как-то оправдать массовый народный протест против вскрытия мощей преподобного Сергия, заявляя, что все жители Сергиева Посада — торговцы-кулаки и «купцы-хищники», содержатели притонов, которые по-своему извлекали выгоду из Лавры и ее «религиозного фетиша».

 

ЧЕКИСТ (стреляя в воздух). Назад!!!

(Стреляет ещё раз).

Назад, я сказал!

 

Толпа на секунду замирает, потом слышатся крики.

1-й ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Стреляйте в нас, ироды!

2-й ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Стреляй, окаянный!

ЧЕКИСТ. Успокойтесь, граждане! Никто в вас стрелять не собирается. Это я так, для острастки. Мы только посмотрим, что там под видом мощей лежит.

(Смеётся.)

Может, попы там от народа самогонку прячут. Так мы её сами и выпьем. А не будет самогонки, так вас пустим — нюхайте свои гнилушки!

3-й ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Безбожник!

4-й ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Гнать его в шею!..

 

В это время подъезжают грузовики с киноаппаратурой для съемки. Успенские ворота приоткрываются. Люди бросаются на цепи курсантов и чекистов. Давка. Лошади, поднявшись на дыбы, ржут; кричат женщины; курсанты и чекисты стреляют в воздух. Из толпы бросают комья тающего грязного снега.

 

5-й ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Христопродавцы! Иуды!

 

Ворота закрываются.

СЦЕНА 29. КАБИНЕТ СТЕПАНА САЕНКО

За столом сидят СТЕПАН САЕНКО, ПАВЕЛ КИН и МАТРОС КОЛЯДУН.

 

СТЕПАН САЕНКО (Кину). Слышь, Пашка, а говорят, бывший царь жив. Его немцам или англичанам продать хотят.

ПАВЕЛ КИН. Брешут! Какой там жив! Яшка Юровский своей рукой всех кончил!

СЦЕНА 30. ЕКАТЕРИНБУРГ. ДОМ ИПАТЬЕВА

Более года назад — 4-е июля, 1918-го года.

Ночь. Кинокамера показывает с улицы: дом окружён забором на уровне 2-го этажа. На углу справа стоит часовой у будки. Рядом — небольшая часовня. Вдруг часовня освещается, из неё слышатся закадровые голоса.

 

ГОЛОС ПАТРИАРХА ТИХОНА. Путь непра́вды отста́ви от мене́, и зако́ном Твои́м поми́луй мя.

ГОЛОС СРЕБРОБОРОДОГО МОНАХА. Якоже пшени́чное зе́рно, заше́д в не́дра земна́я, многопе́рстный возда́л еси́ кла́съ, возста́вивъ челове́ки, я́же отъ Ада́ма.

 

Екатеринбург. Дом Ипатьева в 1918-м году.

 

Камера переносится через первый забор и упирается во второй. Два забора образуют передний двор. В нём стоит грузовик «Фиат» с включённым двигателем (его шум слышен на протяжении всей сцены). Внутри машины сидит шофёр. Во втором заборе видна калитка. Через неё камера проникает в захламлённый внутренний двор. Слышатся закадровые голоса.

 

ГОЛОС ГЕНЕРАЛА КЕЛЛЕРА. Удали от меня путь, ведущий к неправде, и по закону Твоему помилуй меня.

ГОЛОС ГЕНЕРАЛА ДРОЗДОВСКОГО. Подобно пшеничному зерну, погрузившемуся в глубину земли, Ты произрастил плодородный колос, восстановив смертных, происшедших от Адама.

 

Из дальней двери подвального этажа, находящейся с торца здания, выбегает начальник внешней охраны МЕДВЕДЕВ, останавливается у дерева. Со спины видно, что его тошнит. Из подвала появляются чекисты ЮРОВСКИЙ, КУДРИН, НИКУЛИН, чуть позже — краском ЕРМАКОВ. Никулин лоскутом простыни, перевязывает Юровскому кровоточащий палец.

 

ЮРОВСКИЙ. Какая падла мне палец чуть не отстрелила? Узнал бы, грохнул бы вместе с теми…

(Оборачивается к Ермакову.)

Ермаков, а ну-ка, покажь, чё ты в карман сунул?

ЕРМАКОВ. Чё я сунул? Чё ты привязался?

ЮРОВСКИЙ. Покажь, говорю!

(Ермаков нехотя достаёт из кармана золотой портсигар.)

У бывшего царя стырил? На кой ляд он тебе, гад?

ЕРМАКОВ. Так, память о событии… Николаше он теперь без надобности.

ЮРОВСКИЙ. Положь, где всё ихнее лежит, а то сейчас самого расстреляю!

 

ЦАРЕУБИЙЦЫ.

Слева направо: красный командир Пётр Захарович ЕРМАКОВ (1884–1952); существует предание, что в 1951-м году в Свердловске на торжественном приёме Ермаков протянул руку маршалу Жукову, тот ответил: «Я палачам руки не пожимаю». Чекист Михаил Александрович МЕДВЕДЕВ-КУДРИН (1891–1964); по всей видимости, именно его выстрелом был убит Государь; завещал Хрущёву браунинг, из которого был убит Император, Фиделю Кастро — свой кольт. Начальник внешней охраны Ипатьевского дома Павел Спиридонович МЕДВЕДЕВ (1888–1919); попал в плен к белым, умер от тифа в Екатеринбургской тюрьме. Комендант Ипатьевского дома чекист Яков Михайлович ЮРОВСКИЙ (Янкель Хаимович Юровский; 1878-1938); руководитель расстрела. Помощник коменданта чекист Григорий Петрович НИКУЛИН (1895–1965); за неделю до цареубийства застрелил в спину
гофмаршала двора князя В. А. Долгорукова; могила Никулина на Новодевичьем кладбище находится рядом с захоронением Б. Н. Ельцина, разрушившего дом Ипатьева.

 

Член Екатеринбургского комитета РСДРП(б) Филипп Исаевич ГОЛОЩЁКИН (Шая Ицикович Голощёкин; 1876–1941, расстрелян) — один из главных организаторов расстрела Императорской семьи.

В начале 1930-х гг. результатом коллективизации, проведенной Голощёкиным в Казахстане, стал катастрофический голод. Арестован в 1939-м г. по обвинению «в том, что являлся участником антисоветской организации, проводил борьбу против ЦК ВКП(б), а также занимался педерастией». Бывший нарком внутренних дел Н. И. Ежов в своих показаниях упоминает Голощёкина как гомосексуального партнёра.

 

Ермаков идёт обратно в подвал. В калитку входит ГОЛОЩЁКИН (не утрированно гомосексуальная манера речи и поведения).

КУДРИН. Ты где был, товарищ Голощёкин?

ГОЛОЩЁКИН. Гулял по площади. Слушал выстрелы. Было слышно.

ЮРОВСКИЙ. Ну и хрен с ним!

 

Солдаты охраны выносят из подвала и несут к грузовику самодельные носилки — две оглобли, к которым привязана простыня. Носилки накрыты куском шинельного сукна, под которым угадываются контуры человеческого тела. Камера переносится за внешний забор и показывает ярко освещенную часовню. Из неё слышатся закадровые голоса.

ГОЛОС ЕПИСКОПА НЕСТОРА. Го́рдии законопреступова́ху до зела́: от зако́на же Твоего́ не уклони́хся.

ГОЛОС ОТЦА ПЕТРА. Агница Агнца зря́щи в заколе́нии, о́стрием пробода́ема, рыда́ше, сподви́гши и ста́до вопи́ти. 

 

 

Показывается внутренний двор. Солдаты выносят из дома носилки, перекладывают их содержимое в машину, возвращаются назад, и так далее. Слышатся закадровые голоса.

 

ГОЛОС СОКОЛОВА. Гордые дерзостно попирали закон; но не уклонился я от закона Твоего.

ГОЛОС ВАРВАРЫ. Агница, видя Агнца закалаемым и пронзаемым копьем, рыдала, побуждая взывать и стадо.

Голощёкин подходит к носилкам, чуть приоткрывает сукно.

 

ГОЛОЩЁКИН. Конец, говоришь, династии Романовых?! Да…

ЮРОВСКИЙ (потрясая в воздухе рукой). Вот эта рука Якова Юровского кончила Николая Кровавого!

КУДРИН (кричит). Брешешь ты всё, Яшка!

(Тоже трясёт рукой.)

Рука Михаила Кудрина Николашку шлёпнула!

 

Камера переносится за внешний забор и показывает ярко освещенную часовню. Из неё слышатся закадровые голоса.

ГОЛОС ЕПИСКОПА НИКОДИМА. Дале́че от гре́шник спасе́ние, я́ко оправда́ний Твои́х не взыска́ша.

ГОЛОС ОТЦА НИКОЛАЯ, УБИТОГО ПОД ЯРОСЛАВЛЕМ. В кла́денец истле́ния вси́ спогиба́ют му́жие крове́й.

 

Камера снова переносится во внутренний двор. Там солдаты по-прежнему выносят носилки из подвала. Слышатся закадровые голоса.

 

ГОЛОС ГЛЕБА. Далеко от грешников спасение, ибо повелений Твоих не ищут. 

ГОЛОС ТАЛОЧКИ. В колодце погибели гибнут все вместе люди кровожадные.

 

За внешним забором сияние вокруг часовни гаснет.

СЦЕНА 31. ЕКАТЕРИНБУРГ. ДОМ ИПАТЬЕВА

Прожектором освещается внутренний двор. Через незакрытую Голощёкиным калитку с улицы вбегают ДВЕ СОБАЧКИ: рыже-пегий спаниель Джой (Цесаревича Алексея) и чёрный французский бульдог Ортино (Великой княжны Татьяны). Собаки оглядываются вокруг. Потом Джой семенит к ближней двери и, молча, скребётся в неё. Ортино застывает, растопыривает ноги и начинает громко лаять в сторону цареубийц.

 

Французский бульдог ОРТИНО на руках у Великой княжны
ТАТЬЯНЫ (слева).

Ортино — подарок корнета гвардии Д. Я. Маламы, с которым Великая княжна познакомилась в госпитале в 1914-м году. Ортино забит прикладом карабина во дворе Ипатьевского дома. Малама после получения известий о гибели Царской семьи отчаянно искал смерти в бою. Погиб в 1919-м под Царицыном в конной атаке на позиции красных. 

 

Кинг-чарльз-спаниель ДЖИММИ на руках у Великой княжны АНАСТАСИИ (1901–1918) — 2-я справа.

Джимми (подарок А. А. Вырубовой) была убита в подвале Ипатьевского дома вместе со своей хозяйкой.

ЮРОВСКИЙ (указывая перевязанным пальцем на Ортино). Это чего, княжны собака?

(Никулину.)

Сынок, поди, убери на хер эту тварь! И без неё в ушах звенит. Да и город весь переполо́шит, сука.

 

Никулин обходит Ортино сзади и сильно бьёт её прикладом карабина по голове. Пес взвизгивает, падает. Никулин бьёт еще раз и несёт трупик к грузовику. Из подвала появляется Ермаков у него в руке тоже трупик — очень маленькая чёрно-рыжая собачка с длинной шерстью (Джимми, кинг-чарльз Великой княжны Анастасии). Ермаков замечает Никулина, идущего к машине.

 

ЕРМАКОВ (Никулину). Погоди, Никулин.

(Смеётся и трясёт трупиком Джимми.)

Царским собакам вместях веселее будет.

Оба одновременно бросают собак в машину на человеческие трупы. Джой всё также тихо скребётся и тыкается мордой в закрытую дверь.

 

Русский спаниель ДЖОЙ рядом с Цесаревичем АЛЕКСЕЕМ
(на руках — кот Котька).

Джой, прибежавший после расстрела Семьи, не лаял и не выл, поэтому цареубийцы не обратили на него внимания. Позднее пса забрал охранник Михаил Летёмин (вместе с наворованными вещами). После того как город заняли белые, Джоя встретил у Ганиной Ямы полковник Павел Павлович Родзянко, хорошо знавший Царскую семью. Пёс и привел его к Летёмину, который был немедленно арестован. А Джоя взял Родзянко, впоследствии эмигрировавший в Великобританию. Король Георг V (в своё время отказавшийся спасти Императорскую семью) оставил Джоя жить во дворце, и после смерти пёс был похоронен на кладбище королевских собак в Виндзорском замке. Об этом рассказал позднее епископ Сан-Францисский и Западно-Американский Василий (в миру Владимир Михайлович Родзянко) — двоюродный племянник Павла. Есть и другая версия: Джой так и остался у Павла Родзянко.

КОНЕЦ СЕДЬМОЙ СЕРИИ

СЕРИЯ 8. «МОЩЕВАЯ ЭПОПЕЯ»

СЦЕНА 1. ХАРЬКОВ. ЗДАНИЕ ЧК, КАБИНЕТ СТЕПАНА САЕНКО

29-е марта 1919-го года.

За столом по-прежнему сидят СТЕПАН САЕНКО, ПАВЕЛ КИН и матрос КОЛЯДУН.

 

МАТРОС КОЛЯДУН (обращается к Саенко). Стёп, я ж по делу пришёл, а ты — пей, да пей… Вот чего я сказать-то хотел: в лагере сговор объявился, чтобы перебить тебя, меня — всех.

СТЕПАН САЕНКО (вскакивая из-за стола). Так что ж ты молчал, гад! Откуда знаешь?

МАТРОС КОЛЯДУН. Сахарозаводчик там сидит, Крупецкий. Так вот он ко мне подходит и говорит: отпусти — кой-чего скажу. А я ему: говори — отпущу. Ну вот… Тута он ждёт, этот заводчик.

СТЕПАН САЕНКО. Тащи давай!

 

Колядун выходит.

 

Харьков. Кабинет Саенко, каким он его оставил, успев сбежать перед приходом Белой армии. Здесь был найден последний
список казнённых.

СЦЕНА 2. ХАРЬКОВ, УЛИЦА ЧАЙКОВСКОГО.
ДВОР КОНЦЕНТРАЦИОННОГО ЛАГЕРЯ

Тот же день.

Сумерки. Двор огорожен забором. Сзади видно серое каменное двухэтажное здание лагеря. В левом углу двора КОРНЕТ ПАНЧУЛИДЗЕВ и ШТАТСКИЙ ГОСПОДИН копают глубокую яму, едва видны их головы. Рядом ШТАБС-РОТМИСТР ИВАНОВ и ПОРУЧИК КОКУНЬКО начинают копать другую яму. Все в изодранной одежде. На лице Кокунько видны следы побоев, на щеке Иванова свежий длинный порез. На некотором расстоянии от них на ящиках сидят ДВА БОЙЦА комендантского отряда, лузгают семечки; винтовки с примкнутыми штыками прислонены к ящикам.

 

1-й БОЕЦ. Рой, контры, не отлынивай, рой.

2-й БОЕЦ (смеётся). Не для дяди стараитись — для себя ж постелю стелити.

1-й БОЕЦ. Глубже взроешь, мягче ляжешь.

 

Оба бойца смеются. Панчулидзев в очередной раз ударяет лопатой, раздаётся звук железа о железо.

 

ПАНЧУЛИДЗЕВ (выглядывает из ямы и обращается к 1-му бойцу). Дорогой, дальше копать невозможно, там что-то зарыто.

1-й БОЕЦ (беря винтовку). Чего ещё?

ПАНЧУЛИДЗЕВ. Зарыто что-то, говорю.

(Ещё раз ударяет лопатой.)

Железное.

1-й БОЕЦ (2-му бойцу). Слышь, Митяй, поди посмотри. Може, клад какой… Здесь, говорят, купец богатый при царе жил.

 

2-й боец с винтовкой в руках подходит к яме, осторожно заглядывает в неё.

 

2-й БОЕЦ. И впрямь что-то блестит.

(Панчулидзеву.)

Давай его сюды.

ПАНЧУЛИДЗЕВ. Оно тяжёлое, не поднять.

2-й БОЕЦ (Иванову и Кокунько). А ну-ка, прыгай все и тащи.

Иванов и Кокунько подходят к яме.

 

Раскопки одной из братских могил у здания харьковской ЧК на улице Чайковского, 16. 2-я половина 1919-го года. 

 

КОКУНЬКО. Мы полезем, а ты всех нас зараз и засыплешь.

2-й БОЕЦ. Я вас так и так засыплю, разница не великая. Лезь!

ИВАНОВ (заглядывая в яму). Похоже на золото…

 

1-й боец вскакивает, направляется к яме, заглядывает. Иванов со всей силы бьёт его ребром лопаты по голове. Кокунько — 2-го бойца. Оба красноармейца падают в яму. Оттуда раздаётся крик штатского господина, высовывается его голова. Панчулидзев зажимает ему рот. Иванов и Кокунько подают руки Панчулидзеву и штатскому, вытаскивают наверх. Костюм штатского забрызган кровью. Иванов и Кокунько хватают винтовки бойцов и штыками добивают лежащих в яме.

 

ИВАНОВ (оглядывается на лагерь). Кажется, там всё спокойно. Потихонечку проникаем в здание, снимаем остальных чекистов, выпускаем наших. Потом, как договорились: вы организуете постепенный выход, а я к мостику — буду прикрывать с фронта. Шашки наголо!

ШТАТСКИЙ ГОСПОДИН (пытаясь оттереть кровь на костюме). Я никуда не побегу! И так вы уже втравили меня в этот кошмар!

КОКУНЬКО. Это не кошмар, кошмар будет, когда Саенка перчатки сделает из твоей кожи.

ШТАТСКИЙ ГОСПОДИН (указывая на яму). Вы сами такие же убийцы, как они!

ПАНЧУЛИДЗЕВ. Такие, да не такие. Вы, господин хороший, до сих пор ничего ещё не поняли…

ИВАНОВ. Хватит разговоры разговаривать! Никто никого не неволит: пусть сидит, как гусь перед убоем. Пошли! Шашки наголо!

 

Все тихо продвигаются к зданию лагеря.

СЦЕНА 3. ХАРЬКОВ. ЗДАНИЕ ЧК, КАБИНЕТ СТЕПАНА САЕНКО

За столом сидят СТЕПАН САЕНКО и ПАВЕЛ КИН. Матрос КОЛЯДУН вводит сахарозаводчика КРУПЕЦКОГО, а сам садится за стол.

 

Комендант Харькова большевик Павел Андреевич КИН
(1882–1943).

 

СТЕПАН САЕНКО. Ну рассказывай, мил человек, но не ври.

КРУПЕЦКИЙ. Всё, как на духу, расскажу, только отпустите. И гро́шей дам.

СТЕПАН САЕНКО. О гро́шах мы опосля побалакаем. А отпустить — отпустим. Зачем ты нам?

ПАВЕЛ КИН. Ведь ты же сюда совершенно случайно попал, верно?

КРУПЕЦКИЙ. Верно, верно, совершенно случайно.

СТЕПАН САЕНКО. Вот вишь! Говори давай — и сразу отпустим.

КРУПЕЦКИЙ. В точности всё не знаю. Но кое-что слышал.

ПАВЕЛ КИН. Не мнись, сказывай, что слыхал!

КРУПЕЦКИЙ. Там грузинец такой молоденький есть, офицер, Жоржем зовут. Так вот он другому офицеру шептал кое-что. Поблизости от меня было, я слышал.

СТЕПАН САЕНКО. Давай, не тяни.

КРУПЕЦКИЙ. Говорил, мол, его и ещё двоих в лагерь специяльно заслали, бунт чтобы устроить, всех чекистов, то есть вас, перебить. Вот как оно…

ПАВЕЛ КИН. Дальше!

КРУПЕЦКИЙ. А другие говорят, что подкоп они уже сделали и орудие, кажись, затащили.

КОЛЯДУН. Прям орудию!

КРУПЕЦКИЙ. Ну, орудие — не орудие, а шо цэ такэ есть.

СТЕПАН САЕНКО. Ладно, разберёмся. Так что ты там про гро́ши гутарил?

КРУПЕЦКИЙ. У меня немного, но всё до копейки отдам, жена принесёт!

СТЕПАН САЕНКО. Немного не пойдёт. Пятьдесят тыщ!

КРУПЕЦКИЙ. Боже милостивый! Нет у меня столько.

СТЕПАН САЕНКО. Жить захочешь, найдёшь.

КРУПЕЦКИЙ. Я же всё рассказал!

СТЕПАН САЕНКО. Сказ — сказом, а денежка — денежкой.

(Протягивает карандаш.)

Пиши записку жинке, принесёт — сразу отпущу, гуляй себе на здоровье!

 

Усаживает Крупецкого за стол, отодвигает сало. Сахарозаводчик дрожащими руками пишет записку. Саенко подходит к окну, тщательно вытирает жирные от сала ладони и нож о портьеру.

 

КРУПЕЦКИЙ. Всё, написал…

СТЕПАН САЕНКО (стоя у окна, обращается к Кину). Паш, почитай: не сбрехал ли чего?

ПАВЕЛ КИН (прочитав записку). Всё нормально.

СТЕПАН САЕНКО. Коли нормально, значит, нормально.

(Посмеиваясь, приближается к Крупецкому.)

Молоде́ц! Считай, уже на свободе… А хотя… На хер ты нам теперь сдался? Записка есть…

 

Саенко берёт со стола стакан, выпивает. Потом резким движением перерезает горло Крупецкому. Кровь брызжет на стол и растворяется на красной скатерти. Кин и Колядун отшатываются. Саенко снова подходит к окну, снова вытирает о портьеру нож и запачканный кровью рукав куртки. На зелёной портьере видны кровавые следы.

 

СТЕПАН САЕНКО (Кину и Колядуну). Видите эту кровь? То же получит каждый враг рабоче-крестьянской партии!

 

Орудия пыток, обнаруженные белогвардейцами в чулане харьковской ЧК: пудовые гири и кусок резинового пожарного рукава с обмоткою на одном конце в виде рукоятки.

 

В кабинет врывается ЧЕКИСТ.

 

ЧЕКИСТ. В лагере бунт! Наших перебили!

 

Все бросаются к двери.

СЦЕНА 4. СЕРГИЕВ ПОСАД,
ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВОЙ ЛАВРОЙ

Тот же день.

Сквозь толпу протискиваются в Лавру члены Сергиевского исполкома. Среди них — уполномоченный ВЧК ВОЛКОВ. Он сталкивается с АННОЙ.

 

РУССКИЙ НАРОД у Лавры
во время вскрытия мощей преподобного Сергия.

 

ВОЛКОВ. Аня!!! Наконец-то я тебя нашёл!

АННА (насмешливо). Долго искал?

ВОЛКОВ. Перестань.

(Пытается обнять Анну, та отстраняется.)

Ты, между прочим, тогда, в Ярославле, не только меня, ты дело наше великое бросила.

АННА. Нет у меня больше с тобой никаких общих дел. Иди, расстреливай очередного батюшку!

ВОЛКОВ. Аня, Аня… Значит, ты с ними?

(Указывает в сторону Лавры.)

Вернулась к своему, так сказать, сословию?

АННА. Я не с ними, и не с вами.

(Кричит на грани истерики.)

Оставьте вы все меня в покое, Бога ради!!!

 

В это время к ним приближается АСТРОНОМ, идущий в Лавру. Со стороны Лавры появляются АГАФЬЯ и ОТЕЦ ПЁТР (в пальто и шляпе, надвинутой на лоб). В руках у батюшки большой раздутый портфель. Пути Астронома и отца Петра с Агафьей пересекаются там, где стоят Анна и Волков.

 

АСТРОНОМ (подходя к Волкову и беря его за локоть). Пойдёмте, пойдёмте, товарищ Волков. Скоро уже будем начинать. Что вы застыли?

(Смотрит на Анну.)

А-а… Всё понятно… Товарищ Архангельская, если не ошибаюсь?

 

Астроном протягивает Анне руку, но та не отвечает. Астроном делает вид, что вытянул руку, чтобы указать на приближающегося к ним отца Петра.

 

АСТРОНОМ. Это ваш отец, кажется?

(Подошедшему отцу Петру.)

Здравствуйте, Пётр Егорович. Куда вы это так торопитесь? И без облачения, и вид такой таинственный, и портфельчик такой раздутый… Прямо не священник, а шпион какой-то.

 

Отец Пётр и Агафья останавливаются. Астроном и отец Пётр некоторое время пристально смотрят друг на друга. Из-за спины отца Петра выходит Агафья и надвигается на Астронома.

АГАФЬЯ (Астроному). Ты чего пристал к человеку? Ты кто таков? Тебе чего надо? Тебя кто звал сюды? Антихрист!

 

Агафья трижды крестит Астронома, который едва заметно морщится.

 

АГАФЬЯ (стоящим вокруг). Сёстры! Братья! Они святое место, где отпечатались стопы отца нашего, преподобного Сергия ругают! Они батюшек наших благочестивых обижают!

АСТРОНОМ (в некоторой растерянности). Успокойтесь, гражданочка! Никто никого не обижает…

 

 У Лавры во время вскрытия мощей преподобного Сергия.

 

Люди окружают Астронома, кричат, размахивают руками. Тем временем отец Пётр, Агафья, Анна смешиваются с толпой и скрываются из виду. ИНТЕЛЛИГЕНТНАЯ ДАМА бросается на Астронома с тоненькой тросточкой.

 

ИНТЕЛЛИГЕНТНАЯ ДАМА (истерически выкрикивает, размахивая тросточкой). Что вы его слушаете?! Бейте его! Бейте!

 

К Астроному пробиваются, стреляя в воздух, три чекиста. Толпа расступается. Астроном и Волков в сопровождении чекистов направляются в Лавру.

СЦЕНА 5. ХАРЬКОВ, УЛИЦА ЧАЙКОВСКОГО.
ОКОЛО ЗДАНИЯ КОНЦЛАГЕРЯ

Поздний вечер. Два уличных фонаря высвечивают фасад серого каменного двухэтажного здания. Здание окружено колючей изгородью. Перед ней вырыт ров, через который ведёт очень узкий мостик, выходящий на дорогу. За дорогой видны деревья городского сада. Через мостик осторожно перебираются узники лагеря, многие вооружены. Их поток контролируют КОКУНЬКО и ПАНЧУЛИДЗЕВ. У ворот сада узников встречает СОКОЛОВ и два офицера, переодетые красными командирами (серия 7, сцена 25). ШТАБС-РОТМИСТР ИВАНОВ и ПЕХОТНЫЙ КАПИТАН выволакивают из здания два пулемёта, захваченные у охраны.

 

ИВАНОВ (кричит Соколову). Костя, пулемёты мы захватили, но тащить их по мостику рискованно. Уводи всех через сад, а мы отсюда прикроем, если что. Шашки наголо!

 

Иванов и пехотный капитан устанавливают пулемёты под деревьями с двух сторон здания. Кокунько переходит на сторону сада. Панчулидзев остаётся переправлять оставшихся узников.

 

КОКУНЬКО (подходя к Соколову). Почти все, можно начинать отход. Жорж с остальными догонят.

СОКОЛОВ. Нет, уводите их вы с Жоржем. Я дождусь Саенку. Он непременно сюда примчится.

КОКУНЬКО. Костя, не время тут дуэли устраивать. Не гусарствуй! На кону десятки жизней. Ты командир — тебе отвечать. А мы своё дело добрэ зробим.

СОКОЛОВ. Говорю тебе: идите, а я дождусь Саенку.

 

Харьков, улица Чайковского, 16.
Здание, в котором находился концлагерь.

С двух сторон выкатывают грузовики, набитые красноармейцами и чекистами. Улица освещается мощными прожекторами. Начинается беспорядочная стрельба.

 

КОКУНЬКО (срывая винтовку с плеча). Дождался! Вон твой Саенко, прибыл, каналья!

(Толкает Соколова в плечо.)

Уводи! Иначе всё было понапрасну! Нас поодиночке перехлопают!

ИВАНОВ (на той стороне рва обращается к пехотному капитану). Что, капитан, дадим им прикурить? Шашки наголо!

 

Оба пулемёта открывают огонь. Красные тоже устанавливают пулемёты, начинают обстрел здания и мостика. По нему под огнём переправляются последние узники, сзади бежит Панчулидзев. Пуля попадает ему в ногу, корнет опускается на колени, вытаскивает револьвер, стреляет. Не удержавшись, Панчулидзев с криком падает в ров. Около сада прощаются Соколов и Кокунько.

 

СОКОЛОВ (обнимая Кокунько). Свидимся, Женя! Держитесь!

(Узникам.)

Все за мной, через сад! Не растягиваться.

КОКУНЬКО (узникам). Трое добровольцев со мной на прикрытие.

 

К нему подходят трое с винтовками. Все четверо залегают за оградой сада, развернувшись по двое в разные стороны, и открывают огонь. Соколов быстро уводит узников. Красные с двух сторон перекидывают доски через ров, перескакивают по ним и пытаются атаковать пулемёты. Один отряд возглавляют САЕНКО и КИН, другой — КОЛЯДУН. Пулемёт пехотного капитана замолкает.

 

ИВАНОВ (пехотному капитану, стреляя и не оборачиваясь). Что, капитан, ленты кончились? У меня возьми. Шашки наголо!

 

Ему никто не отвечает. Иванов оборачивается: капитан лежит у пулемёта в луже крови. В этот момент подбегают красные. Саенко бьёт Иванова наганом по голове, тот падает. Саенко в остервенении лупит тело ногами.

СЦЕНА 6. ДОМ СВЯЩЕННИКА ПОД СЕРГИЕВЫМ ПОСАДОМ

Поздний вечер того же дня.

Комната освещена свечами и лампадой. Под образом Сергия Радонежского на маленьком столике ковчежец Патриарха с открытой крышкой. Перед ним на коленях — ОТЕЦ ПЁТР и АГАФЬЯ в платочке. В углу стоит простоволосая АННА.

 

ОТЕЦ ПЁТР. За е́же тя́ прославля́юще и о таково́й же твое́й на сопроти́вных правосла́вному во́инству по́мощи прося́ще, Бо́гу вопие́м: Аллилу́иа.

 

За дверью слышны громкие шаги. Отец Пётр и Агафья вскакивают, загораживают собой ковчежец. Дверь открывается, входит СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Все смотрят на него в недоумении.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Мир вам и мир дому сему!

ОТЕЦ ПЁТР. Здравствуйте, батюшка, какими судьбами к нам?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Да вот, шёл мимо, дай, думаю, зайду. Порадуемся вместе!

 

Сребробородый монах становится на колени, крестится на образ преподобного Сергия. Потом встаёт и направляется к ковчежцу, который загораживают отец Пётр и Агафья.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. И к мощам святым приложусь напоследок. Посторонитесь маненько, дорогие мои.

 

Сребробородый монах, раздвигая отца Петра и Агафью, склоняется над ковчежцем. Камера показывает череп, лежащий в нём. Монах прикладывается к мощам.

 

АГАФЬЯ. Откуда всё узнал, отец?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Чего? А… это… Долго живу, вот всё и знаю. Теперь и вы приложитесь.

 

Отец Пётр и Агафья подходят к мощам, крестятся, целуют их.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Вот и славно!

(Анне.)

А ты чего стоишь, красавица? Тебя отдельно приглашать? Да и простоволосая…

 

Вынимает из-за пазухи белоснежную косынку и повязывает Анне. Та несколько секунд стоит в нерешительности, потом быстро подходит к ковчежцу, целует мощи.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Вот и славно! Большой подвиг вы совершили, большой. На Страшном Суде зачтётся! Ой как зачтётся!

ОТЕЦ ПЁТР. Это Агафья Лукинишна всё спасла. Если бы она народ не взбунтовала, Чёрный полковник, как называет его мой Глеб, нас непременно бы арестовал.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Умница, Агафья свет Лукинишна, умница! Вот если ещё и чайку испить приготовишь, так лучше тебя и на свете нигде не сыскать.

АГАФЬЯ (уже выходя из комнаты с сияющим лицом). Сейчас, батюшка, мигом.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. А как же там, в соборе? Без головы?

ОТЕЦ ПЁТР (со вздохом). Есть там голова… Взяли мы с отцом Кронидом грех на душу: положили в раку голову покойного князя Трубецкого.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Вот как! Не грех, не грех это.

(Смеётся.)

Князь был праведный, пускай ещё послужит. А голову Преподобного сокройте, чтобы и никто не догадался. Ни един человек!

АГАФЬЯ (заглядывая в комнату). Сокроем, отец мой, сокроем. Завтра с утра повезу к сестре своей младшенькой. Она одинокая, в сельсовете полы моет.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Ты языком-то, Агафьюшка, не больно крути, не больно. Везде уши есть.

(Агафья исчезает.)

А ты, отец Пётр, уезжай отсюда подальше. Проси Святейшего: пусть в другом приходе схоронит тебя. Не́чего тебе здесь теперь делать.

 

Агафья вносит самовар.

 

АГАФЬЯ. Вот и самоварчик готов. Угощайтесь, отцы честны́е.

СЦЕНА 7. ХАРЬКОВ, УЛИЦА ЧАЙКОВСКОГО.
ДВОР КОНЦЛАГЕРЯ

Утро следующего дня — 30-е марта 1919-го года, Лазарева суббота.

 

Трупы женщин-заложниц, замученных харьковскими чекистами.

2-я слева — С. Иванова, владелица мелочного магазина; 3-я — А. И. Карольская, жена полковника; 4-я — Л. Хлопкова, помещица. У всех заживо вырезаны и выпущены груди, половые органы обожжены, в них найдены угли.

 

Камера медленно показывает слегка заснеженный двор. В его центре — СТЕПАН САЕНКО (расхаживает, поглаживая усы), КИН (курит изогнутую трубку), КОЛЯДУН (с наганом в опущенной руке). Вдоль боковых сторон забора стоят оставшиеся в лагере узники, среди них — ШТАТСКИЙ ГОСПОДИН, копавший яму. Перед узниками — отряд чекистов с винтовками наперевес.

 

СТЕПАН САЕНКО (Колядуну, указывая на узников). Колядун, этих заколоть штыками. Нечего на такое говно патроны расходовать. Даже гвоздей жалко… И так вон сколько потратили.

 

Камера медленно переходит на заднюю сторону забора: к ней прибиты гвоздями обнажённые до пояса КОКУНЬКО, ИВАНОВ и ПАНЧУЛИДЗЕВ. Саенко подходит к ним, достаёт нож, которым зарезал сахарозаводчика, и неглубоко вонзает острие в живот Кокунько. Несколько раз поворачивает нож. Тело не шевелится.

 

СТЕПАН САЕНКО. Подох, гнида! Жаль, не помучился.

ПАВЕЛ КИН (смеётся). Сегодня у них суббота Лазарева. Глядишь, и воскреснет, коли их боженька явится.

СТЕПАН САЕНКО. Не явится! Не воскреснет!

 

Переходит к Иванову. При прикосновении ножа тело вздрагивает.

 

КОЛЯДУН. Жив, гадюка!

 

Саенко колет Панчулидзева. Тот приоткрывает глаза.

 

КОЛЯДУН. И этот живой!

СТЕПАН САЕНКО (Колядуну). Выставить охранение. И приведи кой-кого из города. Пусть побачут, что я сделаю с теми, кто пойдёт против меня и нашей рабоче-крестьянской партии!

(Кину, приобнимая его за плечо.)

Пошли, Пашка, водку допивать. А то всю музыку нам вчера эти суки поганые испортили.

(Ещё раз смотрит на прибитых к забору офицеров).

Как жить приятно и легко!

СЦЕНА 8. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

Начало апреля 1919-го года.

В Екатерининском зале ЛЕНИН, ДЗЕРЖИНСКИЙ и АСТРОНОМ просматривают документальный фильм о вскрытии мощей Преподобного Сергия. Показываются кадры фильма.

 

ЛЕНИН. Великолепно! Архивеликолепно!

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Очень наглядно показано!

ЛЕНИН. В первую голову надо проследить и проверить, чтобы непременно продемонстрировали кино по всей России. Этого одного достаточно, чтобы оттолкнуть от религии сотни и сотни тысяч людей.

На экране показывают изъятый из раки череп.

 

ДЗЕРЖИНСКИЙ (указывая на экран). Вот тебе и святыня! У нашей ЧК много таких «святынь» имеется. От врагов революции в наследство достались.

СЦЕНА 9. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

ЛЕНИН, ДЗЕРЖИНСКИЙ и АСТРОНОМ выходят из зала, прохаживаются по коридору.

 

Вскрытие мощей преподобного Сергия.

 

ЛЕНИН (Астроному). Товарищ Млечин, вы ведь были на самом вскрытии, как там всё прошло?

АСТРОНОМ. Более-менее, Владимир Ильич. Пошумели тёмные людишки, конечно. Бабы покричали.

(Усмехается.)

Чуть меня самого не пришибли.

ЛЕНИН. С главарями подобных безобразий надо расправляться при малейшем нарушении ими правил и законов социалистического общества беспощадно! Я верно понимаю задачи ЧК, Феликс Эдмундович?

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Совершенно верно, Владимир Ильич.

АСТРОНОМ. Всё-таки, мне кажется, церковники там что-то наколдовали с этими мощами…

ЛЕНИН. А в чём дело?

АСТРОНОМ. Вот Феликсу Эдмундовичу этот череп понравился, а мне — нет.

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Почему?

АСТРОНОМ. Уж как-то он неестественно лежал, отдельно ото всего остального. Да и смотрелся как нечто инородное.

ЛЕНИН. Это уже не так важно. Главное — есть кино. Агитационная мощь его будет колоссальна! Мы сделали большой шаг к полному отмиранию религиозных предрассудков и церкви.

АСТРОНОМ. Да, конечно… Я там, около монастыря, одного попа заприметил… Очень подозрительного попа, с портфелем раздутым. Не подменили ли они череп? Могут ведь использовать для контрреволюционной пропаганды.

ЛЕНИН. Феликс Эдмундович, это уже по вашей части. Нашли попа?

ДЗЕРЖИНСКИЙ. Ищем, Владимир Ильич. Скрылся он куда-то. Найдём.

ЛЕНИН. Уж вы сделайте милость, найдите. Действительно, могут кликушествовать, что мы подменили трупные останки, которые они называют мощами. И вообще, надо действовать решительнее. Мы что красный террор для красного словца объявили? На всех фронтах необходимо разбить неприятеля на голову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий!.. Всё, товарищи, пойдёмте работать.

СЦЕНА 10. БЕЛГОРОД. СВЯТО-ТРОИЦКИЙ СОБОР

Прошло 2 месяца.

Полдень. В соборе нет службы. Несколько священников читают молитвы. Справа и слева от алтаря стоят две группы верующих. В правой — ОЛЬГА МАТВЕЕВНА СОКОЛОВА, в левой — ВАРВАРА. Двери храма с шумом распахиваются, входят члены комиссии по вскрытию мощей святителя Иоасафа Белгородского. Впереди других идут начальник белгородской милиции ВЛАДИМИР САЕНКО (брат Степана) и уполномоченный ВЧК ВОЛКОВ. Через открытые двери видно, что снаружи у дверей собора выставлен караул из курсантов с винтовками на плечах. Владимир Саенко лезет за пазуху и вынимает бумагу.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО (размахивая бумагой над головой). Постановление уездного съезда Советов о вскрытии так называемых мощей Якима Горленки.

(Направляется к алтарю.)

Давай, показывай ваше соломенное чучело, выдумку для плутации народа! Где главный поп?

ВОЛКОВ (на ухо Саенко). Поспокойней, товарищ, потише. Не надо лишнего шума.

 

Из алтаря выходит ЕПИСКОП БЕЛГОРОДСКИЙ НИКОН в полном облачении, его сопровождают ещё два архиерея.

 

Епископ НИКОН (в миру Николай Александрович Пурлевский; 1886–1938, расстрелян).

 

В сценарии допущен временной сдвиг: на самом деле вскрытие мощей святителя Иоасафа происходило не в 1919-м, а в 1920-м году. Именно тогда владыка Никон стал епископом Белгородском и действительно участвовал во вскрытии мощей святителя Иоасафа. От него действительно требовали согласия на вывоз святыни и подвергали надругательствам. С 1937-го — архиепископ Казанский.

 

ЕПИСКОП НИКОН (грозно). Не сметь трогать святыню!

(С горькой иронией.)

Потерпите немного и увидите чучело, набитое соломой, я сам его вам покажу.

ВЛАДИМИР САЕНКО (продвигаясь вперёд). Без вас обойдёмся. Давай его сюда!

ЕПИСКОП НИКОН (грозно). Не сметь!

ВОЛКОВ (удерживая Саенко за руку). Пусть, пускай сами. Так даже гораздо лучше: не станут говорить, что мы подменили.

 

Саенко останавливается и застывает руки в боки. Камера показывает владыку Никона: он снимает очки, и видно, что текут слёзы. Священнослужители выносят на середину храма два стола, один из них покрыт парчой, на которой лежит бархатная подушка. Владыка Никон и архиереи подходят к раке, открывают её, снимают покрывала, вынимают из большого гроба маленький гроб с мощами и несут его на средину церкви, ставят на непокрытый стол. Владыка Никон снимет покрывало. В маленьком гробе видна фигура в саккосе, омофоре, митре, с панагией и крестом. Лицо закрыто шёлковой материей с изображением шестиконечного креста. Святитель лежит на спине со сложенными на животе руками. Владыка Никон и архиереи склоняются над телом и начинают снимать одеяние. Видны только их спины.

СЦЕНА 11. БЕЛГОРОД. СВЯТО-ТРОИЦКИЙ СОБОР

Рядом с алтарём стоят ВЛАДИМИР САЕНКО, ВОЛКОВ, ЧЛЕНЫ КОМИССИИ.

 

ВОЛКОВ (обращаясь к членам комиссии). Я просил, чтобы в комиссию включили врачей. Они пришли?

 

Камера показывает стоящую в некотором отдалении от других группу из четырёх врачей.

Рака с мощами святителя Иоасафа в Свято-Троицком соборе.

 

1-й ВРАЧ. Да, мы здесь.

ВОЛКОВ (врачам, указывая на мощи). Если там действительно обнаружится сохранившееся тело (в чём я, конечно, очень сомневаюсь), то необходимо будет сделать хирургическое вскрытие. Вполне возможен факт бальзамирования.

1-й ВРАЧ (после некоторой паузы). Прошу меня извинить, но я не буду этого делать.

2-й ВРАЧ. Присоединяюсь.

3-й ВРАЧ. Как русский православный человек я на такое кощунство не пойду.

4-й ВРАЧ (усмехаясь). Что ж, поскольку я не русский и не православный, то не вижу препятствий исполнить свой медицинский долг: готов произвести вскрытие.

ВОЛКОВ. Вот и замечательно, что у нас есть настоящие врачи, а не церковники с медицинскими дипломами.

СЦЕНА 12. БЕЛГОРОД. СВЯТО-ТРОИЦКИЙ СОБОР

ВЛАДЫКА НИКОН поворачивается к стоящим в храме. На руках у него обнаженное тело святителя Иоасафа, прикрытое ниже пояса шёлковой материей.

 

ЕПИСКОП НИКОН (показывает мощи присутствующим). Вот наш обман, смотрите!

 

Вскрытие мощей святителя Иоасафа.

 

Владыка, плача, опускает мощи на стол, покрытый парчой, и уходит в алтарь. Камера показывает мощи: святитель Иоасаф лежит, как живой, только вся фигура желто-коричневого цвета. Видны короткие седые волосы, ресницы. Голова святителя не прикасается к подушке. Создаётся впечатление, что он слегка приподнялся и смотрит на присутствующих. В первый момент в храме царит гробовое молчание. Потом раздаются тихие и громкие возгласы.

 

1-я ЖЕНЩИНА ИЗ ВЕРУЮЩИХ. Как живой!

1-й ЧЛЕН КОМИССИИ. Всё равно — обман!

1-й МУЖЧИНА ИЗ ВЕРУЮЩИХ. Полтора век пролежал, и — ничего его не коснулось!

2-й ЧЛЕН КОМИССИИ. Дурачат народ!

2-й МУЖЧИНА ИЗ ВЕРУЮЩИХ. Нетленен!

 

Верующие и некоторые члены комиссии (включая трёх врачей) опускаются на колени, крестятся и совершают поклоны.

 

ВАРВАРА (стоя на коленях, поёт звонким голосом):

 

Радуйся, воины православныя на брани охраняяй. 

Радуйся, земли Российския защитниче верный; 

Радуйся, Православия поборниче нелицемерный. 

Радуйся, Святителю Христов Иоасафе, чудотворче предивный.

 

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА (подхватывает с другой стороны):

 

Радуйся, яко любовию твоею народную любовь себе стяжал еси. 
Радуйся, Святителю Христов Иоасафе, чудотворче предивный.

ВЛАДИМИР САЕНКО (выхватывая наган). Замолчать! Прекратить! Поубиваю!

 

Пение стихает.

 

ВОЛКОВ. Тише, граждане! Процедура вскрытия человеческих останков ещё не закончена. Тело может быть искусственно забальзамированным.

(4-му врачу, тихо.)

Ваш выход, товарищ доктор.

 

Волков и 4-й врач (с чемоданчиком в руке) подходят к телу. Врач пытается отвести сложенные руки святителя от туловища, но ничего не выходит — руки остаются окаменевшими.

 

4-й ВРАЧ. Ишь, не пускает к себе… Ничего, справимся.

 

Врач открывает чемоданчик, достаёт ланцет и на животе под скрещенными руками делает разрез в форме буквы «Н». Склоняется над телом, его видно со спины. Через некоторое время он распрямляется и тихо говорит Волкову.

4-й ВРАЧ. Никаких следов бальзамических веществ не обнаружено, мумификация произошла естественным путём.

 

Волков находится в некотором смущении, почёсывает затылок. Потом откашливается и обращается к секретарю комиссии.

 

ВОЛКОВ. Значит, так… Запишите в протокол следующее: труп Иоакима Горленко находится в стадии мумификации и окаменения ввиду… ввиду… климатических условий места его захоронения. 

1-й МУЖЧИНА ИЗ ВЕРУЮЩИХ. Прямо стихами комиссар заговорил.

2-я ЖЕНЩИНА ИЗ ВЕРУЮЩИХ (Волкову). Сами вы обманщики и лжецы!

2-й МУЖЧИНА ИЗ ВЕРУЮЩИХ. Сами вы мумии бальзамированные!

 

Из алтаря выходит владыка Никон.

 

ЕПИСКОП НИКОН. Величаем тя, святителю отче Иоасафе, и чтим святую память твою, ты бо молиши о нас Христа Бога нашего.

СЦЕНА 13. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

Через несколько дней.

По коридору в разные стороны снуют сотрудники СНК. Среди них, всматриваясь в номера на дверях, идёт ВОЛКОВ. Из своего кабинета выходит ЛЕНИН, быстрыми шагами направляется по коридору. Поравнявшись с Волковым, слегка приостанавливается и придерживает его за локоть.

 

ЛЕНИН. Товарищ из Ярославля? Как же, помню, помню.

(Жмёт руку Волкову.)

Вы тогда первым начали бить в набат по поводу мятежа, пока все здешние герои почивали на лаврах… Какими судьбами к нам?

ВОЛКОВ. Разыскиваю товарища Красикова… Заходил на Кузнецкий — его там нет. Говорят, сюда поехал… Да вот и здесь не найду.

ЛЕНИН. А зачем вам Красиков, товарищ…

ВОЛКОВ. Волков.

ЛЕНИН. Так зачем вам, товарищ Волков, понадобился Красиков?

ВОЛКОВ. Я только что из Белгорода, контролировал вскрытие так называемых мощей… Неприятная ситуация там вышла. Хотел доложить и посоветоваться…

ЛЕНИН. Интересно, архиинтересно… Пойдёмте-ка, батенька, в мой кабинет, там и потолкуем.

 

Ленин возвращается к своему кабинету, Волков следует за ним.

СЦЕНА 14. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ. КАБИНЕТ ЛЕНИНА

ЛЕНИН расхаживает по кабинету. Около письменного стола стоит ВОЛКОВ.

 

ЛЕНИН. Ничего страшного для нас в том, что вы, товарищ Волков, рассказали, я не вижу. Ну и что с того, что тело этого Иоасафа сохранилось? Мало ли мумий на свете?

ВОЛКОВ. Но вскрытие мощей произвело на народ впечатление обратное тому, чего мы добивались. Началось массовое поклонение… Даже среди местных коммунистов…

ЛЕНИН (горячась). Это — не коммунисты, а говнюки! Таких коммунистов сугубо надо вешать на вонючих верёвках! Каждый настоящий коммунист должен понимать, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое даже кокетничанье с боженькой есть невыразимейшая мерзость!

 

Раздаётся стук в дверь, входит заместитель наркома юстиции КРАСИКОВ.

 

КРАСИКОВ. Вызывали, Владимир Ильич?

ЛЕНИН (раздражённо). Вызывал, вызывал. Пока вы неизвестно где пропадаете, приходится мне за вас отдуваться. Кто отвечает за религиозную политику Советской власти: я или вы, товарищ Красиков? Вот товарищ Волков очень важные известия привез из Белгорода, а вас нигде не найти.

КРАСИКОВ. Товарищ Ленин, я был на заседании комиссии…

Заместитель наркома юстиции большевик
Пётр Ананьевич КРАСИКОВ (1879–1939).

Возглавлял 8-й («ликвидационный») отдел Наркомюста, занимавшийся проведением в жизнь декрета «Об отделении церкви от государства и школы от церкви». Один из организаторов атеистического воспитания и пропаганды, ответственный редактор журнала «Революция и церковь».

 

ЛЕНИН. Вот так всю революцию и про… прозаседаете!

КРАСИКОВ. О Белгороде мне уже докладывали.

ЛЕНИН. Докладывали!.. Так что же вы бездельничаете? Следует немедленно вывезти этот труп из города и тем самым прекратить кликушество!

КРАСИКОВ. Сделаем, товарищ Ленин.

ЛЕНИН. Уж вы сделайте, будьте добры! Но только сделайте так, чтобы на нас не упала тень… Ну, скажем, пусть местные церковники подпишут акт, что они не возражают против вывоза останков для использования их в целях… допустим, в целях культурного просвещения народных масс… Правильно я рассуждаю, товарищ Волков?

ВОЛКОВ. Совершенно верно, товарищ Ленин. Здесь, в Москве, эти останки можно преспокойно уничтожить.

ЛЕНИН. А вот в этом вы заблуждаетесь, батенька. Не уничтожать надо, а использовать! Для разоблачения тех же попов!

ВОЛКОВ. Как использовать? Я же говорил, что труп удивительным образом сохранился…

ЛЕНИН. Вот и великолепно! Нужно устроить музей или вставку всяческих мумий. Разложить там эти их святыни среди других останков… Ну, не знаю, есть же сохранившиеся трупы животных: каких-нибудь крыс, летучих мышей либо чего-то подобного. Из Петроградской кунсткамеры уродцев можно добавить. И показать народу сходство процессов гниения во всех этих трупах. Хороший план, товарищ Волков?

ВОЛКОВ. Замечательный, Владимир Ильич!.. Только после виденного в Белгороде я боюсь, что эти фанатики и в музее будут молиться!

ЛЕНИН (смеётся). Сомневаюсь, что даже фанатикам захочется молиться, когда рядом с их так называемой святыней лежит какая-нибудь крыса.

КРАСИКОВ. Я слышал, что в Наркомздраве что-то в этом роде уже и затевают. Они хотят устроить выставку по социальной медицине и открыть на ней специальный отдел по гниению и разложению животных предметов.

ЛЕНИН. Вот и замечательно! Поторопите Наркомздрав, Пётр Ананьевич, с этой ценной инициативой. Да, и не забудьте взять у церковников расписку о добровольной выдаче белгородского трупа.

КРАСИКОВ. Сейчас же телефонирую местным органам.

ЛЕНИН (Волкову, весело). Ну что, решили мы ваше дело?

ВОЛКОВ. Спасибо, Владимир Ильич!

ЛЕНИН. Это вам спасибо, товарищ Волков! Вы опять, как и в случае с Ярославлем, очень вовремя появились.

 

Ленин жмёт руку Волкову, потом Красикову. Те выходят.

СЦЕНА 15. БЕЛГОРОД.
ТРАПЕЗНАЯ В ПОКОЯХ ЕПИСКОПА НИКОНА

Следующий день.

За большим столом сидят ЕПИСКОП НИКОН, несколько священнослужителей и мирян. Среди них — ОЛЬГА МАТВЕЕВНА и ВАРВАРА СОКОЛОВЫ. На столе расставлены стаканы и чашки с чаем, вазочки с вареньем, печеньем.

 

СВЯЩЕННИК. Я уж, грешным делом, подумал: лучше бы мощи тленными оказались. Святыня, она по любому — святыня. А большевики бы успокоились. А теперь они не отстанут. Осрамились с разоблачением, вот и будут мстить.

ЕПИСКОП НИКОН. Не кощунствуй, отец Савва. Как было б лучше, не нам, грешным, решать. А вот что большевики теперь не отстанут, это ты верно сказал. Чует моё сердце — самое страшное впереди.

 

Дверь раскрывается и входит КЕЛЕЙНИК.

 

КЕЛЕЙНИК. Владыка, там милиционеры пришли со своим начальником Саенкой, требуют впустить.

ЕПИСКОП НИКОН (со вздохом). Что ж, пускай заходят, не драться же с ними…

 

Келейник выходит.

СЦЕНА 16. БЕЛГОРОД.
ТРАПЕЗНАЯ В ПОКОЯХ ЕПИСКОПА НИКОНА

В дверях стоят ВЛАДИМИР САЕНКО и два милиционера.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО (оглядывая трапезную). Пируете, контры? Ну-ну…

(Обращается к епископу.)

Значит, так, гражданин Никон, от нашего советского правительства пришёл приказ: мощи, которые мы давеча вскрыли, надобно увезти в Москву для научных целе́й. А ты даёшь на это дело своё полное согласие. Поня́л?

(Вытаскивает из-за пазухи лист бумаги и химический карандаш, протягивает епископу.)

Пиши!

 

Владыка встаёт из-за стола, подходит к Саенке, снимает очки и пристально сморит на него.

 

ЕПИСКОП НИКОН. Передайте своему начальству, что я ничего такого подписывать не буду. Святитель Иоасаф здесь, на Белгородской земле, служил, здесь прославился, здесь опочил, здесь прославлен был. Здесь ему и оставаться!

ВЛАДИМИР САЕНКО (вытаскивая наган). Чего сказал?

ЕПИСКОП НИКОН. Я эту бумагу подписывать не буду.

ВЛАДИМИР САЕНКО. Ишь ты, какой смелый! Сам опочить захотел?

(Снова протягивает бумагу.)

Подписывай, говорю!

ЕПИСКОП НИКОН. Вы мой ответ слышали. Другого не будет.

ВЛАДИМИР САЕНКО. А вот это мы поглядим.

 

Святитель ИОАСАФ БЕЛГОРОДСКИЙ (в миру Иоаким Андреевич Горле́нко; 1705–1754).

 

Саенко бьёт владыку наганом по голове, толкает на пол, тот падает. Разбиваются очки, по лбу течёт струйка крови. Все, сидевшие за столом, вскакивают. Слышны крики, рыдания.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО. Молчать, гады!

(Епископу.)

Ты понимаешь, блевотина церковная, что не выполняешь приказ Советской власти? Контрреволюцию делаешь?

(Епископ молчит.)

К своему Никодиму захотел?

(Саенко, с наганом в руке, топчет лежащего на полу владыку.)

Так это я быстро устрою!

(Бьёт ногами.)

Мы с братухой твого Никодима спровадили в царствие небесное, а теперя ты вослед побежишь.

 

Все присутствующие в испуге замирают. Слышны только звуки ударов и стоны владыки. Вдруг раздаётся надрывный голос Варвары.

ВАРВАРА. Остановитесь! Вы убьёте его!

ВЛАДИМИР САЕНКО (продолжает бить, но не сильно). Не, пока не убью. Он мне ещё живой нужо́н. Я так, маленько, для уроку.

(Епископу.)

Подпишешь?

(Епископ только стонет.)

Я ведь могу и покрепче вдарить.

 

Саенко начинает колотить сильнее. К нему бросается Варвара. Ольга Матвеевна пытается её удержать, но та вырывается.

 

ВАРВАРА (подбегая к Саенко). Оставь его!

 

Саенко грубо толкает Варвару, она падает рядом с епископом.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО. Уйди, лярва! Тут дела государственные!

 

Варвара резко вскакивает и, как кошка, прыгает на Саенко, вцепляется ему в лицо. Из щеки брызжет кровь.

 

ВАРВАРА. Животное! Сволочь! Убийца!

 

Саенко оторопел. К ним бросается Ольга Матвеевна, пытаясь оттащить Варвару.

 

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА (рыдая). Варенька, родная, не надо, пойдём, он убьёт тебя.

 

Тем временем Саенко приходит в себя. Он одной рукой резко отстраняет Варвару, а другой стреляет ей в грудь из нагана. Варвара падает. Вслед за ней падает без сознания Ольга Матвеевна. Саенко ещё раз стреляет в лежащую Варвару. Видна кровь на белой блузке.

 

ВЛАДИМИР САЕНКО (вытирая рукавом текущую по расцарапанной щеке кровь). Лярва!

(Отряхивает куртку и обращается ко всем.)

Все видали, что я делаю с врагами революции?

(Носком сапога толкает лежащего на полу епископа, тот стонет.)

Живой, гад! Теперь подпишет!

 

Саенко засовывает наган в кобуру, выходит из трапезной, хрустнув каблуком сапога по валяющимся на полу очкам епископа. На лице сияет улыбка.

 

Патриарх Московский и всея Руси Кирилл у раки с мощами святителя Иоасафа в Преображенском соборе Белгорода.

В 1920-м мощи святителя Иоасафа были перевезены в Москву в музей Наркомздрава (Петровка, 14) и помещены на выставке по социальной медицине в отделе по гниению и разложению животных предметов. Анастасия Ивановна Цветаева вспоминала: «…В доказательство несуществования мощей (а существования мумификации) под большой витриной, под стеклом с перекладинами, лежали мощи Св. Иоасафа Белгородского, а над ним, сбоку, на длинной полке, в стеклянном гробике лежал маленький, с искаженным лицом, в позе самозащиты, труп бывшего фальшивомонетчика, убитого во время дележа денег. Он был найден в сухом подвале. И рядом на маленькой полочке лежала засохшая мертвая крыса». Всё это, однако, не остановило потоки верующих, приходивших в музей молиться у святыни. Потом мощи перевезли в ленинградский Музей истории религии и атеизма в Казанском соборе. В 1970-м году, в связи со случаями заболевания холерой, комендант музея распорядилась закопать мощи в землю в подвале. Но плотники-реставраторы на свой страх и риск завернули тело святителя в простыни, подняли на чердак и там закопали, надеясь, что в сухом шлаке мощи сохранятся. В 1991-м году бригадир плотников А. В. Соколов указал место тайного захоронения. Так состоялось второе обретение мощей святителя Иоасафа. Ныне они покоятся в Преображенском соборе Белгорода.

СЦЕНА 17. НАБЕРЕЖНАЯ РЕКИ ХАРЬКОВ

Через неделю — 12-е июня 1919-го года.

Летний Харьков. По набережной отряд Дроздовского полка вступает в отбитый у красных город. Среди дроздовцев идёт ГЛЕБ (он уже штабс-ротмистр). Лицо в поту и пыли, на плече винтовка. Вокруг людские толпы: плачущие, смеющиеся лица. Безумство и радость освобождения. Солдат теснят. Звучат крики:

 

Ура! Ура! Ура!

 

Раздаётся команда:

 

Держать строй!

 

Отряд запевает:

 

О, Боже Правый, изнывает

Под гнетом Русь — спаси её!

Тебя народ Твой призывает,

Яви Ты чудо нам своё.

Смелей, дроздовцы удалые!

Вперед без страху! С нами Бог! С нами Бог!

Поможет нам, как в дни былые

Чудесной силою помог. Да, сам Бог![22]

 

Из строя дроздовцев слышится МОЛОДОЙ ГОЛОС:

 

Настали дни веселья,

На улицах везде —

Малиновые шапки

И на погонах «Д»!

Повсюду гордо вьется

Трехцветный флаг родной,

И радостно смеется

Старик и молодой![23]

 

Белая армия вступает в освобождённый Харьков
12-го июня 1919-го года.

 

К ГЛЕБУ подбегает ДЕВУШКА.

 

ДЕВУШКА. Ура освободителям!

(Протягивает громадный букет белых цветов.)

Белые цветы — Белому войску! Господин офицер, разрешите вас поцеловать!

 

Глеб останавливается, дотрагивается до своего лица — пальцы совершенно мокры от пота. Он в смущении лезет в карман за платком, но вытаскивает холщевую штанину от солдатских исподников, всю измазанную ружейным маслом, которой он обматывал затвор винтовки. Не замечая этого, вытирает штаниной лицо. Несколько дроздовцев, улыбаясь, отводят глаза. Девушка смотрит по-прежнему восторженно. Глеб сует штанину в карман, наклоняется к девушке. Та обнимает его за шею и целует в щёку. Вдруг, из её глаз брызжут слёзы.

ДЕВУШКА. Папу убили…

 

Глеб гладит девушку по голове, тоже целует в щёку. Отряд продолжает идти по набережной. Вдруг из-за угла с рычанием вылетает серая броневая машина, по борту красная надпись «Товарищ Артём». Броневик открывает бешеный огонь. Толпа с криками разбегается. Отряд дроздовцев рассыпается. Кто-то прижимается к стенам, кто-то пытается спрятаться в подъездах, кто-то попрыгает с набережной под откос, к речке. Глеб, как был с букетом, пробирается вдоль домов, ища, где укрыться. Дверь одного подъезда поддаётся, приоткрывается, но дальше — цепочка. Глеб перебивает её выстрелом браунинга, вбегает в подъезд. Обитатели квартиры лежат ничком на полу. На улице гремит «Товарищ Артём». Глеб пробегает по комнатам, опрокидывая мебель, поднимается по лестнице на чердак, открывает окно и кидает в броневик связку ручных гранат. Гранаты летят и из других окон. Броневик отстреливается из пулемета, даёт задний ход, пытаясь вернуться на ту улицу, откуда выскочил. Упирается в фонарный столб, толкает и гнёт его. Всё закрывается пылью и дымом разрывов. Стрельба прекращается, дым расходится. Камера показывает броневик, застрявший посреди улицы у погнутого фонарного столба.

 

Бронеавтомобиль «Фиат».
Броневик «Товарищ Артём» принадлежал к этому типу.

СЦЕНА 18. НАБЕРЕЖНАЯ РЕКИ ХАРЬКОВ

Из подъездов и укрытий высыпают дроздовцы. С гранатами и винтовками наперевес они подбегает к броневику, обыскивают его: «Товарищ Артём» пуст. К Глебу подходит СТАРИК-ЕВРЕЙ и дергает за рукав.

 

СТАРИК-ЕВРЕЙ (вполголоса). Господин офицер, господин офицер!

(Глеб оборачивается к нему.)

Те люди, что с машины, чтоб им пусто было, иродам, вон в тот дом побежали, где булочная Каца была.

ГЛЕБ. Спасибо вам, дедушка!

(Стоящему рядом дроздовцу.)

Подпрапорщик, обыщите дом. Скорее всего, они на чердаке.

 

ПОДПРАПОРЩИК даёт команду солдатам и бежит с ними к указанному дому. Неожиданно на улице появляется разношёрстно одетый вооружённый отряд человек в сорок. Впереди идёт СОКОЛОВ, рядом с ним два офицера (серия 7, сцена 25 и серия 8, сцена 5). Дроздовцы хватаются за винтовки. С чердака дома, в который забежал подпрапорщик с солдатами, слышатся выстрелы.

СОКОЛОВ (машет рукой). Свои! Свои!

ГЛЕБ. Костя!

(Дроздовцам.)

Не стрелять! Свои!

 

Глеб и Соколов бегут навстречу друг другу, обнимаются.

 

ГЛЕБ (Соколову). Куда ты пропал, Костя? Как сквозь землю провалился?

СОКОЛОВ (смеётся). Провалился, да вот и появился. Под землёй, слава Богу, побывать не довелось, а на земле красных пощипали прилично.

(Указывает на свой отряд.)

Партизанили понемногу. Ты-то как?

 

На набережной снова начинают собираться горожане. Подпрапорщик и солдаты выводят из дома экипаж «Товарища Артёма» — четырёх матросов в тельниках и кожаных куртках, черных от копоти и машинного масла, один в крови. Впереди идёт могучий кривоногий матрос. Толпа окружает кучку пленных, теснит конвой.

 

Белые в освобождённом Харькове. 3-й слева — главнокомандующий Вооружёнными силами Юга России Генерального штаба генерал-лейтенант Антон Иванович ДЕНИКИН (1872–1947).

 

1-й ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Звери! Мучители!

2-й ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ. Прикончить на месте эту матросню, чекистов!

СТАРИК-ЕВРЕЙ. Куда вы их ведёте?

(Всхлипывает.)

Убейте на месте, как они убили моего Боруха!

ГЛЕБ (загораживая собой матросов). Это — военнопленные, и с ними будут разбираться.

СТАРИК-ЕВРЕЙ. Или они солдаты? Они палачи!

ГЛЕБ (толпе). Прошу вас, пропустите конвой.

ДЕВУШКА (Глебу, указывая на кривоногого матроса). Этот убил папу…

 

Тем временем Соколов вглядывается в кривоногого и узнаёт в нём помощника Степана Саенко матроса КОЛЯДУНА. Соколов направляется к нему, на ходу вынимая револьвер.

ГЛЕБ (хватая Соколова за плечо). Костя, не надо самосуда! Я один раз так вот не сдержался — до сих пор не могу себе простить...

СОКОЛОВ (резко скидывает с плеча руку Глеба). Уйди, Глеб!

 

Соколов расталкивает конвоиров и подходит к Колядуну.

 

СОКОЛОВ. Колядун? А где же твой дружок-товарищ Саенко?

(Колядун смотрит в землю, смачно сплёвывает, молчит.)

Хочу передать тебе привет, Колядун. От Володи Иванова, которого ты распял на заборе!

(Стреляет, Колядун опускается на колени.)

От Жени Кокунько!

(Стреляет, Колядун падает плашмя.)

От Жоржа Панчулидзева!

 

Соколов стреляет в лежащего Колядуна и уходит. Толпа набрасывается на других матросов.

 

Белые в освобождённом Харькове. Панихида по павшим воинам. На переднем плане в центре — командующий Добровольческой армией генерал В. З. МАЙ-МАЕВСКИЙ.

СЦЕНА 19. ХАРЬКОВ. БЛАГОВЕЩЕНСКАЯ УЛИЦА.
ГОСТИНИЦА «ЮЖНАЯ»

Вечер того же дня.

Небольшой недорогой гостиничный номер. На диване лежит ГЛЕБ; руки за головой, ноги на валике дивана. Входит ИГНАТ.

 

ИГНАТ. Всего прикупил. И винца, и ветчинки, и сырку… А кой-чего хозяин и так дал. За мой геройский вид.

(Достаёт из вещевого мешка бутылки вина, свёртки.)

Празднуйте!

ГЛЕБ (вставая с дивана). Что значит — «празднуйте»? А ты, герой?

ИГНАТ. Ну, и я с вами заодно разговеюсь маненько.

ГЛЕБ (усмехаясь и закуривая). Неужели я пропустил такое удивительное природное явление, как говеющий Игнат?

ИГНАТ (смеётся). Агафья Лукинишна сказывает, когда стаканчик наливает: на, мол, Игнатушка, разговейся…

ГЛЕБ. Соскучился?

ИГНАТ. Есть маненько. Теперь уж скоро свидимся. Спасибо тебе, Глеб Петрович, что отпуск выхлопотал. Я мигом — туда и обратно. И с Агафьей Лукинишной повидаюсь, и отцу Петру, может, чем пособлю.

(Разворачивает свёртки, раскладывает съестное.)

Наши-то скоро будут?

ГЛЕБ. Не знаю… Талочка, наверное, в лазарете задерживается, а Костя опять куда-то пропал.

ИГНАТ. Ну-ну…

(Дверь распахивается: входят ТАЛОЧКА и СОКОЛОВ.)

Легки на помине!

 

СОКОЛОВ (с порога). Наши взяли Белгород!

СЦЕНА 20. ХАРЬКОВ. ГОСТИНИЦА «ЮЖНАЯ»

За столом в гостиничном номере сидят ГЛЕБ, ТАЛОЧКА, СОКОЛОВ, ИГНАТ.

 

СОКОЛОВ (встаёт). Наконец-то мы все собрались! И где! В освобождённом Харькове!

(Поднимает бокал.)

За встречу! За Харьков! За Белгород! За победу Белого оружия!

 

Все, кроме Игната, выпивают. Игнат достаёт из кармана стакан, протирает его тряпочкой. Из другого кармана вытаскивает бутылку, заткнутую пробкой, скрученной из газеты. Наливает в стакан мутноватую жидкость.

 

Благовещенская улица в Харькове.

 

ИГНАТ (извиняющимся голосом). Я уж так, по-простому…

(Напевает себе под нос.)

Трубочка есть, водочка есть,

Всем за столом одинакова честь.[24]

(Выпивает мелкими глотками.)

ГЛЕБ. Смотри, Игнат, не переборщи со своим разговением. А то до Агафьи не скоро доберешься.

ИГНАТ. Само собой…

ТАЛОЧКА (смеясь). Сегодня можно! Сегодня всё можно!

(Поднимая бокал.)

За победу!

(Выпивают.)

Глеб, ты помнишь, как всё начиналось? Помнишь Немецкую улицу? Помнишь, Глебчик, Лефортово? Полковника Лихачёва?

ГЛЕБ (мрачно). Полковника убили под Песчанокопским… Год назад… Сожгли…

 

Повисает молчание. Талочка встаёт, медленно проходит в угол комнаты, берёт стоящую там гитару, слегка настраивает её. Потом поёт:

 

Есть в стане моём — офицерская пря́мость,

Есть в рёбрах моих — офицерская честь.

На всякую муку иду не упрямясь:

Терпенье солдатское есть!

И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром

Скрежещет — корми-не корми! —

Как будто сама я была офицером

В Октябрьские смертные дни…

 

Талочка бросает гитару на диван и садится рядом с ней.

 

СОКОЛОВ. Браво, Талочка! Тогда, в Москве, они победили… А теперь, посмотри: Харьков — наш! Белгород — наш! Барон Врангель вот-вот Царицын возьмёт! А там — на Москву!

(Затягивает марш, отстукивая ритм ножом по столу.)

 

За плечами ментик вился,

Цвёл султан над головой,

С громкой славой возвратился

В Кремль гусарский полк Сумской.[25]

 

ГЛЕБ (мрачно). Твоими б устами, Костя…

СОКОЛОВ. А что?

ГЛЕБ. То, что у нас, кроме высокого порыва, ничего нет. Ты этого, сидя в своём подполье, ещё не понял? Сил — нет, идей — нет… А на порыве, даже самом благородном, долго не продержишься…

ТАЛОЧКА. Глеб, перестань! Можно подумать, у большевиков есть великие идеи!

ГЛЕБ. У них — лозунги. Сейчас это во сто крат действенней, чем любые идеи. Вот они, например, кричат: «Землю — крестьянам!» — народный лозунг!

СОКОЛОВ. И нагло обманывают этот самый народ: отбирают у крестьян всё.

ГЛЕБ. Конечно, там, где отбирают, лозунги не действуют, и народ начинает ненавидеть большевиков. Но на это случай у них есть всякие латыши, китайцы, евреи, эстонцы, венгры и прочие…

ИГНАТ (выпивая стакан). Двунаднесять язы́ков, как допрежде говорили.

ГЛЕБ. Да и наших отбросов, вроде твоего, Костя, Саенки, хватает с избытком. Вот они-то и проводят железной рукой свои мобилизации, экспроприации, национализации, экзекуции.

 ИГНАТ (потирая усы). И всё ж, когда мужику скажут, что земельку задаром дадут, он верит по глупости своей. А кто поумней — так, без веры хапает. Вы сказали — я хапнул.

ГЛЕБ (горячась). А мы? Что мы говорим мужикам? — Мол, пашите, сейте, убирайте, а там посмотрим, что решит Учредительное Собрание. Непредрешенчество! Вот мужик и занял непредрешенческую позицию — не идёт к нам. А к большевикам его латыши с китайцами загонят.

СОКОЛОВ. Ладно, Глеб, заканчивай свои пламенные речи. Настроение ты уже всем и так испортил. Хватит!

 

Командир 1-го Армейского корпуса генерал-лейтенант
(с 1920-го — генерал от инфантерии) Александр Павлович КУТЕПОВ (1882–1930) на Соборной площади в освобождённом Харькове.

ТАЛОЧКА (снова берёт гитару и поёт):

 

Как будто когда-то прикладом и сталью

Мне выправили этот шаг.

Недаром, недаром черкесская талья

И тесный ремённый кушак.

А зо́рю заслышу — Отец ты мой ро́дный! —

Хоть райские — штурмом — врата!

Как будто нарочно для сумки походной —

Раскинутых плеч широта́…

Как будто сама я была офицером

В Октябрьские смертные дни…[26]

 

СОКОЛОВ (вынимая из кармана часы). Времени у нас почти нет. Через полтора часа отправляется поезд. Я еду в Белгород. Вся душа изболелась: как там мать и Варенька?

ГЛЕБ. Так всегда… Ты — едешь, мы — остаёмся…

 

Дроздовцы в освобождённом Харькове.

 

(Закуривает, затягивается и говорит после молчания.)

Мне вообще вдруг показалось, что мы в последний раз все вместе собрались…

СОКОЛОВ. Прискакали! Хватит, я сказал! Развёл слякоть!

ТАЛОЧКА. Глебчик, правда, что на тебя нашло? У нас сегодня праздник, а ты… Времени действительно мало: я ведь тоже вместе с Костей уезжаю. Наш походный лазарет откомандирован к корниловцам.

ГЛЕБ. Этого ещё не хватало! Почему всё лучшее — корниловцам?

ТАЛОЧКА (кокетливо). А я у тебя лучшая?

ГЛЕБ (обнимая и целуя её). Лучшая, лучшая, ты — самая лучшая!

СОКОЛОВ. Вот за милых дам-то мы сегодня ещё и не пили.

(Поднимает бокал.)

За милых дам!

 

Ставит бокал на тыльную сторону ладони, выпивает до дна и лёгким движением отбрасывает его в угол комнаты, тот разбивается.

 

ТАЛОЧКА (смеётся). Не забыл ещё своё гусарство!

 

Глеб с печальным лицом тоже выпивает бокал. Игнат наливает себе полстакана.

 

ИГНАТ. Коль все разъезжаются, то надо пригубить стременную, как говорят казачки́.

(Выпивает.)

СОКОЛОВ. По глазам вижу, Игнат, что ты сегодня ещё и закурганную будешь пить.

ИГНАТ. Само собой…

 

Все, кроме Глеба, смеются и встают из-за стола. Глеб остаётся на своём месте.

СЦЕНА 21. БЕЛГОРОД. ГОСТИНАЯ В ДОМЕ СОКОЛОВЫХ

Через несколько дней.

КОНСТАНТИН СОКОЛОВ в гимнастёрке, галифе и сапогах сидит за столом, положив голову на руки. С тарелками в руках входит ОЛЬГА МАТВЕЕВНА.

 

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА (ставя тарелки на стол, говорит натужным голосом, как заученный урок). Сам владыка отпевал… У собора в ограде погребли… Поешь, потом сходим на могилку…

(Вдруг срывается, из глаз брызжут слёзы; опускается на диван и надрывно говорит сквозь рыдания.)

Не сохранила я нашу Вареньку, не сберегла… И зачем я, дура старая, потащила её с собой к владыке! В геенне огненной мне гореть за это! Поделом!

 

Константин встает из-за стола, садится на диван рядом с матерью, обнимает её. Его лицо тоже мокро от слёз.

 

СОКОЛОВ. При чём здесь вы, матушка… Это мне нельзя было вас одних здесь оставлять…

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА (обнимая сына). Она… Наша девочка, Варенька, в раю за нас помолится…

 

На экране гаснет свет. Воспроизводится фрагмент 5-й сцены 1-й серии:

В гостиной Архангельских из темноты появляется самодельная Звезда на палочке, высвечивается лицо ВАРВАРЫ. Она водит над вертепом Звездой, поёт:

 

И свод небесный вдруг растворился,

В вертепе тёмном свет появился…

 

Снова освещается гостиная Соколовых. Видны рыдающая Ольга Матвеевна и обнимающий мать Константин.

СЦЕНА 22. БЕЛГОРОД. ГОСТИНАЯ В ДОМЕ СОКОЛОВЫХ

Константин нервно ходит по комнате.

 

СОКОЛОВ. Я найду и убью эту тварь, Саенку. И братца его…

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Костик…

 

Вдруг дверь в гостиную неожиданно приоткрывается, и в ней показывается голова СРЕБРОБОРОДОГО МОНАХА. Потом заходит и он сам с мешочком за плечами.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Мир вам и мир дому сему!

(Константин и Ольга Матвеевна в недоумении смотрят на него.)

Дверки тут у вас все нараспашку. Дай, думаю, зайду, навещу.

(Константину.)

Нешто не узнал меня, мо́лодец? А помнишь, как о прошлом годе в Сергиевом Посаде встретились с отцом Петром?

СОКОЛОВ. Конечно, помню, батюшка. Вы тогда ещё о гибели Государя сказали…

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. А… это…

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА (вставая и вытирая платком слёзы). Вы проходите, отец мой, проходите, потрапезничайте с Костиком. Я сейчас накрою…

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Мне бы чайку испить, хозяюшка, чайку испить бы…

ОЛЬГА МАТВЕЕВНА. Принесу, отец мой, минутку подождите.

 

Ольга Матвеевна выходит из гостиной, всё ещё вытирая слёзы. Монах садится за стол, на коленях развязывает мешочек, вынимает просфору, завернутую в бумажку, разворачивает и протягивает Соколову.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. От Сергия преподобного, из Посада. Возьми, мо́лодец, покушай.

(Соколов берёт просфору.)

Я вот чего тебе, Константин, скажу: неладное дело ты задумал. Про этих извергов, про Саенок…

СОКОЛОВ (в недоумении). Откуда вы знаете?

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Чего? А… это… Долго живу, вот и знаю.

СОКОЛОВ. Я всё равно найду и убью их!

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Сыскать — сыщи, а рук не марай. Властям извергов сдай.

СОКОЛОВ. Руки мои и так уже замараны, батюшка, много грехов на себя взял. Этот ничего не изменит. А двумя нелюдями на земле меньше станет.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. А ты грехи свои, Константин, не считай! Есть кому посчитать: Господь всё сочтёт… У Него свой счёт. А Саенок не убивай.

(Указывает пальцем вверх.)

Твоя егоза оттуда всё увидит и не одобрит… Я знаю… Чего ты ей потом скажешь?

Соколов опускается на стул и закрывает лицо руками.

СЦЕНА 23. КАЛУЖСКАЯ ГУБЕРНИЯ, СЕЛО БЕЛКИНО.
ХРАМ БЛАГОВЕРНЫХ КНЯЗЕЙ БОРИСА И ГЛЕБА,
В КОТОРОМ ТЕПЕРЬ СЛУЖИТ ОТЕЦ ПЁТР

Июнь 1919-го года.

 

Храм благоверных князей Бориса и Глеба в Белкине.

 

Сначала камера показывает каменную усадебную церковь снаружи, потом проникает внутрь. Закончено чинопоследование венчания. На клиросе мужчина и две женщины из местных крестьян ещё поют «Многая лета!». С иконами в руках стоят жених и невеста: ИГНАТ (в костюме с чужого плеча, который плохо на нём сидит) и АГАФЬЯ (в белом платье). Из алтаря выходит ОТЕЦ ПЁТР с ковчежцем Патриарха в руках, открывает его.

 

ОТЕЦ ПЁТР. А теперь, нововенчанные, приложитесь к святыне.

АГАФЬЯ (тихо, медовым голосом). Игнатушка, иди, приложись.

ИГНАТ. Это чаво там такое?

АГАФЬЯ (так же тихо, но командирским голосом). Иди, говорю, цалуй! Тебя не спросили, чаво!

ИГНАТ. Да иду я… Чаво взъелась?

 

Передаёт свою икону Агафье, подходит к мощам, опускается на колени, истово крестится.

СЦЕНА 24. БЕЛГОРОД. БАЗАРНАЯ ПЛОЩАДЬ.

Через два дня.

На площади между водяным баком и тополевой аллеей, ведущей к Преображенскому собору, построена виселица. Перед ней стоят несколько большевиков, в том числе ВЛАДИМИР САЕНКО (с разбитым лицом, в разодранной одежде). К нему прижимается его любовница — совсем молоденькая рыженькая ГИМНАЗИСТОЧКА (в мужском пиджаке, накинутом на лёгонькое платьице; глаза заплаканы). Рядом выстроен караул из солдат-корниловцев во главе с ПОРУЧИКОМ. Вокруг толпа горожан. Среди них СОКОЛОВ и ТАЛОЧКА. Из толпы слышатся приглушённые голоса.

 

Базарная площадь в Белгороде. На заднем плане — Преображенский собор, справа — Тихвинская церковь (уничтожена).

 

1-й МУЖСКОЙ ГОЛОС. Отольются кошке мышкины слёзки… Скольких людей этот Саенко загубил.

1-й ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Говорят, это они с братухой епископа Никодима постреляли.

2-й ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. И девочку молоденькую, Ольги Соколовой невестку…

2-й МУЖСКОЙ ГОЛОС. Четвертовать его мало! А рядом-то с ним что за девка?

1-й ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Полюбовница евоная. Фёдора Федулова Танька. Молоко на губах не обсохло, а туды же…

2-й ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Лахудра!

2-й МУЖСКОЙ ГОЛОС. И эту девку загубил, супостат…

 

Слышно, как поручик заканчивает зачитывать приговор.

 

ПОРУЧИК. …Названных лиц приговорить к повешению…

ВЛАДИМИР САЕНКО (кричит). Радуйтесь, гады! Вешайте! Не долго вам верховодить! Снова придёт наша рабоче-крестьянская власть, сотрёт всех вас в мелкий порошок!

Белые в освобождённом Белгороде.
Бронепоезд «Иоанн Калита».

 

1-й МУЖСКОЙ ГОЛОС. Никогда она больше не придёт! Амба!

1-й ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Не нужна она нам, твоя треклятая власть, убийца!

ГИМНАЗИСТОЧКА (истерически кричит, простирая руки вперёд). Я умираю за любовь! У вас нет любви! А у меня есть!

(Обвивает руками шею Саенки и декламирует.)

 

Любви мы платим нашей кровью,

Но верная душа — верна,

И любим мы одной любовью…

Любовь одна, как смерть одна.[27]

 

Гимназисточка бьётся в истерике. Камера показывает Соколова и Талочку, стоящих в толпе.

 

ТАЛОЧКА (с надрывом). Костя, зачем? Зачем ты отдал им эту девочку? Она-то в чём виновата?

СОКОЛОВ. Там, в подземных ходах, где пряталась вся эта сволочь, некогда было их сортировать. Они отстреливались. И эта твоя невинная девочка, между прочим, в меня стреляла…

(Тихо после паузы.)

Жаль, плохо стреляла…

 

Талочка повышает голос, на них начинают оглядываться.

 

ТАЛОЧКА (не слыша его). Всё равно, всё равно! Как ты с этим будешь жить?

СОКОЛОВ (глухо и медленно). Я вообще не знаю, как теперь буду жить…

ТАЛОЧКА. Я не о Вареньке… Об этой, о гимназисточке.

(В истерике колотит Соколова кулаком по плечу.)

Ты!.. ты!.. ты!..

 

Талочка падает без чувств. Соколов подхватывает её на руки, несёт к аллее, сажает около тополя, склоняется над ней, щупает пульс. Талочка приходит в себя, осматривается, встряхивает головой, останавливает взгляд на Соколове.

 

ТАЛОЧКА (тихо и медленно). Костя… Прости меня… дуру… истеричку. Ты ни в чём, конечно же, не виноват. Прости! Слышишь?

СОКОЛОВ. Успокойся, Талочка. Нечего тут и прощать. От такого зрелища у кого хочешь нервы сдадут. Не надо было сюда вовсе идти.

ТАЛОЧКА. Не знаю, что со мной случилось… А впрочем, знаю… Костя… я беременна… у нас с Глебом будет ребёнок…

 СОКОЛОВ. Вот как! Что ж, поздравляю!

(Целует Талочку в щёку.)

А Глеб знает?

(Талочка отрицательно крутит головой.)

Ладно, будущая мамаша, посиди тут немножко, я сбегаю за извозчиком.

 

Соколов быстро идёт по аллее. Талочка некоторое время сидит в задумчивости, потом счастливо улыбается.

СЦЕНА 25. СЕЛО БЕЛКИНО.
УСАДЕБНЫЙ ПАРК ЗА ХРАМОМ БОРИСА И ГЛЕБА

По парку прогуливаются ОТЕЦ ПЁТР (уже в подряснике) и ИГНАТ.

 

Усадебный парк в Белкине.

ОТЕЦ ПЁТР. Что ж, раб Божий Игнатий, забрал ты мою Агафью Лукинишну, теперь береги её.

ИНГАТ. Само собой… Только когда беречь-то? Еду я завтра, и так уж отпуск просрочил… Агафье Лукинишне и не сказывал ишшо…

(Улыбается.)

Выходит, вы тут друг дружку берегите… А я с Глеб Петровичем, как допрежде, на Карпатах, воевать пойду…

ОТЕЦ ПЁТР. Когда же твой командир с Наталией венчаться будут? Живут друг с другом, как нехристи…

ИНГАТ. Всё времени, отец Пётр, нету. Он — здесь, она — там, он — там, она — здесь. Война…

ОТЕЦ ПЁТР. Для святого дела всегда время найдётся… Переживаю я…

ИНГАТ. Будьте покойны, отец Пётр, передам Глеб Петровичу приказ: венчаться, и всё тут.

(Улыбается, разглаживая усы.)

Пущай вон хоть с меня пример берёт.

Подходит сияющая Агафья.

 

АГАФЬЯ (разводя руками). Что ж, теперь можно честны́м пирком да и за свадебку. Стол накрыт.

КОНЕЦ ВОСЬМОЙ СЕРИИ

 

 

 

СЕРИЯ 9. ИУДИН ГРЕХ

СЦЕНА 1. ОМСК. БЕРЕГ ИРТЫША

Через три месяца — начало октября 1919-го года.

 

Омск. Берег Иртыша.

 

На берегу реки, покусывая соломинку, сидит Фёдор Архангельский. Невидящими глазами он уставился на реку, вспоминая последнюю встречу с Софией.

Воспроизводится фрагмент 22-й сцены 4-й серии:

Вечер. Тёмная баня, свет едва пробивается. На полу набросаны охапки сена. На спинах лежат СОФЬЯ и ФЁДОР.

 

СОФЬЯ (задумчиво, кусая соломинку). Петля, сказал… Значит, повесит…

ФЁДОР. Смешно! Шли воевать за Россию, а погибнем за петуха…

СОФЬЯ. Петух — тоже Россия, студент…

ГРУБЫЙ МУЖСКОЙ ГОЛОС. Студент — не студент, а доку́менты покажь.

 

Камера снова переносится на берег Иртыша. Фёдор вздрагивает и оборачивается: сзади него стоят ДВА КАЗАКА Семиреченской армии атамана Анненкова. Они одеты в черкески, за спиной висят ярко-красные башлыки, на головах — кубанки; на плечах — винтовки, на поясе — шашки.

ФЁДОР. В чём дело? Кто вы такие?

1-й КАЗАК. Кто да чего — потом спросишь. А теперя доку́менты подавай.

ФЁДОР (внимая из нагрудного кармана паспорт и протягивая его казаку). Я сопровождаю епископа Нестора Камчатского, который прибыл к адмиралу Колчаку.

2-й КАЗАК (подмигивая). А мы и есть адмиралов конвой.

1-й КАЗАК (рассматривая паспорт). Рождения 1898-го. Во! Как раз под мобилизацию. Пойдём!

ФЁДОР. Вы не имеете права! Я прибыл к Верховному правителю России!

2-й КАЗАК (снимая с плеча винтовку). Ишь, завёл неудовольствие… Иди, говорят! Буде те и верховой, и низовой.

 

Казаки уводят Фёдора.

СЦЕНА 2. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ, ТЕЛЕГРАФНАЯ КОМНАТА

Начало октября 1919-го года

В телеграфную комнату врывается ЛЕНИН, быстро проходит к аппарату и почти выхватывает ленту из рук телеграфиста. Следом за Лениным в комнату входит АСТРОНОМ.

 

ЛЕНИН (читает). «Мы оставили Орёл…»

(Кладёт ленту на стол.)

Я так и знал…

АСТРОНОМ (берёт ленту со стола и дочитывает). «Наши части деморализованы. Белые поворачивают на Тулу. Орджоникидзе».

ЛЕНИН. Мы получили неслыханное поражение! Надо эвакуировать Москву.

 

Ленин выходит из телеграфной, начинает подниматься по лестнице. Астроном следует за ним.

 

АСТРОНОМ. Может быть, всё и не так страшно, Владимир Ильич. Колчака отбили, думаю, и Деникина отобьём…

ЛЕНИН. Деникина! Тут ещё и Юденич под Петроградом. Со всех сторон душат, поганцы, за горло схватили.

АСТРОНОМ. Владимир Ильич, разрешите мне съездить поближе к Южному фронту, осмотреться на месте.

ЛЕНИН. Вы-то один, дорогой Астроном, что можете сделать? Для политического руководства там есть Сталин. Кстати, почему он молчит?..

АСТРОНОМ. Ну, Сталин, положим, в Серпухове, а мне хотелось бы посмотреть поближе.

ЛЕНИН. Посмотрите, посмотрите. У вас есть какие-нибудь соображения?

АСТРОНОМ. Кое-что… Дзержинский переподчинил себе практически всю армейскую разведку и контрразведку. Последней ЧК действительно занимается: ловит врагов революции. А вот разведка в тылу врага практически отсутствует, мы действуем вслепую.

ЛЕНИН. А Троцкий куда смотрит?

АСТРОНОМ. Не знаю… У меня есть один человечек у белых. С ним давно порвалась всякая связь, вот и хочу попытаться восстановить её.

ЛЕНИН. Не опасно?

АСТРОНОМ. Распутья бояться, так в путь не ходить.

ЛЕНИН. Впрочем, если не остановим Деникина, везде будет опасно. Поезжайте, батенька, конечно, поезжайте! Жду вестей.

 

Пожимают друг другу руки, расходятся.

СЦЕНА 3. ОМСК. КАБИНЕТ АДМИРАЛА КОЛЧАКА

Начало октября 1919-го года.

 

Омск. Резиденция адмирала Колчака — дом Батюшкина
на Береговой улице.

Налево от входа в кабинет у стены за письменным столом, в большом кресле с резными ручками, изображающими головы сфинксов, сидит АДМИРАЛ КОЛЧАК. Слева от него тоже в кресле расположился ЕПИСКОП НЕСТОР (в руках у него фотография образа «Николы раненого»). Между ними — маленький столик, на котором лежит Евангелие и просфоры. 

 

Верховный правитель России
 адмирал Александр Васильевич КОЛЧАК (1874-1920).

Эта фотография адмирала в его омском кабинете — одна из наиболее известных. Однако её почти всегда обрезают по правому краю. На данном же снимке отчётливо виден столик с Евангелием и просфорами.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. По поручению Священного Собора я составлял книжицу о варварском расстреле Кремля, о святотатстве большевиков. Тогда и сделали фотографический снимок надвратной иконы с Никольской башни. В народе её прозвали «Никола раненый»… А потом было чудо: во время большевицкого празднования, при всех их вождях, полотнище, которым прикрыли икону, лопнуло и разлетелось в клочья.

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Да, чудо… Я слышал об этом от одного офицера.

«Никола Раненый».

Эта икона святителя Николая — список с фотографии, переданной Патриархом Тихоном адмиралу Колчаку. В левом углу надпись: «Первой дружине Св. Креста на ратный подвиг благословение от Архиеп. Сильвестра и Гермогеновского религиозно-патриотического Братства. 4–17 сент. 1919 г. Омск». Дружины Святого Креста — уникальное добровольческое формирование, созданное в армии Колчака по инициативе генерала М. К. Дитерихса. Дружины были одновременно воинскими частями и религиозными братствами. Их целю была защита Православной веры и борьба с большевиками в составе действующей армии. За короткий промежуток времени в дружины Святого Креста вступили более 6 тысяч человек, большинство крестоносцев полегло в боях с большевиками.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Так вот, Святейший Патриарх благословил сделать копии этой фотографии, освятил их.

(Поднимается из кресла и протягивает икону адмиралу.)

Возьмите её, Александр Васильевич, как моральную поддержку того дела, которое вы делаете во благо России. Святейший просил передать его слова: «Скажите народу, что если они не объединятся и не прибудут в Москву, то мы погибнем и Святая Русь погибнет с нами». Это точные слова Патриарха.

 

Колчак выходит из-за стола, берёт икону, целует, потом пристально рассматривает её.

 

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Удивительно… Они разрушили в Кремль, и вот — град в левой руке Святителя уничтожен… Но меч-то в правой — сохранился!

 ЕПИСКОП НЕСТОР. Вот вы, адмирал, и должны быть этим мечом…

(Слегка улыбаясь.)

Когда я нечто похожее говорил покойному графу Келлеру, он меня поправил: сказал, что он — не меч, а шашка…

АДМИРАЛ КОЛЧАК (тоже улыбаясь). Тогда уж я — кортик.

(Серьёзно.)

Я знал, что есть меч государства, ланцет хирурга, нож бандита... Но не так давно понял, почувствовал… Самый сильный — меч духовный.

(Ещё раз целует икону.)

Он даст нам силы в крестовом походе против большевицкого насилия.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Мы веруем, что наш Бог — Бог сил!

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Вы упомянули, владыка, о графе Келлере… Вы ведь были тогда в Киеве? Как он погиб?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Тяжело вспоминать, Александр Васильевич, тяжело…

СЦЕНА 4. КИЕВ. СОФИЙСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Почти год назад — раннее утро 8-го октября 1918-го года.

 

По заснеженному безлюдному Киеву едут трое саней. Сзади плетётся пустая телега. В передних и задних санях сидят СЕЧЕВИКИ Черноморского коша петлюровской армии, на коленях у них лежат австрийские винтовки с примкнутыми плоскими штыками. В средних санях — тоже сечевики во главе с ОФИЦЕРОМ Главной следственной комиссии (в руке у него наган). Там же находятся арестованные ГРАФ КЕЛЛЕР (в большой папахе, шинели с золотыми погонами генерала от кавалерии, шароварах с синими лампасами) и его адъютанты ПОЛКОВНИК ПАНТЕЛЕЕВ и ШТАБС-РОТМИСТР ИВАНОВ.

 

Киев. Памятник Богдану Хмельницкому.
На заднем плане — Михайловский Златоверхий монастырь.

 

ОФИЦЕР (вознице). Зупыны сани!

 

Вся процессия останавливается. Сечевики спрыгивают на землю, окружают средние сани.

 

ОФИЦЕР (арестованным). Выходь из са́нэй!

ПАНТЕЛЕЕВ. Зачем?

1-й СЕЧЕВИК. Выходь! Нащо́ и куды — розбэрэмося!

ОФИЦЕР. Идить впэрэд!

 

Генерал Келлер, Пантелеев, Иванов идут по Большой Владимирской. Сзади — офицер и сечевики. У Софиевского собора генерал останавливается, снимает папаху, крестится. Вся группа продолжает движение по запорошенным снегом трамвайным путям мимо памятника Богдану Хмельницкому. Вдруг из сквера на противоположной стороне путей раздаётся ружейный залп почти в упор. Полковник Пантелеев падает.

 

ОФИЦЕР (сечевикам). Стриляй йх, хлопци!

 

Офицер стреляет в затылок генералу, тот падает во весь свой богатырский рост прямо перед памятником Хмельницкому. Раздается ещё несколько выстрелов. Падает раненый капитан Иванов. К нему подбегает 1-й сечевик и добивает четырьмя ударами штыка. 2-й сечевик склоняется над генералом, пытаясь стащить с его ног огромные сапоги. Те не поддаются.

 

2-й СЕЧЕВИК. Чорт його бэры! Нэ хочэ виддаваты, гадюк!

ОФИЦЕР. Кынь йх до биса! Швыдшэ пидэмо!

 

2-й сечевик неспешно идёт к саням. Камера показывает лежащего на животе генерала Келлера. Потом надвигается на памятник и высвечивает надпись на нём:

«Волимъ подъ царя восточнаго, православнаго».

 

За кадром звучат стихи:

 

Мерцало утро. След кровавый 

Алел на снежном серебре… 

Так умер витязь русской славы 

С последней мыслью о Царе.[28]

СЦЕНА 5. ХАРЬКОВ. СТАРОМОСКОВСКАЯ УЛИЦА

Начало октября 1919-го года.

По широкой людной улице идёт АСТРОНОМ. Он в дорогом пальто, шляпе, с тросточкой в руке. Рядом с ним открывается дверь дома, и Астроном нос к носу сталкивается с СОКОЛОВЫМ (в фуражке и шинели с погонами подполковника).

Старомосковская улица в Харькове.

 

СОКОЛОВ. Вот так фокус!

(Расстёгивает кобуру.)

Здравия желаю, товарищ Яковлев. Или Млечин? Как вы теперь прозываетесь?

 

АСТРОНОМ (улыбается, приподнимая шляпу). Действительный статский советник Кривцов, с вашего позволения.

 

Соколов выхватывает револьвер и дважды стреляет вверх. Оборачиваются прохожие, подбегает ПАТРУЛЬ из четырёх юнкеров-корниловцев с винтовками за плечами.

 

1-й КОРНИЛОВЕЦ (отдавая честь). Что случилось, господин подполковник?

СОКОЛОВ (отдавая честь). Подполковник Соколов, контрразведка. Вы поступаете в моё распоряжение.

(Указывает на Астронома.)

Это — опаснейший агент красных, засланный к нам. Сейчас мы доставим его в разведывательное отделение штаба.

 

Астроном улыбается змеиной улыбкой и пристально смотрит на Соколова. Тот как бы вспоминает что-то, вынимает часы, бросает взгляд на них.

СОКОЛОВ. Впрочем…

(Ещё раз бросает взгляд на часы и обращается к корниловцам.)

Я, к сожалению, вызван к генералу Май-Маевскому и уже опаздываю. Отведите его сами. Это тут, недалеко.

2-й КОРНИЛОВЕЦ. Мы знаем, господин подполковник.

СОКОЛОВ. Хорошо. Только будьте осторожны. Он на многое способен. Если что, стреляйте.

1-й КОРНИЛОВЕЦ. Слушаюсь, господин подполковник!

СОКОЛОВ. И там скажите, чтобы глаз не спускали. Как только освобожусь, допрошу его.

 

Патруль уводит Астронома. Соколов быстро идёт в другую сторону.

СЦЕНА 6. ОМСК. КАБИНЕТ АДМИРАЛА КОЛЧАКА

 

Омск. Зрители на Футбольном матче между командами
британских офицеров.

Сидят (слева направо): М. А. ГРИШИНА-МИХАЙЛОВА, А. В. ТИМИРЁВА, адмирал КОЛЧАК. За его спиной стоит глава британской миссии на Востоке России генерал-майор Альфред НОКС. Рядом с ним (в центре фотографии) — тот самый полковник Павел Павлович РОДЗЯНКО, который в Екатеринбурге спас спаниеля Джоя.

АДМИРАЛ КОЛЧАК расхаживает по кабинету. ЕПИСКОП НЕСТОР встаёт с кресла.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вот так мне рассказал о последних днях графа Келлера один офицер…

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Хоть похоронить его удалось?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Мы отыскали тела всех троих в морге Анатомического театра. Отпел я их в Покровском монастыре, и упокоились они там же… Только под чужими именами, чтобы нехристи не поглумились…

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Я получил телефонограмму: генерал Деникин взял Киев. Теперь отдадут должные почести героям…

ЕПИСКОП НЕСТОР. А я ведь привёз вам, Александр Васильевич, послание от графа…

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Как? Мы с ним не были знакомы.

ЕПИСКОП НЕСТОР. И всё-таки…

(Открывает чемоданчик и достаёт свёрток.)

Я проник к графу, когда он уже был под арестом. Последняя его воля — спасти штандарт Северной армии, которую он не успел возглавить.

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Да, знаю. Там сейчас генерал Юденич.

ЕПИСКОП НЕСТОР. К нему я не доберусь, мой путь — на восток. И так уж почитай весь мир объехал. Поэтому и вручаю этот штандарт вам. Воплотите то, чего не довелось сделать графу, водрузите знамя над Кремлём.

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Ну, это, скорее, сделает генерал Деникин, ему ближе. А я и вверенная мне армия постараемся не опозорить штандарт графа.

(Принимает и целует штандарт).

Он ведь был ярым монархистом?

ЕПИСКОП НЕСТОР. В том-то и дело… Сейчас забыли, с каким лозунгом мы Наполеона победили: за Веру, Царя и Отечество! Троица! А из троицы ничего выкинуть нельзя!

АДМИРАЛ КОЛЧАК. До революции и я считал себя монархистом.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Вот и вспомните былое. Дайте снова народу лозунг «За Веру, Царя и Отечество!» и народ пойдёт за вами.

АДМИРАЛ КОЛЧАК (нервничает, режет ножом по сфинксу на ручке кресла). Народ сейчас не тот…

 ЕПИСКОП НЕСТОР. Тот, тот самый, Александр Васильевич! Вы думаете, что русскому народу нужны Учредительное собрание и республика?! Крестьяне и сейчас остаются инстинктивными монархистами.

АДМИРАЛ КОЛЧАК (нервно). Давайте, владыка, не будем о монархизме…

СЦЕНА 7. ХАРЬКОВ, НИКОЛАЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ. 
ШТАБ КОМАНДУЮЩЕГО ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИЕЙ
ГЕНЕРАЛА МАЙ-МАЕВСКОГО

Посреди зала стоит большой стол, заставленный бутылками и закусками. Во главе сидит ГЕНЕРАЛ МАЙ-МАЕВСКИЙ — человек небольшого роста, чрезвычайно тучный, с красным обрюзгшим лицом, отвислыми щеками и громадным носом-сливой, маленькими глазками, в пенсне, лицо гладко выбрито. Видно, что он вполне прилично выпил. Вокруг него расположились генералы и офицеры, среди них СОКОЛОВ. С бокалом встаёт один из офицеров.

 

Командующий Добровольческой армией генерал-лейтенант Владимир Зенонович МАЙ-МАЕВСКИЙ (1867–1920).

 

ОФИЦЕР. Господа, предлагаю ещё раз выпить за взятие Орла и за нашего командующего генерал-лейтенанта Май-Маевского!

ГЕНЕРАЛ МАЙ-МАЕВСКИЙ (не вставая, поднимает бокал). Орёл — орлам!

Харьков. Дом Дворянского собрания, где в 1919-м году размещалась штаб-квартира командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского.

 

 (Под крики «Ура!» все выпивают.)

Однако не будем забывать, господа, что орёл пойман только за хвост. У него сильные когти и крылья: как бы он от нас не улетел!

 

Май выпивает ещё бокал. К генералу подходит Соколов.

 

СОКОЛОВ. Ваше превосходительство, мне совершенно необходимо идти. Только что задержан высокопоставленный большевик из Москвы. Надо срочно его допросить.

ГЕНЕРАЛ МАЙ-МАЕВСКИЙ (смеясь). А, может, лучше сразу расстрелять эту сволочь?

СОКОЛОВ. Ни в коем случае. Необходимо узнать, с чем он к нам прибыл.

ГЕНЕРАЛ МАЙ-МАЕВСКИЙ (утирая пот с лица и шеи носовым платком). Ну, хорошо, хорошо. Только зачем же идти самому? Оставайтесь с нами, подполковник. А вашего большевика преспокойно доставит сюда мой адъютант. Вместе и посмотрим, что это за зверь такой.

(Кричит в приоткрытую дверь зала.)

Капитан Макаров! Павел Васильевич!

 

В зал входит молодой офицер в мундире (с аксельбантами) капитана 1-го Дроздовского полка. Соколов пристально рассматривает его.

 

 МАКАРОВ. Слушаю, Владимир Зенонович.

ГЕНЕРАЛ МАЙ-МАЕВСКИЙ. Вот что, Павел Васильевич, возьмите-ка конвой и доставьте нам из контрразведки…

(Соколову.)

Как там зовут вашего большевика?

СОКОЛОВ. Назвался действительным статским советником Кривцовым.

ГЕНЕРАЛ МАЙ-МАЕВСКИЙ (Макарову). Вот-вот, его.

МАКАРОВ. Слушаюсь, Владимир Зенонович.

СОКОЛОВ. Ваше превосходительство, разрешите мне составить компанию капитану.

ГЕНЕРАЛ МАЙ-МАЕВСКИЙ (смеётся). А что, наша компания вас не устраивает?

МАКАРОВ. Не извольте беспокоиться, подполковник, доставлю вашего шпиона в целости и сохранности.

(Чуть заметно улыбается.)

Кроме того, я возьму конвой — так что места свободного в автомобиле не будет. Не идти же вам пешком?

 

Соколов отходит, нервно теребя усы. Макаров удаляется. Слышно, что он по телефону вызывает конвой.

СЦЕНА 8. ОМСК. КАБИНЕТ АДМИРАЛА КОЛЧАКА

ЕПИСКОП НЕСТОР встаёт, собираясь уходить. АДМИРАЛ КОЛЧАК тоже поднимается и прощается.

 

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Безмерно благодарен, владыка, что вы согласились стать духовником и проповедником в казачьих войсках. Единственная наша надежда — это наша святая Церковь. Необходимо поднимать в войсках боевой дух защиты Православия и Отечества.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Не могу отказаться от вашего предложения, адмирал.

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Я уже говорил с владыкой Сильвестром, он даст вам в помощь священников, а я выделю вагон-церковь и особый штат.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Готов приступить к служению.

(После небольшой паузы.)

И у меня, адмирал, к вам одна просьба. Со мной во всех поездках был молодой человек, сын моего друга. Мне сказали, что его задержал ваш Конвой, по мобилизации что ли… Так нельзя ли его разыскать и отпустить?

АДМИРАЛ КОЛЧАК. Странно… Ну, если это действительно Конвой, то мы дело уладим быстро. Как зовут вашего протеже?

ЕПИСКОП НЕСТОР. Фёдор Петрович Архангельский.

АДМИРАЛ КОЛЧАК (подходя к столу и записывая на листке). Я непременно свяжусь с полковником Удинцевым и всё выясню. Только мой Конвой не занимается ни мобилизаций, ни арестами… Боюсь, как бы это не было чьим-то самоуправством. Слышал, что конвойными представляются вербовщики атамана Анненкова. С ним вообще нет сладу… В любом случае, сделаю всё, что могу.

 

Епископ благословляет адмирала и выходит.

СЦЕНА 9. ХАРЬКОВ. РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ШТАБА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ВСЮР

Из здания выходит АДЪЮТАНТ МАКАРОВ, следом ЧЕТВЕРО КОНВОЙНЫХ сопровождают АСТРОНОМА; направляются к ожидающим их автомобилям. Макаров, Астроном и ПРАПОРЩИК садятся в «Паккард» с добровольческим и георгиевским флагами, остальные трое — во вторую машину. Автомобили трогаются. Через какое-то время «Паккард» начинает сильно вилять по дороге. Конвойный из второй машины высовывается в окно, пытаясь понять, что происходит. Движение «Паккарда» выпрямляется, но он внезапно начинает набирать скорость, отрываясь от заднего автомобиля.

 

КОНВОЙНЫЙ ЗАДНЕЙ МАШИНЫ (шофёру). Давай! За ними! Гони, гони!

Начинается погоня. «Паккард» резко сворачивает в переулок, который вторая машина проскакивает. Она пытается развернуться, но мотор глохнет.

 

Автомобиль фирмы «Packard», модель 1916-го года.

СЦЕНА 10. ХАРЬКОВ. КАБИНА АВТОМОБИЛЯ «ПАККАРД»

«Паккард» идёт на большой скорости. За рулём капитан МАКАРОВ, рядом с ним сидит АСТРОНОМ. На заднем сидении видно окровавленное тело ПРАПОРЩИКА.

 

АСТРОНОМ. Как ты узнал, что я арестован?

МАКАРОВ. Контрразведчик, дурак, при мне проболтался. Назвал фамилию «Кривцов», а вы со мной под ней уже встречались. Я сразу всё и понял. Еле отделался от этого шпика. Прилип ко мне как банный лист к жопе.

АСТРОНОМ. Будешь уходить?

МАКАРОВ. Нет, мы ещё здесь повоюем. Куда же генерал Май-Маевский без меня? Кто ему будет водку доставать, как не я?

(Останавливает машину.)

Оглушите меня, только совсем мозги не вышибите.

АСТРОНОМ. Постараюсь. Мозги твои, Павел, нам очень нужны.

МАКАРОВ. Мне тоже…

(Указывает направо.)

Оттуда уже можно легко до наших добраться, товарищ Кривцов.

(Достаёт из полевой сумки большой пакет, перевязанный шпагатом, и протягивает Астроному.)

Вот, всё, что успел прихватить. Тут план продвижения войск белых, дислокация и состав полков, копии кое-каких телеграмм. Да, ещё бланки удостоверений с печатями и подписями.

АСТРОНОМ (пожимая руку Макарову). Молодец, Павел, просто молодчина! Я за этим сюда и приехал. Не сомневайся, твои документы спасут Советскую республику, а ты станешь её героем!

МАКАРОВ. Спасибо на добром слове…

(Протягивает Астроному наган.)

А теперь бейте меня да идите быстрее. Машину здесь бросьте. Они поймут, что уже не найти вас.

 

Астроном бьет Макарова рукоятью нагана по голове. Тот падает набок на сиденье, по щеке стекает струйка крови. Астроном прячет пакет и наган за пазуху, выходит из машины, быстро удаляется.

 

2-й справа — личный адъютант генерала Май-Маевского капитан Павел Васильевич МАКАРОВ (1897–1970) в форме 1-го Дроздовского полка.

СЦЕНА 11. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИСАРОВ. КАБИНЕТ ЛЕНИНА

Через неделю — 8-е октября 1919-го года.

За столом сидит ЛЕНИН, пишет. Стук в дверь.

 

ЛЕНИН (отрываясь от бумаг). Да-да, войдите.

 

Входит АСТРОНОМ с телеграфной лентой в руке.

 

АСТРОНОМ. Владимир Ильич, извините, что побеспокоил вас, но не удержался. Прямо при мне получена телеграмма, посмотрите.

 

Передаёт телеграфную ленту, Ленин читает.

 

ЛЕНИН. «Москва. Ленину. Привет из Орла. У города теперь советское лицо. Орджоникидзе».

(Ещё раз прочитывает про себя.)

Спасибо за известие! Это важно, архиважно!

АСТРОНОМ. Это не архиважно, это — наша победа!

ЛЕНИН. Ну, допустим, ещё не победа.

АСТРОНОМ (жёстко, отчеканивая каждое слово). Я сказал — победа.

 

Ленин удивлённо смотрит на него, нервно подёргивая бородку. Потом говорит после некоторой паузы.

 

 ЛЕНИН. Не будем спорить, дорогой Астроном… В любом случае ваш вклад неоценим. Если бы не эти документы, мы с Орлом за неделю бы не справились. А может быть… Ну, да что теперь говорить… Кстати, как вам удалось заполучить такого ценного агента?

АСТРОНОМ. Так сложилось… На самом деле он авантюрист и мерзавец.

ЛЕНИН. Что ж, мы не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке наших работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем полезен, что он мерзавец. У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится.

(Приобнимает Астронома за плечи.)

АСТРОНОМ (холодно). Извините, Владимир Ильич, мне надо идти — срочные дела. Я только хотел сообщить радостную весть.

ЛЕНИН. Идите, идите, батенька.

(Смеётся.)

Может быть, вы к господам Колчаку и Юденичу тоже наведаетесь и принесёте от них такие же благие вести, как и от господина Деникина?

 

Пожимают друг другу руки. Астроном уходит. Ленин с озабоченным смотрит ему вслед, подёргивая бородку.

СЦЕНА 12. СЕЛО В СЕМИРЕЧЬЕ

С последних событий прошло более месяца — ноябрь 1919-го года.

Заснеженная сельская улица. Между двумя домами — обгоревшим и целым — стоит ГРУППА СЕМИРЕЧЕНСКИХ КАЗАКОВ с завязанными назад руками. Они в шинелях без погон, шароварах с лампасами; кто-то в папахах, кто-то в фуражках. Мимо идёт РОТМИСТР партизанского полка «Чёрных гусар» атамана Анненкова. На нём чёрная гимнастерка с гусарскими узлами на рукавах, чёрные чакчиры с золотыми лампасами, чёрная фуражка. На фуражке нашита кокарда в виде «мёртвой головы». Такое же изображение на голенище сапог и на левом рукаве в вершине угла из черно-красной ленты. На правом рукаве четыре чёрных угла. У пояса с левой стороны пристёгнута шашка. Ротмистр презрительно осматривает сгрудившихся казаков, подходит к дому и кричит в дверь.

 

РОТМИСТР. Семиглазов, Джарлаев, Архангельский, Пикулик — выходи с оружием!

 

В дверях дома, по одному, появляются четыре «чёрных гусара» (одеты так же, как и ротмистр, только без углов на правом рукаве). Среди них ФЁДОР.

 

1-й ГУСАР. Куды нас?

РОТМИСТР (кивает на казаков). А вот сюды — товарище́й до байра́ка прогуляем, шоб не бунтовали.

КАЗАК. Мы не «товарищи́» и не бунтуем. Мы безобразиев не желаем, насильниченья не хотим.

 

 

РОТМИСТР. Поговори мне ещё, сволочь.

ФЁДОР. И что мы с ними в байра́ке делать будем?

РОТМИСТР. А там и поглядим: может, постреляем, а может, и порубим.

 

Слева от них появляется ГЕНЕРАЛ АННЕНКОВ, медленно приближается к группе (видят его только казаки). На нём та же форма «чёрных гусар», только на гимнастёрке — генеральские погоны и Георгиевский крест слева. Анненков останавливается на некотором расстоянии ото всей группы.

Генерал-майор Борис Владимирович АННЕНКОВ
(1889–1927, расстрелян).

 

ФЁДОР. Я не буду этого делать, я не палач.

РОТМИСТР. А мне наплевать на твоё неудовольствие. Приказ есть приказ.

ФЁДОР. Вот из-за таких, как вы, ротмистр, мы и терпим поражение за поражением. Впрочем, не в вас именно дело… Никто из наших генералов и атаманов…

 

Генерал Анненков приближается к ним. Ротмистр вытягивается, отдаёт честь.

 

АННЕНКОВ (указывая на Фёдора). Кто таков?

РОТМИСТР. Мобилизованный Архангельский, гражданский. Наши в Омске изловили и сюда приволокли.

АННЕНКОВ. Мобилизованный…

(Фёдору)

Знаешь, кто я?

ФЁДОР. Так точно: генерал-майор Анненков.

АННЕНКОВ. То-то. И что ты, брат, про генералов тут рассказывал? Не бойся, не бойся, не съем. Говори.

ФЁДОР. Я и не боюсь.

РОТМИСТР (тихо). Ишь, храбрый портняжка!

ФЁДОР. Мы вот так дорасстреливаемся до полного поражения. Вместо того чтобы повернуть народ — крестьян, казаков — в нашу сторону, мы применяем силу. Не хотим снизойти до понимания нужд крестьян в крестьянской стране.

АННЕНКОВ. Ишь, оратор!

(Мягко, вкрадчиво.)

Ты пойми, брат: борьба идёт жестокая, упорная, беспощадная. Ни мы, ни они не щадим своих противников.

ФЁДОР. Я просто хотел сказать, что никто из наших генералов не смог сплотить народ, объединиться с многомиллионными крестьянскими восстаниями против большевиков.

АННЕНКОВ. А ты, брат, часом, не большевицкий ли агитатор?

ФЁДОР. Нет, не большевик. Я белый доброволец, ранен в Ледяном походе генерала Корнилова. И как белый доброволец, хочу сказать, что сейчас вы расстреливаете не только этих казачков, вы расстреливаете нас и нашу победу!

АННЕНКОВ. Ну вот и славно. Хочешь объединиться с народом, брат? Что ж, я не возражаю.

(Ротмистру.)

Расстрелять добровольца вместе с этой шпаной и голодранцами.

 

«Чёрные гусары» разоружают Фёдора, ставят к казакам. Издалека слышен конский топот.

СЦЕНА 13. ЧИТА. ПОКРОВСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Ноябрь 1919-го года.

ЕПИСКОП НЕСТОР совершает литургию. Во время Малого входа все священнослужители выходят из алтаря на середину храма с Евангелием, свечами, дикирием, трикирием, рипидами. Епископ Нестор стоит посредине храма на приго­товленном для него возвышении. Камера показывает со стороны епископа Нестора (как бы его глазами): из левого придела появляется женщина. Её видно сначала смутно, а потом всё чётче и чётче. Становится ясно, что это — ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Она молится пред алтарем, подходит к епископу.

Рака с мощами святой Елисаветы в храме великомученицы
Марии Магдалины в Гефсимании.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. Елисавета Фёдоровна? Вы живы?

ЕЛИСАВЕТА ФЁДОРОВНА. Вот мы и встретились, владыка, и ещё встретимся… Господь, Который наказывает, есть тот же Господь, Который и любит. Святая Россия не может погибнуть!

 

Елисавета Фёдоровна благословляет епископа. Тот — её. Камера показывает со стороны других священ­нослужителей: они видят, что епископ Нестор благословляет пустое место. Все перегля­дываются.

 

ИГУМЕН СЕРАФИМ (шепчет). Владыка, Малый вход!

 

Епископ Нестор ничего не слышит: радостный, сия­ющий, он входит в алтарь.

Покровский (Богородицкий) женский монастырь в Чите.

СЦЕНА 14. СЕЛО В СЕМИРЕЧЬЕ

РОТМИСТР и «чёрные гусары» окружают группу казаков, среди которых ФЁДОР. Рядом — ГЕНЕРАЛ АННЕНКОВ. Слышится цокот копыт. Анненков прикладывает ладонь к глазам, вглядывается. К ним приближается всадник в английской шинели с погонами прапорщика и винтовкой на плече.

 

РОТМИСТР (Анненкову, указывая на казаков). Господин атаман, этих до байра́ка отвести али тут, за домком, успокоить?

АННЕНКОВ (вглядываясь во всадника). Погоди ты…

 

Всадник спешивается, привязывает лошадь. Фёдор всматривается в него и узнаёт своего бывшего однокурсника СЕРГЕЯ БЕЗДЕТНОГО, которого считал убитым в боях у Никитских ворот в октябре 17-го. Фёдор крестится. Сергей подходит к Анненкову, отдаёт честь.

 

БЕЗДЕТНЫЙ. Прапорщик Бездетный. Здравия желаю, ваше превосходительство.

(Достаёт из полевой сумки пакет и протягивает Анненкову.)

От Верховного правителя России адмирала Колчака.

АННЕНКОВ (беря пакет). Чего ему ещё? Небось, опять подкреплений просит? Уже давал. Сколько можно?

БЕЗДЕТНЫЙ. Не могу знать, ваше превосходительство.

Анненков разрывает пакет, достаёт лист и читает, поглаживая усики. Бездетный в это время рассматривает группу казаков. Взгляд его останавливается на Фёдоре. Лицо прапорщика вытягивается, но он тут же берёт себя в руки и отводит глаза.

 

АННЕНКОВ (прерывая чтения). Я ж говорил! Пишет: дай ему партизан! Не дам!

(Снова читает.)

Что? Омск сдал? Ну, теперь хана сибирскому войску! Не правитель, а горе луковое!

(Бездетному.)

Передай адмиралу, что подкреплений дать нет никакой возможности. Мои ребята не желают покидать насиженные места.

(После паузы.)

Да и никакие подкрепления ему теперь не помогут. Одно слово — хана. А мы здесь в Семиречье уж сами как-нибудь устроимся. Так и передай.

 

Партизаны атамана АННЕНКОВА (в центре в светлой гимнастёрке).

 

БЕЗДЕТНЫЙ. Слушаюсь!

(Указывая на Фёдора.)

Разрешите узнать, господин генерал, как фамилия, вон того гусара?

АННЕНКОВ. А тебе зачем?

БЕЗДЕТНЫЙ. Кажется, я его узнал.

АННЕНКОВ. Узнал?

(Ротмистру.)

Как ты говорил зовут этого болтуна?

РОТМИСТР. Архангельский.

 

Бездетный достаёт из полевой сумки сложенный вчетверо листок и протягивает Анненкову.

 

АННЕНКОВ (читает вслух). «Предписание. Срочно разыскать и доставить Фёдора Архангельского (штатского), пропавшего без вести в Омске в октябре сего года. Адмирал Колчак».

(Заканчивает чтение и возвращает бумагу Бездетному.)

Ну вот и славно. Я его как раз разыскал. Теперь вот и шлёпну.

БЕЗДЕТНЫЙ. Ваше превосходительство, Верховный правитель приказал задержанного к нему доставить.

АННЕНКОВ. А зачем я буду кому-то отдавать этого смутьяна? Он тут такого натрепал — на десять расстрелов хватит!

(Хитро смотрит на Бездетного.)

Слушай, брат, а может, лучше я и тебя заодно шлёпну, раз уж вы знакомцы? Как думаешь?

БЕЗДЕТНЫЙ. Не могу знать, ваше превосходительство.

АННЕНКОВ (смеясь). Ладно, шучу. Бери своего болтуна. И передай адмиралу, что просьбу его я выполнил: шлю мощное подкрепление.

(Снова смеётся, указывая на Фёдора.)

Вот оно! Забирай!

БЕЗДЕТНЫЙ. Разрешите идти?

АННЕНКОВ. Иди, брат, с Богом.

 

Бездетный развязывает Фёдора, берёт свою лошадь под уздцы.

 

РОТМИСТР (Анненкову, указывая на казаков). Так, значит, их-то куда девать?

АННЕНКОВ. Да никуда не девать, тут и порубите это дурачьё, чтобы все видели, как бунтовать против атамана Анненкова.

СЦЕНА 15. ЧИТА. ПОКРОВСКИЙ МОНАСТЫРЬ,
КЕЛЬЯ ИГУМЕНА СЕРАФИМА

Начальник Серафимо-Алексеевского скита Белогорского Свято-Николаевского монастыря Пермской епархии ИГУМЕН СЕРАФИМ (в миру Георгий Михайлович Кузнецов; 1873–1959).

Ещё в 1906-м году иеромонах Серафим призывал «стоять за святую истину: за Веру, неограниченное Царское Самодержавие и Отечество до последней капли крови!». И всю последующую жизнь сам он следовал этому принципу. В Великую войну был военным священником. В 1914-м году скит посетила Великая княгиня Елисавета Фёдоровна, и игумен Серафим стал одним из её духовников. После революции игумен предлагал Елисавете Фёдоровне спрятать её на Урале. Великая княгиня не дала на это согласия, однако, на Урале всё-таки оказалась. Как известно, не по своей воле. Через два месяца после совершённого большевиками убийства тела Алапаевских мучеников (в том числе, нетленное тело Елисаветы Фёдоровны) были обнаружены, когда белые заняли город, и помещены в склеп Свято-Троицкого собора. В связи с наступлением Красной армии в июне 1919-го по ходатайству игумена Серафима генерал М. К. Дитерихс получил от адмирала Колчака разрешение на перевозку гробов в Читу. Вагон с восемью гробами сопровождал игумен Серафим. По его воспоминаниям в пути стояла жара, «из щелей пяти гробов постоянно сочилась жидкость, распространявшая ужасный смрад… Жидкость же, вытекавшая из гроба Великой Княгини, благоухала, и они бережно собирали её как святыню в бутылочки». В Чите гробы поместили под полом кельи Покровского монастыря, в которой поселился игумен Серафим. Эпизод с явлением Елисаветы Фёдоровны епископу Нестору основан на воспоминаниях самого владыки. В 1920-м игумен Серафим с невероятными сложностями перевёз останки мучеников в Харбин, а потом в Пекин. В Харбине панихиду по убиенным отслужил епископ Нестор (на большевицком суде над ним это станет одним из пунктов обвинения). В январе 1921-го игумен Серафим доставил останки Елисаветы Фёдоровны и инокини Варвары в Иерусалим, где они и нашли окончательное упокоение. Сам же игумен обрёл свой последний земной приют много позже на кладбище Елеонской горы.

 

Ночь. Маленькая келья едва освещена лампадой, тускло мерцающей в углу перед иконой. Вдоль стен, друг напротив друга, две койки. На одной из них лежит ЕПИСКОП НЕСТОР. На краю другой сидит ИГУМЕН СЕРАФИМ. Он в длинной белой рубахе; видно худое, изможденное лицо, глаза закрыты.

 

ИГУМЕН СЕРАФИМ (шепчет). Да-да, Ваше высочество, вы совершенно правы…

 

Епископ Нестор вздрагивает, приподнимается на локте.

 

ЕПИСКОП НЕСТОР. С кем ты сейчас говорил, отец?

 

Игумен Серафим открывает глаза и недоуменно смотрит на епископа.

 

ИГУМЕН СЕРАФИМ. Что?

ЕПИСКОП НЕСТОР (вставая и расхаживая по келье). Ты сейчас разговаривал с Великой княгиней Елисаветой Фёдоровной? Зачем же ты скрывал? Я ведь видел её живую! Она жива!

ИГУМЕН СЕРАФИМ (плачет и крестится). Какой там жива! Они сейчас прямо под нами.

ЕПИСКОП НЕСТОР. Как под нами?

ИГУМЕН СЕРАФИМ. Я ещё в августе привёз из Алапаевска восемь гробов с мучениками, которых убили изверги. Мы с послушниками выкопали склеп под этой кельей, поставили в ряд гробы и присыпали землёй всего на четверть. Так что мы сейчас прямо над ними и находимся.

ЕПИСКОП НЕСТОР. А храм ведь — вверху, прямо над нами? Там она мне и явилась… Живая… И говорила…

ИГУМЕН СЕРАФИМ. И мне являлась, всю дорогу, сорок семь дней оберегала…

ЕПИСКОП НЕСТОР. Прославилась!

 

Оба встают на колени и молятся у иконы.

 

Гробы с телами Алапаевских мучеников. Пекин, кладбищенский храм Преподобного Серафима Саровского, 3-е апреля 1920-го года.

СЦЕНА 16. ПАРОХОД «ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ КСЕНИЯ»,
ИДУЩИЙ ИЗ НОВОРОССИЙСКА В ЯЛТУ

Ноябрь 1919-го года.

Палуба парохода забита разного рода людьми. У леерного ограждения стоят ГЛЕБ и ИГНАТ. Пароход жутко качает.

 

ГЛЕБ. Теперь точно знаю, что я не моряк. Мутит жутко.

ИГНАТ. А я говорил тебе, Глеб Петрович, что надо оставаться в Новороссийске, а ишшо лучшее — в Харькове. А ты: Ялта да Ялта. На кой она эта Ялта?

ГЛЕБ. Как в твоём Харькове Талочка рожать будет? Одна?.. А в Ялту, я ж тебе говорил, перебралась Костина мать, зовёт Талочку.

ИГНАТ. Вот и болтаемся тут, и Наталью Васильну болтает.

 

К ним подбегает МАТРОС.

 

МАТРОС (Глебу). Ваше благородие, супружница вас зовут.

ИГНАТ (крестясь). Не приведи Господь…

 

Оба в сопровождении матроса убегают.

 

Отход парохода «Великая княгиня Ксения» из Новороссийска.

СЦЕНА 17. СЕЛО В СЕМИРЕЧЬЕ

По заснеженной сельской улице, минуя виднеющиеся там и здесь сгоревшие дома, идут ФЁДОР и БЕЗДЕТНЫЙ (ведёт за собой лошадь).

 

ФЁДОР. Серёжка, ведь это чудо, настоящее чудо. Ты — живой. Ведь тебя же отпевали… вместе с Павликом…

БЕЗДЕТНЫЙ. Чудо — это то, что тебя, Архангельский, атаман сейчас не кокнул. Да и меня заодно… Погоди-ка…

(Пауза.)

Что ты сказал про Павлика? Неужели?

ФЁДОР. Шальная пуля на Остоженке…

БЕЗДЕТНЫЙ. Боже… А Софья? Как она, где?

ФЁДОР. Убита в конной атаке под Екатеринодаром…

БЕЗДЕТНЫЙ. И ты с ней там был?

ФЁДОР. Не будем об этом… Ты-то как воскрес? Серёжка!.. Хоть кто-то не туда, а оттуда.

 

Бездетный замечает привязанную к плетню лошадь.

 

БЕЗДЕТНЫЙ. Погоди-ка…

(Отвязывает лошадь и даёт поводья Фёдору.)

Давай, прыгай и помчали.

ФЁДОР. Она же чужая. Сейчас хозяева хватятся.

БЕЗДЕТНЫЙ. Это война, Архангельский. Ты ещё не понял? Здесь все, всё и у всех воруют. Прыгай, говорю!

(Оба садятся на лошадей.)

Как я воскрес, спрашиваешь?

(Разбирает поводья.)

Тогда на Никитском краснопузые за вами побежали, а меня бросили, думали — труп… Это ведь наш, Левицкий, в меня тогда стрелял, сволочь… А я труп-то был только наполовину… Две гимназисточки отважные к себе домой приволокли, выходили… Вот… Потом в чека попал… Сбежал. Тоже гимназисточка помогла.

ФЁДОР. Господь спас! А я мучился всё это время, что ты из-за нас погиб… Хоть один грех с души снят… В Сибирь-то как занесло?

БЕЗДЕТНЫЙ. Долго рассказывать. Потом… А то атаман передумает и вправду шлёпнет.

(Натягивает поводья.)

Меня ведь за тобой адмирал отправил. Его епископ Нестор просил. Вот и узнали, где ты. А я вызвался… Аж до Семиречья допёр. Помчали!

 

Пускают лошадей в галоп.

 

СЦЕНА 18. ПАРОХОД «ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ КСЕНИЯ»

В проходе между каютами сталкиваются идущие с разных сторон ГЛЕБ и ИГНАТ.

 

ГЛЕБ. Никого не нашёл. А у тебя что?

ИГНАТ. А ничаво: ни доктора, ни фелшара, ни сестрички… Даже и тётеньки никакой не отыскал, какая бы взялась…

 

К ним подходит МАТРОС.

 

МАТРОС. Никто не желает, ваше благородие.

ГЛЕБ (хватаясь за голову). Кошмар!..

ИГНАТ. Не сокрушайся, Глеб Петрович. Бог не выдаст — свинья не съест. Сами как-нибудь управимся.

ГЛЕБ. Как это сами? Я, например, не знаю с какой стороны подойти.

ИГНАТ. Сторону-то найтить — оно не хитрость.

ГЛЕБ. Ты что когда-нибудь принимал роды?

ИГНАТ. Роды — не роды, а на конюшнях при выжеребке много раз бывать приходилось.

МАТРОС. То лошадь, дядя, а то барыня.

ИГНАТ. Всё одно, пол-то у их единый.

 

Из каюты, где лежит Талочка, выходит ЖЕНЩИНА.

 

ЖЕНЩИНА. Нашли кого? Скоро начнётся. Я принимать не буду: боязно.

ИГНАТ. Боязно ей, вишь… Нашли, как не найти.

(Матросу.)

Тащи сюда живо ведро горячей воды да фонарь, а лучшее два.

(Глебу.)

А ты, Глеб Петрович, ножик свой перочинный доставай. И к шашке твоей я на всяк случа́й пакет санитарный приклеи́л: марганцовка там есть.

(Женщине.)

А у тебя, тётенька, шаль вон какая красивая, шёлковая. Вот ты мне ниточку из ней и выдергай — пуповину перевязать. Да тряпок чистых найди.

 

Из каюты раздаётся стон Талочки. Игнат, Глеб, женщина вбегают в каюту. Матрос быстро спускается вниз.

СЦЕНА 19. СЕЛО В СЕМИРЕЧЬЕ

ФЁДОР и СЕРГЕЙ не спеша едут на лошадях.

 

Семиречье.

 

СЕРГЕЙ. Слушай, Архангельский, а ты стишки всё ещё кропаешь? Ты ж у нас на факультете лучшим поэтом был. Прям Блок… Хотя мне, по правде сказать, мало что нравилось.

ФЁДОР. Нет, сто лет не писал… Хотя именно сейчас, когда скакали, пришли в голову несколько строк.

СЕРГЕЙ. Ну давай, прочти.

ФЁДОР (после небольшой паузы):

 

Всё сорвано, скомкано, смято,

Течёт прохудившийся мех,

Мальчишки, студенты, солдаты

Подняты на щит и на смех.

Но снова летучее войско

Свои собирает полки:

Геройство — не подвиг,

но свойство

Запястия правой руки.[29]

СЕРГЕЙ. Ничего… Лучше, чем раньше. Тогда как-то квёло было, отвлечённо… А это — прямо про нас… «Мальчишки, студенты, солдаты подняты на щит и на смех…».

(Смеётся, качая головой.)

Надо же, его чуть не кокнули, а он ещё стихи сочиняет. Ну погнали!

СЦЕНА 20. ПАРОХОД «ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ КСЕНИЯ»

В проходе между каютами нервно ходит ГЛЕБ. Из-за двери слышится голос Игната.

 

ИГНАТ. Глеб Петрович, заходи!

 

Глеб врывается в каюту и застывает на пороге. На кровати лежит измождённая ТАЛОЧКА, накрытая пледом. Около неё суетится ЖЕНЩИНА. Посредине каюты стоит ИГНАТ, в поднятых руках держит новорожденного, недоуменно смотрит на него.

 

ЖЕНЩИНА (подбегая к Игнату). Не так, не так, дай его сюда.

(Берёт новорожденного за ноги, трясёт, тот кричит.)

Вот как надо…

ИГНАТ. Дура!.. Знала, как надо, и молчала.

ЖЕНЩИНА. Боязно…

ИГНАТ (передавая ребёнка женщине). Пеленай, тётенька.

(Глебу.)

Принимай пополнение, Глеб Петрович!

ГЛЕБ. Девочка?

Талочка (едва слышно). Павел…

 

Камера показывает измученное, но сияющее лицо Талочки.

СЦЕНА 21. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ. КАБИНЕТ ЛЕНИНА

С последних событий прошло более двух месяцев —
13-е января 1920-го года.

ЛЕНИН сидит за столом, держит в руках и читает телеграфную ленту. Перед ним три телефонных аппарата (один из них с диском — «вертушка»). Закончив чтение, снимает трубку одного телефонного аппарата без диска.

 

ЛЕНИН. Барышня, соедините меня с товарищем Млечиным.

(Пауза. Ленин снова просматривает телеграмму.)

Константин Алексеевич, зайдите ко мне. Да, да. Срочно! Бросайте все дела.

СЦЕНА 22. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

По кремлёвскому коридору идёт АСТРОНОМ (во френче, галифе, сапогах). Подходит к кабинету Ленина, стучится, заходит. ЛЕНИН встаёт из-за стола, обменивается рукопожатием с Астрономом, возвращается за стол.

 

ЛЕНИН (берёт телеграфную ленту и трясёт ею в воздухе). Чёрт знает что! У этого Смирнова какая-то каша в голове! Пишет из Красноярска: то расстреливать Колчака, то не расстреливать Колчака, то везти его непонятно куда. Мне кажется, там никто не владеет ситуацией. Может быть, вы, батенька, нанесёте визит господину Колчаку, как когда-то Деникину, и разберётесь там по-революционному?

АСТРОНОМ. Владимир Ильич, в моей поездке нет никакого смысла. Пока я доберусь в эдакую даль, всё уже будет решено — так или иначе. Я читал в сводках, что на Иркутск наступают каппелевцы. Либо местные под этой угрозой сами убьют Колчака… Либо белые возьмут город и освободят его.

ЛЕНИН. Нет, нет и нет! Тысячу раз нет! Эту верховную сволочь выпустить из наших рук никак нельзя! Расстрелять или повесить! Сейчас же дам телеграмму Смирнову.

АСТРОНОМ. Думаю, что имеет смысл действовать по той же схеме, что и в Екатеринбурге: свалить всё на стихийное проявление народного гнева.

ЛЕНИН. Верно, верно, дорогой Астроном. Это вы остроумно применили. Мол, местная власть всё сделала, а мы — ни при чём. Я сейчас набросаю текст. Подождите минуту.

 

Ленин садится за стол, быстро пишет. Астроном стоит у окна, тихонько насвистывая мелодию Аппассионаты.

 

ЛЕНИН (заканчивая писать). Вот, послушайте.

(Читает.)

«Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступили так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске».

АСТРОНОМ. Замечательно, Владимир Ильич.

ЛЕНИН. Вот и займитесь этим, батенька. Сделать всё необходимо архинадёжно, зашифровать и пусть кто-нибудь из руководства Реввоенсовета отправит. Строго секретно! И проследите за исполнением.

 

Иркутск. Крест на предполагаемом месте расстрела
адмирала Колчака.

 

СЦЕНА 23. СЕЛО В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

С последних событий прошло более четырёх месяцев — июнь 1920-го года.

 Село утопает в зелени. На лавочке около мазанки сидят ГЛЕБ АРХАНГЕЛЬСКИЙ (у него уже второй Георгиевский крест, погоны ротмистра) и КОНСТАНТИН СОКОЛОВ, курят.

 

ГЛЕБ. Павлик… Варечка…

(Соколов бросает папиросу на землю, сгибается к коленям.)

Лучших убивают… Насколько же Россия станет хуже! Может, это вовсе и не Россия будет…

СОКОЛОВ (распрямляется). Ладно, хватит! Опять развёл…

(Снова закуривает, сломав несколько спичек.)

Я ведь и у матушки в Ялте побывал. Твоего Пал Глебыча впервые лицезрел.

(Показывает размер девятимесячного ребёнка.)

Во какой вымахал.

 

Хата-мазанка.

 

ГЛЕБ (вскакивая и расхаживая). Ну же, рассказывай, рассказывай, как они там?

СОКОЛОВ. Да успокойся: все здоровы. Талочка в госпиталь устроилась, служит. Матушка с Пал Глебычем сидит. Все друг другом довольны. Купить из съестного кое-чего можно. Не голодают. Я и денег им привёз немного.

ГЛЕБ. Слава Богу! Может, ранят, тогда к Талочке в госпиталь попрошусь.

СОКОЛОВ. Сплюнь, балбес. Красных побьём, вот и свидитесь.

ГЛЕБ. В этом случае, боюсь, сие будет очень не скоро… Ежели вообще когда-нибудь будет…

СОКОЛОВ. Опять сопли пошли…

ГЛЕБ. Ладно… Кость, ты-то где служишь, я не пойму? У нас наскоками появляешься: Фигаро́ здесь, Фигаро́ там.

(Указывает на погоны Соколова.)

И чины идут. Может, в нашем, в Сумском?

СОКОЛОВ. Всё тебе так и расскажи.

ГЛЕБ. Что за тайна? Чего ты скрываешь?

СОКОЛОВ. Ладно, не обижайся. Числюсь у вас, в Дроздовской, а службу прохожу в Особом отделении.

ГЛЕБ. Контрразведка?

 

К мазанке подскакивает конный ДРОЗДОВЕЦ.

 

ДРОЗДОВЕЦ (Глебу). Ваше благородие, командир полка вызывает.

 

Дроздовец скачет дальше.

 

ГЛЕБ (вставая и оправляя мундир, обращается к Соколову). Дождись меня обязательно, Костя. Не думаю, что это надолго.

(Глеб заходит в дом и тут же возвращается, надевая через голову полевую сумку.)

Не прощаюсь.

 

Быстро уходит. Соколов остаётся на лавочке.

СЦЕНА 24. СЕЛО В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

СОКОЛОВ сидит на лавочке, чертит прутиком на земле гусарские вензеля. Появляется вахмистр (с винтовкой наперевес), конвоирующий КРАСНОАРМЕЙЦА (тот в руках держит помятую фуражку, с сорванной красной звездой, от которой осталась темная метина). Направляются к мазанке. Соколов вглядывается и узнаёт в вахмистре ИГНАТА.

 

СОКОЛОВ (вставая с лавочки). Игнат, ты никак уже в вахмистра́ выслужился?

 

Белогвардейцы отражают атаку красной кавалерии
в Северной Таврии.

 

Игнат вздрагивает. Оборачивается. Останавливается. Лицо расплывается в улыбке.

 

ИГНАТ (прикладывая руку к бескозырке). Здравия желаю, ваше благородие! Константин Василич! Прибыли к нам!

СОКОЛОВ (подходя и указывая на красноармейца). А ты куда этого фрукта ведёшь? До витру?

ИГНАТ. Перебежчик красный, стало быть. Говорит, подавай ему командира. Вот я к Глеб Петровичу и направлялся. А де он?

СОКОЛОВ. В штаб вызвали. Давай, Игнатушка, пока я с этим товарищем поговорю.

ИГНАТ. Сделай милость, Константин Василич, надоело мне с им таскаться. Всё беспокоюсь, кабы не натворил чаво.

СОКОЛОВ (красноармейцу). Ну, пойдёмте в дом, товарищ большевик, побеседуем.

КРАСНОАРМЕЕЦ. Ваше благородие, да я же белый, я не большевик.

СОКОЛОВ. Разберёмся, во всём разберёмся.

 

Соколов и красноармеец входят в мазанку. Игнат садится на лавочку, ставит винтовку рядом, достает из кармана газетку и кисет, начинает строить самокрутку.

СЦЕНА 25. ТРОИЦКОЕ ПОДВОРЬЕ В МОСКВЕ

По большому, старому, запущенному саду идут ПАТРИАРХ ТИХОН и ОТЕЦ ПЁТР. За ними бежит чёрный кот Цыган, к которому Святейший иногда наклоняется, поглаживает, а потом и берёт на руки.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Знаю, отец, всё знаю… Молюсь за рабу Божию Варвару… Мне владыка Никон писал… Говорит, она-то его и спасла, а не то забили бы изверги.

ОТЕЦ ПЁТР. Верую, что Варюшка тем и душу свою спасла.

ПАТРИАРХ ТИХОН. Господь всё видит.

(Крестится.)

Остальные-то ваши как?

ОТЕЦ ПЁТР. Сам знаю мало. Федя где-то на востоке с владыкой Нестором. Может, уже и не в России: Колчак разбит.

ПАТРИАРХ ТИХОН. А старшие?

ОТЕЦ ПЁТР. Одна Аннушка со мной… Глеб и Костя на юге воюют. Но и пополнение прибавилось. Дедом я стал: у Глеба и Наталии сын родился.

ПАТРИАРХ ТИХОН. Ну поздравляю, поздравляю! Как нарекли?

ОТЕЦ ПЁТР. Павлом.

 

Патриарх обнимает и троекратно целует отца Петра.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Знаете что, отец, пойдёмте-ка в дом, чайку попьём. Мне тут одна бабушка такого варенья принесла…

 

Патриарх и отец Пётр направляются к двухэтажному особняку.

СЦЕНА 26. СЕЛО В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

За столом сидит СОКОЛОВ, перед ним стоит КРАСНОАРМЕЕЦ (совсем юный, светловолосый, лицо бледное, тревожное). Входит ГЛЕБ, снимает полевую сумку, вешает на стенку.

 

Северная Таврия.

 

ГЛЕБ. Вижу, контрразведка уже вовсю работает.

СОКОЛОВ. Тут, мне кажется, случай, не требующий вмешательства контрразведки.

(Указывает на красноармейца.)

Кадет-доброволец. Красные захватили. Теперь к нам вернулся, сам пришёл.

ГЛЕБ. Добро́, добро́. У нас таких баклажек много.

(Красноармейцу.)

Как ваша фамилия, доброволец?

КРАСНОАРМЕЕЦ. Ревский-Кочетов, Алексей, ваше благородие.

 

Шея Глеба, вытягивается, глаза округляются.

 

ГЛЕБ. Как?

СЦЕНА 27. МОСКВА. ПЛАЦ ОКОЛО ЗДАНИЯ
1-ГО КАДЕТСКОГО КОРПУСА

Более двух с половиной лет назад — 26-е октября 1917-го года.

Воспроизводится фрагмент 26-й сцены 1-й серии:

ГЛЕБ и ТАЛОЧКА подходят к 1-му кадетскому корпусу. Кадеты строят баррикады, перегораживают улицы. Глеб обращается к одному из них.

 

ГЛЕБ. Бог помочь!

 

Кадет вытягивается и отдает честь.

 

КАДЕТ. Кадет Ревский-Кочетов. Здравия желаю, господин поручик.

ГЛЕБ (козыряя). Кто у вас за старшего? Могу я его видеть?

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ. Леонид Осич пошёл выставлять заставы и часовых в сторону парка. Давайте я провожу вас.

ГЛЕБ. Сделайте милость. Зовут-то вас как?

РЕВСКИЙ-КОЧЕТОВ. Алексей.

ГЛЕБ (Талочке). А ты горевала, что никогда в Кадетском парке не была. Вот нас Алексей на экскурсию и сводит. Теперь можно.

ТАЛОЧКА. Можно — что? Соблазнять?

СЦЕНА 28. СЕЛО В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

ГЛЕБ почти вплотную подходит к КРАСНОАРМЕЙЦУ.

 

ГЛЕБ. Ревский-Кочетов, говорите? А в каком кадетском корпусе обучались?

КРАСНОАРМЕЕЦ. В 1-м Московском.

ГЛЕБ (оборачиваясь к Соколову). Он лжёт. Я встречал и хорошо помню Алексея Ревского-Кочетова. Это — не он.

 

Красноармеец с силой двумя руками толкает Глеба в грудь. Тот отлетает к столу, спотыкается, падает. Соколов вскакивает. Красноармеец в два прыжка оказывается у двери и выбегает.

 

СЦЕНА 29. КАБИНЕТ СВЯТЕЙШЕГО ПАТРИАРХА ТИХОНА
НА ТРОИЦКОМ ПОДВОРЬЕ В МОСКВЕ

Обстановка такая же, как в серии 4, сцене 2. На диване сидят ПАТРИАРХ ТИХОН и ОТЕЦ ПЁТР. Перед ними стоит маленький столик со стаканами, вазочкой и блюдцами для варенья.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Я вот для чего вас вызвал, отец Пётр. Большевики со дня на день выпустят постановление о полной ликвидации всех мощей.

ОТЕЦ ПЁТР. Господи! Мало им вскрытий было! Что они и кому доказали? Атеизм свой насадили?

ПАТРИАРХ ТИХОН. Вы же понимаете, что никакие они не атеисты. Настоящий атеист утверждает, что Бога нет, и живёт себе спокойно. Разве он будет бороться с тем, чего нет? Разве станет обращать внимание на то, что, с его точки зрения, является предрассудком? Нет, большевики вовсе не атеисты. Они — верующие! Только веруют они в другое. Их портрет точно нарисовал апостол Пётр: «Супостат ваш диавол, яко лев, рыкая, ходит, ища, кого поглотити».

ОТЕЦ ПЁТР. Сами же говорят, что в раках лежат не мощи, а тряпки да куклы… Гражданская война идёт, всё везде разбито и разрушено. А выходит, им важнее куклами заниматься… 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Нет, отец Пётр, они не в куклы играют. И они вовсе не дураки. Диавол не глуп. Они понимают, что нельзя полностью подчинить народ, у которого в сердце осталась хоть искра веры в Бога.

ОТЕЦ ПЁТР. Так они уже практически подчинили народ.

ПАТРИАРХ ТИХОН. Это всё внешне, так сказать, физически, материально. А они хотят целиком человека поглотить. Не только с потрохами, но и с душой. Они изымают мощи, чтобы пресечь мистическое общение людей на земле со святыми на небе.

ОТЕЦ ПЁТР. Вы думаете, Ваше Святейшество, большевики это осознают?

ПАТРИАРХ ТИХОН. Не все… Может быть, меньшинство. Но такие, как Ульянов, думаю, прекрасно всё понимают.

ОТЕЦ ПЁТР. Да-да… Вы правы… Остальные кружатся возле вождей и слепнут в этом бесовском кружении… С одним таким моя Аннушка встречалась…

ПАТРИАРХ ТИХОН. Что вы, отец Пётр, варенья так и не попробовали? Поешьте, поешьте, замечательное варенье.

 

Патриарх берёт ложечку варенья, запивает чаем; отец Пётр следует его примеру.

 

СЦЕНА 30. СЕЛО В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

Около крыльца мазанки ИГНАТ поднимает за шиворот пытавшегося убежать КРАСНОАРМЕЙЦА (лоб его в крови).

 

ИГНАТ. Куда навострился, гадёныш?

(Заталкивает красноармейца в двери мазанки и сам входит вслед за ним.)

Получайте своего сопляка. Как же ты, Глеб Петрович, ядрёна-зелёна, его упустил?

 

ГЛЕБ. А ты как поймал?

ИГНАТ. Прикладом, известно дело.

 

СОКОЛОВ придвигает к столу табуретку и толкает на неё красноармейца.

 

СОКОЛОВ. Говори, сукин сын, почему к нам перебежал. Кто ты такой?

КРАСНОАРМЕЕЦ. Я же сказал, что Ревский-Кочетов.

ГЛЕБ. Лжёшь, мерзавец!

СОКОЛОВ. Довольно вертеть волынку, говори правду.

КРАСНОАРМЕЕЦ. Я Ревский-Кочетов, сказано, Ревский-Коче-тов, кадет.

 

Военачальники Русской армии, воевавшей в Северной Таврии: слева — командир 1-го Армейского корпуса Русской армии генерал-лейтенант А. П. КУТЕПОВ; справа — командир Дроздовской дивизии генерал-майор Антон Васильевич ТУ́РКУЛ (1892–1957).

 

Соколов быстро подходит к нему и резко бьёт кулаком по лицу. Красноармеец падает вместе с табуреткой. Игнат поднимает табуретку, сажает на неё красноармейца. Тот утирает рукавом гимнастёрки кровь из носа.

 

ИГНАТ. Может, ещё чуток добавить, Константин Василич?

СОКОЛОВ. Посмотрим, как дело пойдёт.

(Обращается к красноармейцу, говорит спокойно, размеренно.)

Если не хочешь испытать худшего, брось валять дурака и говори дело. Теперь ты всё равно раскрыт. Или рассказывай сам, или придется выколачивать. Кто ты такой?

КРАСНОАРМЕЕЦ (поле паузы, тихо). Разведчик штаба 13-й советской армии.

СОКОЛОВ. Зачем пожаловали к нам?

КРАСНОАРМЕЕЦ. Получил задание перебежать на фронте Дроздовской дивизии и предпринять действия по разложению полка.

СОКОЛОВ. Каким образом?

КРАСНОАРМЕЕЦ. У вас есть наши агенты.

ГЛЕБ. Кто, говори?

СОКОЛОВ. Погоди, Глеб, тут дело серьёзное. Надо отвести его в штаб полка. Вызови-ка своих орлов, пусть отконвоируют.

ИГНАТ (ворчит). Неужто сами не управимся…

СОКОЛОВ. Никто в тебе не сомневается, Игнат. Но больно шустрый мальчонка попался. С конвоем оно понадёжнее будет.

ГЛЕБ (красноармейцу). А где настоящий Ревский-Кочетов?

(Красноармеец молчит.)

Не дури, всё равно придётся отвечать.

КРАСНОАРМЕЕЦ. Служил такой кадетик у вас в Черноморском полку. Вы сами оставили его в тифозной горячке, во вшах, в нетопленой хате. А мы нашли и выпытали всё.

ГЛЕБ. А потом?

КРАСНОАРМЕЕЦ. Что — потом? Понятно, шлепнули.

ГЛЕБ. Это ты, сволочь, пытал и убивал?

КРАСНОАРМЕЕЦ. Не, не я — чекисты. Я только рассказ его взял.

ГЛЕБ. То есть уворовал чужую жизнь! Мальчишескую! Белую жизнь уворовал! Убью гадину!

 

Глеб расстёгивает кобуру, но Соколов обхватывает его и удерживает.

 

Кадеты.

СЦЕНА 31. КАБИНЕТ СВЯТЕЙШЕГО ПАТРИАРХА ТИХОНА

ПАТРИАРХ ТИХОН и ОТЕЦ ПЁТР по-прежнему сидят в кабинете.

 

ПАТРИАРХ ТИХОН. Теперь давайте, отец, о деле поговорим. Где вы храните мощи Преподобного?

ОТЕЦ ПЁТР. В храме, в алтаре.

ПАТРИАРХ ТИХОН. Вот этого я и боюсь. Алтарь теперь — самое ненадёжное место. Придут изымать мощи — найдут. А спрятать надо так, чтоб не нашли.

ОТЕЦ ПЁТР. Спрячу, непременно спрячу. Они уже хранились в надёжном месте до того как вы, Ваше Святейшество, меня на нынешний приход определили.

ПАТРИАРХ ТИХОН. Помогай вам Господь. Положи́те сокровенно. Неизвестно, что дальше будет… Может, на этих мощах и Церковь Христову возрождать придётся… Не нам — так внуку вашему. Не ему — так детям его.

(Выпив глоток чая и вставая с дивана.)

Ну, отец, служба скоро начнётся, пойдём.

 

Патриарх и отец Пётр выходят из кабинета.

СЦЕНА 32. СЕЛО В СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

В открытую дверь мазанки из накуренной комнаты выходит дым. На столе бутыль самогона, стаканы, ножи, открытая банка консервов, зелёный лук. СОКОЛОВ сидит с пустым стаканом в руке, ГЛЕБ нервно ходит по комнате.

 

ГЛЕБ. «Вы на народ не опираетесь, и народ не с вами духовно и вам чуждый», — Достоевский как будто именно про нас писал. А мы всё не слышим.

СОКОЛОВ. А красные слышат? Они на народ опираются? У них — не народ, а серое Число, валом валящее «Всех Давишь»!

ГЛЕБ. Согласен, большевики силой или обманом гонят на нас бессмысленную громаду двуногих.

СОКОЛОВ. Для них существует лишь ползучее Число, человеческая икра! Им этой икры нисколько не жалко! Новую отыщут. А мы, белые, против безличного Числа всегда выставляем живую человеческую грудь, живое вдохновение, отдельные человеческие личности.

ГЛЕБ. Да, в этом наша сила, но в этом же — и наша страшная слабость.

СОКОЛОВ. Почему — слабость?

ГЛЕБ. Когда мы теряем хоть одного, даже самого хиленького добровольца, образуется брешь, дыра, пустота. Её просто некем заполнить… Личности закончились… И тогда мы проводим насильственные мобилизации… Набираем ту же самую «икру», что и большевики. Теперь уже в наших собственных рядах Личность растворяется в Числе. Просто у красных это Число во много раз больше. Вот Оно и бьёт нас.

СОКОЛОВ. И в чём, по-твоему, выход?

ГЛЕБ. Не знаю… Теперь не знаю… Мы не смогли с самого начала сформулировать объединяющую народную идею. Такую, чтобы народ шёл к нам не как икра, о которой ты говорил, выдавленная из российского брюха, а как одухотворённая сила. А теперь уже поздно…

СОКОЛОВ. Почему?

ГЛЕБ. Вся нация отравлена, яд проникает всюду.

СОКОЛОВ. И мы отравлены?

ГЛЕБ. И мы тоже…

 

В дом заходит ИГНАТ.

 

ИГНАТ (Соколову). Константин Василич, за тобой автомобиль прибыл, иди.

СОКОЛОВ (Глебу). Ладно, философ, при новой встрече договорим.

ГЛЕБ. Если она только будет эта встреча.

СОКОЛОВ. Завёл шарманку… Ты и в прошлый раз каркал, а ведь свиделись же. И в Москве ещё попируем. Не размазывай сопли, гусар. А то плохо будет: смерть, она ведь своих видит. Держись! У тебя Пал Глебыч есть, Талочка… не то, что у меня…

ГЛЕБ. Костя…

 

Глеб и Соколов обнимаются. Соколов надевает на плечо дорожную сумку, которую подаёт Игнат, направляется к двери.

 

СОКОЛОВ (оборачиваясь). Я, может быть, тоже не особенно верю в успех Белого дела, но драться буду до последнего.

 

Соколов и Игнат выходят. Глеб остаётся один, берёт стакан с самогонкой, но потом ставит обратно. Медленно расхаживает по комнате.

КОНЕЦ ДЕВЯТОЙ СЕРИИ

 

СЕРИЯ 10. «РЫЦАРИ ХРАБРЫЕ ПАЛИ ВО ПРАХ»

СЦЕНА 1. СЕВЕРНАЯ ТАВРИЯ

С последних событий прошло полтора месяца — август 1920-го года.

Утро. К селу медленно приближается передовой конный разъезд Дроздовской дивизии; командует им ГЛЕБ; среди всадников — ИГНАТ. Издали слышится шум мотора. Всадники останавливаются. Из села появляется автомобиль.

 

Северная Таврия.

 

ГЛЕБ. Всем спешиться. Приготовиться. Без команды не стрелять.

 

Всадники спешиваются, снимают винтовки, передёргивают затворы. Глеб вглядывается в машину. По мере её приближения видно, что на капоте нарисована красная звезда.

 

ГЛЕБ. Стрелять только по колёсам! Берём языка! Огонь!

 

Дроздовцы открывают огонь. Автомобиль пытается развернуться, пуля попадает в шину, и он застревает поперёк дороги. Из машины выскакивают трое красноармейцев и командир (на левой стороне кителя орден «Красное Знамя»). Двое тут же падают убитыми. Командир и оставшийся красноармеец прячутся за автомобилем, начинают отстреливаться (командир — из маузера, боец — из винтовки).

 

ГЛЕБ. Так мы их живыми не возьмём.

ИГНАТ. Зарылись, как кроты.

ГЛЕБ. Ребята, на конь!

(Все вскакивают в сёдла.)

Галопом — марш!

 

Дроздовцы пускают лошадей в галоп с места. В одного попадает пуля красного командира. Остальные мчатся к автомобилю, окружают красных. Спешиваются, связывают пленным руки.

СЦЕНА 2. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ.
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ. КАБИНЕТ ЛЕНИНА

ЛЕНИН сидит за столом, напротив него — заместитель наркома юстиции КРАСИКОВ.

 

ЛЕНИН. Ну что же, я просмотрел последнюю редакцию постановления Наркомюста «О ликвидации мощей». Очень наглядно, товарищ Красиков, вы расписали там все поповские фокусы. Читал с большим удовольствием! Теперь необходимо провести эту ликвидацию с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в кратчайший срок.

КРАСИКОВ. Выполним, Владимир Ильич.

 

Раздаётся стук в дверь, входит АСТРОНОМ.

 

АСТРОНОМ (пожимая всем руки). Извиняюсь за опоздание: мой автомобиль сломался, пришлось на «Аннушке» добираться.

ЛЕНИН. Присоединяйтесь, товарищ Млечин, к нашему разговору.

(Астроном садится в кресло.)

«Мощевую эпопею» мы с успехом завершаем… Кстати, всё забываю спросить: нашли того вороватого попа, который, как вы подозреваете, стащил череп из Лавры?

АСТРОНОМ. Дзержинский говорит, что он недавно сюда, в Москву, к Патриарху Тихону заявился. ЧК его отследила, да больно хитрый поп оказался. Через дыру в заборе из патриаршьего сада ушёл и на Сухаревке среди пьянчужек затерялся.

ЛЕНИН. Неслыханно! Тысячу раз замечательно! Какой-то попик всю ВЧК вокруг пальца обвёл!..

 (Смеётся.)

Необходимо немедленно отыскать этого похитителя черепов и подвести под нарушение постановления «О ликвидации мощей». И голову эту «святую» надо найти, чтобы не было всяких спекуляций.

АСТРОНОМ. Хорошо, я передам ваши указания Феликсу и сам приму кое-какие меры.

ЛЕНИН. Нуте-с, продолжим, товарищ Красиков.

СЦЕНА 3. СЕВЕРНАЯ ТАВРИЯ

ГЛЕБ подходит к красному командиру. Тот сидит, прислонившись спиной к автомобилю, утирая рукавом потное лицо; когда отводит руку, Глеб видит, что это — его бывший сослуживец и брат Талочки АНДРЕЙ КОВАЛЕНКО.

 

ГЛЕБ. Андрей? Опять нас с тобой свело…

АНДРЕЙ. Да уж… Увы, поменялись ролями. Помнишь Грязи? За тобой, кстати, должок. Я тебя тогда отпустил.

ГЛЕБ. А я не отпущу.

АНДРЕЙ. Вот ты как заговорил… корнет.

ГЛЕБ. В том-то и дело, что я давно уже не юноша-корнет…

АНДРЕЙ (усмехается). Не видно, чтобы повзрослел.

ГЛЕБ. Тогда, в Грязях, меня просто избила ваша пьяная солдатня. А сейчас ты — военнопленный и мой личный враг, предатель. Иудин грех.

АНДРЕЙ. Кого же, позволь узнать, я предал? Царя-батюшку? А где он? Гражданина Керенского? А этот где?

ГЛЕБ. Ты Россию предал, Андрей, бесам её отдал.

АНДРЕЙ. Ох, как красиво! Особенно про бесов. Брось… Поповские сказки! Я и раньше во всю эту мифологию не слишком-то верил, а теперь — тем более!

(Со стороны села раздаётся конский топот, все прислушиваются и вглядываются.)

Рано ты, Глеб, меня в военнопленные записал, может, ещё я сам тебя в полон возьму.

1-й ДРОЗДОВЕЦ (Глебу). Господин ротмистр, уходим?

ИГНАТ. Погоди ишшо, молодой. По звуку их не так-то чтоб и много. Погоди…

 

Из села появляется небольшой конный отряд.

 

2-й ДРОЗДОВЕЦ. Смотрите — малиновые фуражки, это же наши!

1-й ДРОЗДОВЕЦ. Наши, дроздовцы!

ГЛЕБ (всматривается в недоумении). А почему из села?.. Там же, вроде бы, красные…

ИГНАТ (неуверенно). Может, обошли как…

 

Отряд приближается. Впереди скачет кавалерист с погонами капитана, это — МАКАРОВ, бывший адъютант генерала Май-Маевского и агент Астронома.

 

МАКАРОВ (размахивая фуражкой с малиновой тульёй). Свои! Свои!

СЦЕНА 4. КАБИНЕТ ЛЕНИНА

ЛЕНИН, КРАСИКОВ и АСТРОНОМ продолжают беседу.

 

 

ЛЕНИН. Итак, Товарищ Красиков, надо не почивать на лаврах, а двигаться дальше по пути борьбы с черносотенным духовенством.

КРАСИКОВ. Клика Патриарха Тихона будет уничтожена!

АСТРОНОМ (поднимается из кресла и начинает расхаживать по кабинету, заложив руки за спину). Это всё — лишь красивые лозунги. На самом деле «мощевая эпопея», как вы выразились, Владимир Ильич, не принесла ожидаемых результатов. Мы вскрываем мощи — они молятся на вскрытых. Мы говорим, что там куклы — они лбы себе расшибают возле этих кукол…

КРАСИКОВ. Ничего подобного! Читайте отчёты наших комиссий!

АСТРОНОМ. Я читаю отчёты только одной комиссии — Чрезвычайной.

ЛЕНИН. А что же вы предлагаете, товарищ Млечин?

АСТРОНОМ. Я предлагаю сделать ставку на прогрессивное, лояльное к советской власти духовенство.

КРАСИКОВ. Никакое духовенство не может быть прогрессивным!

АСТРОНОМ (не обращая внимания на реплику). Это течение наметилось среди низшего молодого духовенства довольно ясно.

КРАСИКОВ. Православная церковь должна кануть в небытие!

ЛЕНИН. И я что-то не пойму… Уж от вас-то, товарищ Млечин, никак не ожидал услышать предложения заигрывать с поповщиной. Этих насекомых нужно вовсе изживать. Со временем, конечно.

АСТРОНОМ. Я и предлагаю совершенно реальный план изживания. Мы должны опираться на прогрессивное духовенство, через него воздействовать на поповскую массу, и путем долгой, напряженной, кропотливой работы разложить изнутри и разрушить церковь до конца.

КРАСИКОВ. Не вижу в этом плане ничего хорошего: соглашательство с церковниками. Люди подумают, что советская власть пошла на мировую с попами.

ЛЕНИН. А почему ваши два пути противоречат друг другу? Вовсе нет.

(Вскакивает и начинает быстро ходить по кабинету.)

Пусть товарищ Красиков жмёт попов суровой рукой закона, а ВЧК поручим громить их тылы. Так и будем брать с двух концов. Архивеликолепно!

 

Камера показывает змеиную улыбку Астронома.

СЦЕНА 5. СЕВЕРНАЯ ТАВРИЯ

МАКАРОВ и его СОЛДАТЫ спешиваются.

 

 

МАКАРОВ (подходя к Глебу и отдавая честь). Капитан Макаров. Здравия желаю.

ГЛЕБ (козыряя). Командир отряда конных разведчиков ротмистр Архангельский.

МАКАРОВ. Большевиков захватили?

ГЛЕБ. Так точно, один из них — красный командир.

МАКАРОВ. Вот и ладно. Мы как раз направляемся в Новогуполовку. Заодно отконвоируем их, а вы продолжайте свою разведку.

ГЛЕБ. Прошу прощения, капитан, но мы сами справимся.

 

Солдаты отряда Макарова незаметно окружают дроздовцев.

МАКАРОВ. Ну, сами — так сами. Своя рука — владыка.

ГЛЕБ (обращает внимание на передвижение солдат Макарова). А вы, капитан, в каком полку нашей дивизии служите? Что-то я ничего не пойму…

ИГНАТ (кричит). Брешут они всё, Глеб Петрович! Нету у нас таких! Это — не наши!

(Дроздовцам.)

Ребята, круши…

На его слова это никто не успевает отреагировать: солдат Макарова сзади бьет Игната по голове, тот падает лицом в землю. Макаровцы, окружившие дроздовцев, стреляют и рубят их. Глеб выхватывает браунинг, но Макаров, опережая его, стреляет из нагана. Глеб несколько секунд стоит, потом медленно оседает. Макаров подходит к АНДРЕЮ КОВАЛЕНКО и красноармейцу, перерезает шашкой верёвки, которыми они были связаны.

 

МАКАРОВ. Вы свободны, товарищи! Сейчас машину вашу чинить будем.

(Отдаёт честь Коваленке.)

Командир 3-го Советского полка красно-зелёных партизан Павел Макаров. Привет вам, Леонид Васильевич, от товарища Млечина.

 

Коваленко отталкивает Макарова и подбегает к Глебу, лежащему на сухой траве с открытыми глазами. Камера показывает узенькую дорожку неподалёку, по которой взад и вперед бегают муравьи; на траве сидит маленький зеленый кузнечик. Неожиданно кузнечик начинает стрекотать. Коваленко склоняется над Глебом.

 

ГЛЕБ. Иудин грех… Талочке… скажи… Про супницу, скажи…

 

Револьвер Нагана модели 1895 года.

 

СЦЕНА 6. МОСКВА. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

Около трёх лет назад — 26-е октября 1917-го года.

Воспроизводится фрагмент 27-й сцены 1-й серии:

ГЛЕБ и ТАЛОЧКА идут по Немецкой улице, останавливаются и заглядывают в одно из окон: оттуда льется розоватый теплый свет, над овальным столом низко висит лампа на бронзовых цепях под стеклянным абажуром. Из пузатой фарфоровой супницы мать семейства разливает суп.

 

ГЛЕБ. Странно…

ТАЛОЧКА. Что странно?

ГЛЕБ. Странно то, что сегодня я счастлив. Счастлив наперекор всему, что сейчас происходит вокруг. И знаю точно: эту супницу, и этот свет из-под матового колпака, и это окно я буду помнить всю жизнь… Сколько уж мне осталось жить…

СЦЕНА 7. КАЛУЖСКАЯ ГУБЕРНИЯ, СЕЛО БЕЛКИНО

С последних событий прошло около двух месяцев — октябрь 1920-го года.

По лужам сельской улицы идёт ИГНАТ. На нём шинель, будёновка с поднятыми ушами, с красной звездой, из-под будёновки виднеется грязный бинт. За плечами вещевой мешок и винтовка. К нему подбегает МАЛЬЧИК лет десяти в пальтишке и картузе; начинает шагать рядом, рассматривая Игната. За ними бежит большая лохматая собака.

 

МАЛЬЧИК. Дядя солдат, а тебя как звать?

ИГНАТ. Игнатом крестили, значит, дядя Игнат тебе буду.

МАЛЬЧИК. А меня Глебом крестили. Самсонов я, Глеб.

ИГНАТ (останавливаясь). Как говоришь?

МАЛЬЧИК. Глеб. У нас полсела Борисы да Глебы. Церква тута Бориса и Глеба.

ИГНАТ. Ишь ты… Глеб…

(Достаёт из кармана тряпочку, разворачивает и протягивает мальчику кусок сахара.)

На вот, паря, поешь.

 

Мальчик берёт сахар, с удовольствием сосёт; они идут дальше.

И. И. Левитан. Деревня Белкино.

 

МАЛЬЧИК. А ты куда идёшь?

ИГНАТ. К церкви.

МАЛЬЧИК. Дядя Игнат, а ты красный?

ИГНАТ. Зачем — красный?

(Протягивает ладонь, вертит ей.)

Вишь, белая…

МАЛЬЧИК. А в таких шапках, как у тебя, только красные ходют.

ИГНАТ. Это — да… Шапка-то что? Её, шапку-то, скинуть можно. А вот кожу не скинешь.

МАЛЬЧИК (подражая Игнату). Это — да… А я и то не пойму, чего он в церкву идёт? Красные в церкву не ходют.

ИГНАТ. Ишь ты… Смышлёный.

МАЛЬЧИК (указывая вперёд). Да вон она, наша церква.

ИГНАТ. Коли так, беги домой. Теперь уж сам дойду.

(Кладёт руку на плечо мальчика.)

Может, свидимся ишшо… Глеб…

 

Мальчик убегает, Игнат идёт к храму.

СЦЕНА 8. КАЛУЖСКАЯ ГУБЕРНИЯ, СЕЛО БЕЛКИНО.
ДОМ СВЯЩЕННИКА

Тот же день.

Трапезная в доме священника. За столом сидят ОТЕЦ ПЁТР, ИГНАТ, АННА. Вокруг хлопочет АГАФЬЯ — ставит на стол миски с картошкой, квашеной капустой, огурцами.

 

АГАФЬЯ (Игнату). Поешь, герой, с дороги. Мы-то уж оттрапезничали.

ИГНАТ. Мне бы попить чего, Агафья Лукинишна…

АГАФЬЯ. Попить ему!

(Иронически.)

Щас кваску принесу.

ИГНАТ. Сама сказываешь — герой. А героев нешто кваском по́ют? Чего б покрепче…

АГАФЬЯ. А покрепче — это как батюшка благословит.

ОТЕЦ ПЁТР. Налей, налей ему, Агафьюшка, да и мне стопочку принеси.

 

Агафья выходит.

 

АННА. Ну, рассказывайте, Игнат. Дальше-то что было?

ИГНАТ. А чаво рассказывать? Нечаво рассказывать… Эти иудины дети меня сразу по голове хватили, все мо́зги отшибли, свет белый померк.

ОТЕЦ ПЁТР. Игнат, скажи прямо: Глеб жив?

ИГНАТ. Не знаю, отец Пётр, вот те крест, не знаю!

 

Входит Агафья с подносом. Ставит рюмку перед отцом Петром и стакан перед Игнатом.

 

ОТЕЦ ПЁТР. А себе, Агафьюшка?

АГАФЬЯ (отрицательно машет рукой). Не знамо, за что пить: за здравие али за упокой.

ОТЕЦ ПЁТР (благословляет трапезу и поднимает рюмку). Будем надеяться и Бога молить!

 

Мужчины выпивают и закусывают.

 

ИГНАТ. Вот оно, какое дело… Очухался я только в селе, у красных. Допрашивал меня шурин ваш… Коваленка… Он-то, видать, меня и от смерти лютой спас. Наших-то из дозора никого впредь не встречал, должно, всех порубили иудины дети…

АННА. Значит, и Глеба…

ИГНАТ. Ежели живой был, то Коваленка его б в обиду не́ дал… Коли уж мне помог… Пытал его, Коваленку, — не сказывает, молчит.

АГАФЬЯ (подсаживается за стол и обращается к Игнату, изображая руками будёновку). А ты что же это как шут гороховый вырядился? Не стыдно?

ИГНАТ. Мобилизовали меня, Агафья Лукинишна, в Красную армию, к товарищу Будённому, чтоб ему ни дна ни покрышки. Только я сразу дёру дал…

ОТЕЦ ПЁТР. Так тебя спрятать надо, Игнатушка. Они сейчас дезертиров везде ищут.

ИГНАТ. Ни в коем разе. Всё по закону. Раненым сказался, мол, всей головы у меня трясение. В госпиталь отправили как красного бойца. Опосля отпуск по болезни выписали…

АННА. Тётенька выписала?

ИГНАТ. Как можно, барышня, Анна Петровна!

(Смотрит на Агафью и подкручивает усы.)

Я теперь мужчина женатый.

АГАФЬЯ. Ты, женатый, ружжо зачем притащил сюда?

ИГНАТ. Это я в поезде у красных подобрал. Перепились они… Оружие, оно завсегда в хозяйстве пригодится. Да и вид военный делает. Погощу у вас денёк-другой, и к нашим стану пробираться.

АГАФЬЯ. Куда ты попрёшься, воин! Говорят, красные всех вас уж поразбивали.

ИГНАТ. Повоюем ишшо, Агафья Лукинишна. Мы — народ служивый… Присягу давали.

АГАФЬЯ. Где она теперь, твоя присяга?

ИГНАТ. Знамо, где… Ещё и Наталью Васильну отыщу, а может, и Глеб Петровича. Вот так-то…

 

Раздаётся стук в дверь и вбегает ГЛЕБ САМСОНОВ.

 

ГЛЕБ САМСОНОВ (задыхаясь). Отец Пётр! Дядя Игнат! Там чеки на машинах приехали! Много! К вам идут!

 

СЦЕНА 9. ЯЛТА. БАЗАР

С последних событий прошло около месяца — начало ноября 1920-го года.

 

Базар в Ялте.

 

Ялта занята Красной армией. Сквозь пёструю базарную толпу пробивается ТАЛОЧКА в простом пальтишке и платке. К груди она прижимает ведёрко с картошкой. Около пустого крытого прилавка ТРОЕ КРАСНОАРМЕЙЦЕВ распивают самогонку. Двое из них, обнявшись, поют пьяными голосами.

 

КРАСНОАРМЕЙЦЫ:

 

Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбацкую лодку берёт

И грустную песню заводит,

Про Родину чтой-то поёт.[30]

 

Третий красноармеец начинает вглядываться в приближающуюся к ним Талочку. Это — ГРЕНАДЕР, который пытался изнасиловать её три года назад в подъезде московского дома.

СЦЕНА 10. МОСКВА. НЕМЕЦКАЯ УЛИЦА

Три года назад — 26-е октября 1917-го года.

Воспроизводится фрагмент 26-й сцены 1-й серии:

В подъезде ГРЕНАДЕР приближается к ТАЛОЧКЕ.

 

ГРЕНАДЕР (хриплым голосом). Чего глядишь, сука? Не видала такого? Заголяйся, блядина барская, подстилка офицерская! Теперя под меня подставишься!

 

Гренадер, продвигаясь вперёд, стягивает с плеча винтовку.

СЦЕНА 11. ЯЛТА. БАЗАР

Начало ноября 1920-го года.

ТАЛОЧКА идёт к выходу с базара. ГРЕНАДЕР выпивает полстакана, оставляет группу своих собутыльников и следует за Талочкой.

 

ГРЕНАДЕР. Сестричка, слышь, сестричка!

 

Талочка вздрагивает, останавливается, оборачивается. На её лице появляется гримаса ужаса.

 

ГРЕНАДЕР. Узнала?

(Талочка кивает.)

Да ты не бойся, не бойся… Сестричка, сыми ты грех с души у меня, пса окаянного!

(Подходит к Талочке, бухается перед ней на колени, говорит с пьяным надрывом.)

Сколько годов прошло, а до сих пор помнится. Ажно во сне снится… Ты меня в госпитале, может, от смерти спасла, брюхо моё сколько пеленала. А я — паскудничать… Прости, сестричка, сыми грех.

ТАЛОЧКА (кладя руку ему на плечо). Встаньте, ну, встаньте, я прощаю.

ГРЕНАДЕР (поднимаясь). Спаси тебя Господь, сестричка. В Бога веруешь?

ТАЛОЧКА. Верую, у меня и свёкор — священник.

ГРЕНАДЕР. Во! Скажи ему, чтоб помолился за раба Божиего Тимофея. Страсть сколько нагрешил я, страсть…

ТАЛОЧКА. Скажу, когда увижу… если увижу. Ну, до свидания, Тимофей. Пойду я.

ГРЕНАДЕР. Нет, погоди. Я для тебя теперя чего хошь сделаю.

(Бьёт себя в грудь.)

Скажи!

ТАЛОЧКА. Спасибо, мне ничего не нужно.

ГРЕНАДЕР. Нет, ты скажи! Еды добуду, чего хошь добуду!

ТАЛОЧКА. Не надо.

(Показывает ведёрко)

Видите, вот картошки выменяла.

ГРЕНАДЕР. Выходит — не простила! Не скажешь — выходит, не простила!

ТАЛОЧКА. Да простила я.

ГРЕНАДЕР. Тогда — скажи, чего сделать!

ТАЛОЧКА. Ну не знаю… Выбраться бы мне отсюда надо… Я в госпитале служила, а из наших сестёр уже пятерых расстреляли как «контрреволюционный элемент»… Завтра идти на регистрацию… Боюсь… Сын маленький…

ГРЕНАДЕР. Выбраться? Это можно, это мы в полном порядке устроим. Я здеся по хозяйской части, так что завтря мы в Новороссийск отплываем.

ТАЛОЧКА. Я не одна, ещё сын и… мать.

ГРЕНАДЕР. Не беспокойся, сестричка, всех доставим в лучшем виде. Пойдём я тебя провожу, дом покажешь, а завтра подъеду и вещички помогу погрузить.

 

Тимофей берёт у Талочки ведёрко, они идут вниз по улице.

СЦЕНА 12. ПЕТРОГРАД. ПРОСПЕКТ ИМЕНИ ВОЛОДАРСКОГО. «ДОМ ПОЭТОВ»

С последних событий прошло около 9-ти месяцев — конец июля 1921-го года.

Зал «Дома поэтов» забит разного рода публикой, люди толпятся и в дверях. На сцене идёт любительский спектакль «Взятие Фиу́ме», поставленный НИКОЛАЕМ ГУМИЛЁВЫМ и посвященный занятию в 1919-м году адриатического города Риека (Фиуме) отрядами (арди́ти) итальянского поэта Габриеле д’Аннунцио. Его роль играет сам Гумилёв (одет в чёрную офицерскую форму, приклеены закрученные вверх усы). В представлении участвуют ЛИДИЯ ДЖЕКСОН и артисты её труппы. В двери протискивается СОКОЛОВ, обращается к стоящей рядом БАРЫШНЕ.

 

Петроград. Доходный дом Муру́зи на проспект имени Володарского (Литейном), где в 1921-м году размещался «Дом поэтов».

 

СОКОЛОВ (шёпотом). Барышня, простите великодушно, что это за представление?

БАРЫШНЯ (шёпотом). Как! Вы не знаете?! О том как Габриеле д’Аннунцио взял город Фиу́ме. Сам Гумилёв поставил.

(Указывает на сцену.)

Вон он в роли д’Аннунцио.

 

На сцене падает последний защитник Фиуме, в ворота врываются ардити. Во главе их идёт д’Аннунцио. В руке у него чёрный флаг с белой надписью «Quis contra nos». За ним 1-й ардито несёт древко, на котором закреплён орёл с широко распростёртыми крыльями; в руках у 2-го ардито фасция — знак власти римских консулов.

 

Д’АННУНЦИО. Здесь останемся мы, самые лучшие! Фиу́ме сегодня — символ свободы в этом недобром, глупом и трусливом мире!

АРДИТИ. Виват, команданте!

Д’АННУНЦИО. Виват, Республике Красоты! Населите небо вашими подвигами!

АРДИТИ. Виват, д’Аннунцио!

Д’АННУНЦИО:

 

И, конь, встающий на дыбы,

Народ поверил в правду света,

Вручая страшные судьбы

Рукам изнеженным поэта.[31]

 

Д’Аннунцио величественно садится в кресло. По бокам встают 1-й и 2-й ардито с орлом и фасцией. На сцену выбегает Лидия Джексон в тоге, с распущенными волосами, с лавровым венком в протянутой руке. Она играет роль богини победы Виктории. Становится за спиной Д’Аннунцио, пытается торжественно возложить венок на его голову. Однако венок сразу соскальзывает со лба и смешно закрывает глаза, нос. Возникает заминка.

 

ВИКТОРИЯ (в некоторой растерянности). Виват, команданте!

 

Д’Аннунцио, сохраняя невозмутимое спокойствие, поднимает одной рукой сползший венок над головой, встаёт с кресла и обращается к залу.

 

Д’АННУНЦИО (с трагикомическим пафосом, указывая широким жестом на себя и на Викторию):

 

Ве́нчанный и разве́нчанный победой.

Нет, не д’Аннунцио, а Гумилёв!

 

Зал взрывается хохотом и аплодисментами.

СЦЕНА 13. ПЕТРОГРАД. КЛУБ ПОЭТОВ

В фойе из зала, переговариваясь, выходит публика. Неподалёку от дверей одиноко стоит СОКОЛОВ. Появляются ГУМИЛЁВ (уже без грима, с жёлтым портфелем в руке) и ЛИДИЯ (с дамской сумочкой). Лидия замечает Соколова и направляется к нему. Гумилёв идёт следом.

 

ЛИДИЯ. Опять Бог нас с тобой сводит, красавец! С каких это пор шпионы стали интересоваться театром?

СОКОЛОВ (с досадой). Лидия!.. Не говори ерунды!..

ГУМИЛЁВ (указывая на Соколова). Это действительно шпион? Интересно знать чей?

ЛИДИЯ (со смехом). Разумеется, наш, советский.

ГУМИЛЁВ (протягивая руку). Николай Гумилёв, поэт.

СОКОЛОВ (отвечая рукопожатием). Константин Соколов, коммерсант.

 

Лидия делает гримасу.

 

ГУМИЛЁВ. Забавно, я никогда не встречался с настоящим шпионом… А вы знаете мои стихи?

СОКОЛОВ:

 

И святой Георгий тронул дважды

Пулями нетронутую грудь…

 

ГУМИЛЁВ. Надо же! Я недавно написал про тех, кто читает мои стихи. Теперь обязательно включу туда вас — шпиона.

ЛИДИЯ (Гумилёву). Мы с этим красавцем всегда встречаемся вокруг поэтов. В прошлый раз был Хлебников, теперь — Гумилёв.

ГУМИЛЁВ. Хлебников?.. Лет восемь-девять назад он приехал к нам в Царское: обругал мои стихи и попросил деньги взаймы. До сих пор не отдал… Как он?

СОКОЛОВ. Не знаю, мы виделись с ним в начале 19-го в Харькове. Читал страшные стихи: «из всех яблок он любит только глазные».

ГУМИЛЁВ. Это он так шутит. Хлебников — гений. Почти как я. Но его шутки производят впечатление не смеха, а конвульсий… Впрочем, господа, пойдёмте-ка в наш буфет. Там удивительные пирожные — нэповские, как сейчас говорят.

СЦЕНА 14. ПЕТРОГРАД. БУФЕТ ДОМА ПОЭТОВ

В буфете за столиком, на котором стоят стаканы с чаем и блюдо с пирожными, сидят ГУМИЛЁВ, ЛИДИЯ, СОКОЛОВ.

 

Николай Степанович ГУМИЛЁВ (1886–1921).
Фотография 1921-го года.

 

ГУМИЛЁВ (Соколову). Вот как! Мы с вами оба гусары! И у обоих по два Георгия! И у обоих «пулею нетронутая грудь»!

СОКОЛОВ. Да-да… Однако это всё — в прошлом… А в настоящем…

(Вынимает часы.)

Простите, господа. Очень рад встрече и знакомству, но мне необходимо идти.

ЛИДИЯ. Как? Я тебя не отпущу! Мне очень надо с тобой поговорить! Об очень важном!

СОКОЛОВ. Извини, Лидия, но мои дела отложить никак нельзя!

ЛИДИЯ. Коварный красавец! Привязал к себе женщину, а теперь бегает от неё.

ГУМИЛЁВ (с наигранным пафосом). Я ревную! Я застрелю этого гусара! Вызову на дуэль!

СОКОЛОВ (с улыбкой, слегка наклоняя голову). Всегда готов.

ЛИДИЯ. Перестаньте дурачиться.

(Соколову.)

Тогда пообещай, что непременно сегодня же вечером заглянешь ко мне. Обязательно-обязательно! Я остановилась в гостинице «Англетер».

ГУМИЛЁВ. Теперь она «Ин-тер-на-цио-наль» прозывается.

ЛИДИЯ. Неважно.

(Соколову.)

Когда ты освободишься?

СОКОЛОВ. Думаю, часам к девяти.

ЛИДИЯ. В девять жду тебя в холле, и не опаздывать!

СОКОЛОВ. Хорошо, буду.

(Целует её руку и обращается к Гумилёву.)

Николай, вы курите?

(Гумилёв кивает.)

Не могли бы угостить меня папиросой? Свои забыл взять.

ГУМИЛЁВ (доставая черепаховый портсигар). С удовольствием… Впрочем… Я сам бы с вами вышел покурить… Лидия, вы подождёте меня?

ЛИДИЯ. Конечно, дорогой поэт, у меня ещё пирожные остались.

 

Мужчины выходят. Лидия откусывает пирожное, запивает чаем, осторожно оглядывается по сторонам. Потом берёт портфель, оставленный Гумилёвым, кладёт на колени, открывает и начинает быстро просматривать бумаги. Вынимает книгу (видно, что это «Божественная комедия» Данте), переворачивает и встряхивает её. Оттуда на стол выпадает листовка, отпечатанная на гектографе и исправленная от руки. Лидия читает. Виден крупный заголовок: «ТЕМ, КТО МЕЧТАЕТ О СВЕТЛОЙ РОССИИ, КТО НЕНАВИДИТ КРОВАВЫЙ ТЕРРОР». Лидия быстро прячет листок в сумочку, книгу возвращает в портфель, закрывает его, ставит на стул. Подходит к буфетной стойке и звонит по телефону.

 

СЦЕНА 15. ПЕТРОГРАД. ПРОСПЕКТ ИМЕНИ ВОЛОДАРСКОГО

Из Клуба Поэтов выходят ГУМИЛЁВ и СОКОЛОВ. Гумилёв открывает портсигар и протягивает Соколову, показывая белую руку с длинными тонкими пальцами.

 

ГУМИЛЁВ. Извольте.

 

Соколов отвечает поклоном, достаёт из кармана пачку папирос «Норд» и закуривает. Гумилёв удивлённо поднимает брови.

 

СОКОЛОВ (улыбаясь). Лидия аттестовала меня как шпиона… Она близка к истине. Я ведь здесь вас, Николай, дожидался.

ГУМИЛЁВ. Меня? Зачем?

СОКОЛОВ (не отвечая на вопрос). А тут совершенно некстати случилась Лидия. Вот я ничего лучше и не придумал, как попросить у вас папиросу, надеясь, что вы тоже выйдете, и мы сможем поговорить наедине.

ГУМИЛЁВ (закуривая). О чём же, разрешите узнать?

СОКОЛОВ (доставая из нагрудного кармана почтовую карточку и протягивая её Гумилёву). Я к вам от Голубя.

 

Гумилёв вертит в руках карточку: на лицевой её стороне — фотография Нотр-Дама, сторона открытого письма пуста.

 

ГУМИЛЁВ. Да… Всё так… Рад, что Голубь не попался в силки и всё ещё летает…

СОКОЛОВ. Летает… Он хотел справиться, не пострадали ли из-за нынешних арестов люди вашей пятерки? И какова ваша сегодняшняя позиция по нашему делу?

ГУМИЛЁВ. У меня-то ничего не изменилось. Мои-то люди все на свободе … Да вот Таганцев арестован…

СОКОЛОВ. Что поделаешь… Но для нас это не так страшно. Он — не ключевая фигура… Сейчас намечается очень серьёзное дело. О нём-то я и хотел переговорить с вами.

ГУМИЛЁВ. Извольте, Константин, слушаю вас.

СОКОЛОВ. Заранее должен предупредить, что речь идёт о деле чрезвычайно опасном. Пока ещё вы можете отказаться.

ГУМИЛЁВ. Не пугайте меня, господин подполковник. Обратного пути нет. Я должен исполнить свой долг.

(Смеётся.)

Кроме того я получил знак, что мне суждено жить очень долго, по крайней мере, до девяноста лет.

СОКОЛОВ. Я вам завидую, Николай… А у меня жизнь кончилась два года назад… Началось спасение.

ГУМИЛЁВ. Как сказано!

(С ухмылкой.)

Не пойму: кто из нас — поэт?

 

Гумилёв и Соколов медленно идут по проспекту.

СЦЕНА 16. ПЕТРОГРАД. ИСААКИЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Вечер того же дня.

Вечер. По Исаакиевской площади со стороны собора идёт СОКОЛОВ (в костюме, через руку перекинут плащ). Около гостиницы «Интернационал» в отдалении друг от друга стоят два чёрных лимузина. При приближении Соколова из первой машины выходят ДВА ЧЕКИСТА в кожаных куртках.

 

Петроград. Гостиница «Англетер»
(в 1919–1925 гг. — «Интернационал»).

 

1-й ЧЕКИСТ. Товарищ, предъявите документы.

СОКОЛОВ. Документы? Пожалуйста.

(Охлопывает себя по карманам и в это время видит, что из дальней машины тоже выходят люди в кожанках.)

Надо ж такому случиться — дома забыл, из другого костюма не переложил. Но документы у меня, товарищи, в полном порядке.

2-й ЧЕКИСТ. Тогда пойдёмте с нами. Нечего много костюмов иметь.

СОКОЛОВ. Ну, с вами, так с вами…

 

Соколов в окружении двух чекистов направляется к автомобилю. 1-й чекист открывает заднюю дверцу, садится в машину; 2-й сзади подталкивает Соколова. Тот резко бьёт локтём в челюсть 2-го, чекист вскрикивает и падает. Соколов бросается бежать.

 

1-й ЧЕКИСТ (впрыгивая из автомобиля и выхватывая наган). Стой, падла, застрелю!

 

Все чекисты из обеих машин начинают погоню и стрельбу. Соколов оборачивается и несколько раз стреляет из револьвера — один из чекистов падает. Соколов сворачивает на улицу Гоголя. Погоня продолжается. Из дверей «Интернационала» выходит АСТРОНОМ под руку с ЛИДИЕЙ; они медленно направляются в сторону улицы Гоголя.

 

АСТРОНОМ (продолжая разговор). О чём это я говорил? Ты, Лидия, своим очарованием всегда сбиваешь меня с мысли… Да, я говорил, что семьдесят процентов петроградской интеллигенции одной ногой находятся в стане нашего врага, и мы должны эту ногу ожечь.

ЛИДИЯ. А вторую отрубить?

(Смеётся, потом спрашивает после паузы.)

Скажи, что там со вторым моим обожателем, с поэтом?

АСТРОНОМ. Листовка, которую ты нашла, решила дело. А пока пускай несколько деньков погуляет, пока мы ещё матерьялец накопим.

 

Из-за угла вываливают чекисты, которые тащат окровавленного, не наступающего на одну ногу, СОКОЛОВА. Он поднимает голову, с презрением смотрит на Астронома и Лидию. Астроном приподнимает шляпу, Лидия посылает воздушный поцелуй. Чекисты ведут Соколова к машине.

 

ЛИДИЯ (Астроному). Ну что, Млечин, ко мне нет претензий?

АСТРОНОМ. Какие уж тут претензии… Ювелирная работа!

(Целует ей руку.)

Ты — золото и будешь в золоте!

 

Лидия смотрит вслед Соколову, на лице появляется злобная гримаса, губы слегка приоткрыты и виден оскал.

 

ЛИДИЯ. Красавец!

 

СЦЕНА 17. МОСКОВСКИЙ КРЕМЛЬ. СЕНАТСКИЙ ДВОРЕЦ. КАБИНЕТ ЛЕНИНА

Август 1921-го года.

ЛЕНИН сидит за письменным столом, опершись на него локтями, и разговаривает по телефону.

 

Фотографии Гумилёва из следственного дела ЧК.

 

ЛЕНИН. Товарищ Луначарский, я устал тысячу и тысячу раз повторять вам одно и то же.

(Пауза.)

Я в курсе этого дела, лично наблюдал за его развитием.

(Пауза.)

Вы не первый проситель: тут и за Таганцева просили, и за чёрта-дьявола…

(Пауза.)

Ну и что из того, что этот ваш Гумилёв — талантливый поэт?

(Пауза.)

Дзержинский по этому поводу замечательно выразился: «Мы не можем, расстреливая других, делать исключение для поэтов». А я ещё и добавлю: мы не можем целовать руку, поднятую против нас. Позорно колебаться в этом вопросе и не расстреливать наших врагов. Всё.

 

Ленин в раздражении бросает трубку.

 

 

Выписка из протокола заседания Президиума Петрогуб. Ч.К. от 24.08.21 года:

«Гумилев Николай Степанович, 35 лет, б. дворянин, филолог, член коллегии издательства “Всемирная литература”, женат, беспартийный, б. офицер, участник Петроградской боевой контрреволюционной организации, активно содействовал
составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности. Верно: (подпись отсутствует). Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу».

СЦЕНА 18. ПОЛЯНА БЛИЗ СТАНЦИИ БЕРНГАРДОВКА
ПОД ПЕТРОГРАДОМ

13-е августа 1921-го года.

Край Ржевского полигона близ станции Бернгардовка: перелесок, поляна на откосе, за которым видны речка и мостик. Едва рассветает. Туман. Камера показывает две сосны: одна — кривая и маленькая, другая — большая, завалившаяся, с торчащими вверх вывороченными корнями. Около большой выкопаны два рва. Рядом стоит несколько десятков человек (около четверти — женщины) приговорённых к расстрелу (одеты кто во что). Среди них ГУМИЛЁВ и СОКОЛОВ, оба курят. Поляну окружает цепь солдат в шинелях и с винтовками. Подъезжает автомобиль. Из него выходит МАРК ЛЕВИЦКИЙ, идёт к приговорённым. Открывается задняя дверь автомобиля, через неё видно лицо АСТРОНОМА, он внимательно всматривается. Левицкий подходит к приговорённым.

 

ЛЕВИЦКИЙ. Кто здесь поэт Гумилёв?

ГУМИЛЁВ (отвечает после некоторой паузы, куря и не выходя из группы). Здесь нет поэта, здесь есть офицер Гумилёв, у которого лишь одна просьба: дать ему спокойно докурить папиросу.

 

Левицкий пожимает плечами, направляется обратно к автомобилю. Астроном выходит из машины и стоит, засунув руки в карманы галифе. В это время тихо звучат стихи:

 

Не избегнешь ты доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но, молчи! Несравненное право —

Самому выбирать свою смерть.[32]

Левицкий подходит к Астроному, что-то тихо говорит ему, тот криво усмехается.

На другом конце поляны у маленькой кривой сосны вдруг вырисовывается фигура СРЕБРОБОРОДОГО МОНАХА. Она полупрозрачна. Монах осеняет приговорённых крестным знамением.

Соколов бросает на землю докуренную папиросу, тушит её носком туфли и обращается к стоящему рядом человеку во флотском кителе. Это — контр-адмирал ЗАРУБАЕВ.

 

Контр-адмирал Сергей Валериянович ЗАРУБАЕВ (1877–1921). В 1901–1904 гг. — старший артиллерист на крейсере «Варяг». Расстрелян по делу Петроградской боевой организации
В. Н. Таганцева.

 

СОКОЛОВ. Ваше превосходительство, вы ведь, насколько я знаю, на легендарном «Варяге» служили?

ЗАРУБАЕВ. Да, ещё лейтенантом… Странно, что вы спросили… Мне сию минуту тоже «Варяг» почему-то вспомнился…

СОКОЛОВ. Так что же вы молчите, Сергей Валерианович! Запевайте «Варяга»!

ЗАРУБАЕВ (кладёт руки на плечи стоящим рядом, откашливается и запевает):

 

Hаверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает,

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает.

Хор мужских и женских голосов подхватывает:

 

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает.

 

Сквозь пение слышатся выстрелы. Песня обрывается. Всё скрывается в тумане. Прорисовывается только кривая маленькая сосна, и около неё фигура благословляющего Сребробородого монаха. Сначала тихо, потом всё громче и громче звучит мелодия (без слов) «Интернационала». В конце она оглушительна.

 

 Бернгардовка (долина реки Лубьи). Крест-кенотаф в вероятном месте расстрела Н. С. Гумилёва.

 

 

ЭПИЛОГ

СЦЕНА 1. КИРОВОГРАД, УЛИЦА КАРЛА МАРКСА. РЕЗИДЕНЦИЯ НЕСТОРА, МИТРОПОЛИТА КИРОВОГРАДСКОГО И НИКОЛАЕВСКОГО

Лето 1961-го года.

В ограду собора во имя Рождества Пресвятой Богородицы входят двадцатилетний юноша ВИКТОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ (внук Глеба и Талочки) и пятидесятилетний майор Советской армии (в парадной форме, вся грудь в орденах) ГЛЕБ САМСОНОВ (мальчиком он сопровождал Игната в селе Белкине). Они проходят к резиденции правящего архиерея, звонят в дверь. Открывший дверь келейник проводит их в дом. Поднимаются по лестнице. Навстречу выходит МИТРОПОЛИТ НЕСТОР (за восемьдесят лет, в скуфейке, подряснике с наперсным крестом на Георгиевской ленте).

 

Кировоград. Кафедральный собор во имя Рождества
Пресвятой Богородицы. 

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Ну, здравствуй, здравствуй, Виктор Архангельский! Наконец-то я тебя разыскал!

(Заключает Виктора в объятья, потом несколько отстраняет от себя).

Дай-ка я посмотрю на внука Глеба и Наталии. Похож на деда, похож…

(Оглядывается на Самсонова.)

А это что за воин с тобой?

САМСОНОВ. Майор Глеб Самсонов.

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Ещё один Глеб!

ВИКТОР. Глеб Ильич родом из той деревни, где служил мой прадед, видел, как его арестовали. Вот я и подумал, что вам с ним интересно будет поговорить…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Конечно, конечно, молодцы́, что приехали. Что ж это мы стоим на лестнице. Идёмте посидим, поговорим, почаёвничаем. Голодные?

 

Митрополит проводит Виктора и Самсонова в комнату.

СЦЕНА 2. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

На столе в трапезной стоит самовар, стаканы, тарелочки с печеньем, баранками, пряниками, конфетами. За столом в кресле сидит МИТРОПОЛИТ НЕСТОР, напротив него на стульях ВИКТОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ и ГЛЕБ САМСОНОВ.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР (Самсонову). А не боишься ты, воин, вот так, со всеми регалиями ко мне, к попу, приходить? Ведь, небось, коммунист?

САМСОНОВ. Мне, батюшка…

 

Виктор, толкает его в бок и шепчет: «Владыка».

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР (улыбается). Да как сказалось, так и сказал.

САМСОНОВ. А насчёт боязни… Мне, владыка, в Сталинграде немец всю мою боялку отстрелил… А про коммуниста? Вступил я в войну в партию, да.

(Указывает на орден Красной Звезды.)

И звезда на мне красная… Но дядя Игнат говорил…

(Показывает руки.)

Руки, они всё одно — белые.

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. А ты, воин, Игнатушку нашего знал?

САМСОНОВ (с интонацией Игната). Само собой… Мальцом ещё совсем был… Сахару он мне дал… Несколько минут мы с дядей Игнатом и поговорили… А вот почему-то в душу запало… На всю жизнь… И как убили его видал… И как батюшку забрали…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Рассказывай, воин, рассказывай…

САМСОНОВ. Я предупредил тогда их, что чекисты едут… Только что предупреждать… Разве от них спрячешься…

 

НЕСТОР, митрополит Кировоградский и Николаевский.

СЦЕНА 3. КАЛУЖСКАЯ ГУБЕРНИЯ, СЕЛО БЕЛКИНО

Более сорока лет назад — октябрь 1920-го года.

Из дома священника выбегает мальчик ГЛЕБ САМСОНОВ. В это время подъезжают две машины, из них выходят чекисты во главе с ВОЛКОВЫМ. Глеб прячется за деревом и видит всё, что происходит.

Чекисты направляются к храму. На дверях висит большой замок, один из чекистов пытается сбить его прикладом, у него ничего не выходит. Появляется АГАФЬЯ (в телогрейке), подбегает к храмовой двери, закрывает её собой, разведя руки в стороны. Видно, что она кричит, бранится. Из дома выходят АННА (в пальто и платке), ИГНАТ (в красноармейской шинели). Чекист, стоящий у входа в храм, наставляет на Агафью винтовку, другой с силой отталкивает женщину в сторону. Та падает, ударяется головой о порог, по лицу течёт кровь. Игнат убегает обратно в дом.

Камера поднимается вверх и показывает колокольню: там ОТЕЦ ПЁТР несколько раз ударяет в колокол. Потом удары становятся всё чаще и переходят в набат. Это — единственный звук на протяжении всей сцены (речь персонажей обозначается только мимикой). Вокруг церкви начинают собираться местные жители, они что-то кричат в сторону чекистов.

Волков вынимает наган, показывает, чтобы все отошли в сторону, стреляет в замок, тот падает. Чекисты входят в храм. Несколько человек остаётся на улице. Камера показывает окаменевшую Анну, она закрыла лицо руками.

Из дома, размахивая винтовкой, выбегает Игнат. Чекисты бросаются к нему. Игнат стреляет в воздух. Из храма выбегает Волков, выхватывает маузер и несколько раз стреляет в Игната, тот сразу падает.

С колокольни выводят отца Петра, тащат к автомобилям, расталкивая собравшихся вокруг людей. С земли поднимают всё ещё лежащую там Агафью. Она видит тело Игната, вырывается из рук чекистов и бросается к нему. Агафью оттаскивают и тоже запихивают в автомобиль.

Из-за дерева смотрит на всё это присевший на корточки Глеб Самсонов.

СЦЕНА 4. ХАРЬКОВ. РЕСТОРАН «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ»

Апрель 1970-го года.

В ресторане много народа. В углу за столиком сидят два старика в парадных костюмах, на которых висят ордена. Выпивают, закусывают. Один из них — СТЕПАН САЕНКО, убийца Варвары (ему за 80 лет; на пиджаке орден Ленина). Другой — ПАВЕЛ МАКАРОВ, убийца Глеба (за 70 лет; ордена Красного Знамени и Красной Звезды).

 

Кадр из художественного телефильма
«Адъютант его превосходительства» (1969).

Справа: капитан Павел Андреевич Кольцов (артист Юрий Соломин), прототипом которого является П. В. Макаров. Слева: Владимир Зенонович Ковалевский (артист Владислав Стржельчик), прототипом которого является генерал В. З. Май-Маевский. Сценарий фильма основан на книге воспоминаний Макарова «Адъютант Май-Маевского» (М., 1927).

 

СТЕПАН САЕНКО. Тут, Пашка, кино про тебя по телевизору крутили. «Адъютант его превосходительства»! Во как! Давай выпьем за это!

 

Выпивают. В это время прокручиваются кадры из фильма «Адъютант его превосходительства» (или показываются фотографии).

 

МАКАРОВ. Какой на … про меня! Даже не про жопу мою! Всё переврали, собаки!

СТЕПАН САЕНКО. Не, кино хорошее… Адъютант превосходительства… Приятно посмотреть. И тебе слава…

МАКАРОВ. Какая на … слава! Они даже не признают, что половину из моей книги спёрли. Сначала писал всюду, искал правду, а потом плюнул и растёр…

 

Чокаются, выпивают.

 

СТЕПАН САЕНКО (закусывает маринованным грибом, кладёт вилку). А какого ты, ваще, книжки писал? Лев Толстой херов!

МАКАРОВ. А чего?

СТЕПАН САЕНКО. А того! Не суйся вверх. Ты уж пару годков за них отмотал. Мало!

МАКАРОВ. А тебя, Стёпа, так и не посадили… Говорили, ты отбился от энкаведистов в 38-м, гранатой грозил… Да я не верю. От них не отобьёшься…

СТЕПАН САЕНКО. Верю — не верю… А вот он я — живой и здоровый…

(Опрокидывает рюмку.)

И водочку ещё на девятом десятке пить могу.

СЦЕНА 5. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

Лето 1961-го года.

САМСОНОВ (со вздохом). Дядю Игната они так и бросили там лежать мёртвого. Потом наши, деревенские, его подобрали. Батюшку из Малого привезли, отпели, честь по чести похоронили. Мамаша моя, покойница, до последних дней своих за могилкой смотрела. Теперь я иногда наезжаю…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Да, Игнатушка…

(Крестится.)

Упокой, Господи, его душу. Жил безотказно и умер геройски.

(Виктору.)

Ты о деде своём что-нибудь знаешь? Я-то Глеба видел в последний раз только в конце 18-го, в Киеве.

ВИКТОР. Его убили в 20-м. Баба Тала сама долго ничего не знала, а потом в госпиталь, где она служила, привезли её брата Андрея, красного командира. Его ранили в Кронштадте, у неё на руках и умер… Он-то перед смертью всё и рассказал. Дед Глеб и его отряд захватили автомобиль, в котором ехал брат бабы Талы. А потом появились красные, переодетые в форму белых. Их командир и застрелил Глеба.

СЦЕНА 6. СЕВЕРНАЯ ТАВРИЯ

Более сорока лет назад — август 1920-го года.

Солдаты Макарова пытаются завести автомобиль. Вокруг ходят лошади без всадников. Повсюду тела дроздовцев, среди них — Игнат. АНДРЕЙ КОВАЛЕНКО сидит на корточках перед лежащим на траве ГЛЕБОМ.

 

ГЛЕБ. Талочке… скажи… скажи: супница разбилась… супница… Нет… не говори…

АНДРЕЙ. Сам ещё сто раз всё скажешь!

ГЛЕБ. Смерть не страшна, смерть не безобразна…

 

Глеб закрывает глаза. Слышно, как стрекочет кузнечик. Звучат стихи:

 

Рыцари храбрые пали во прах…

Мечи их давно заржавели.

Но души их светлые на небесах

Средь сонма святых… мы верим…[33]

СЦЕНА 7. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

Лето 1961-го года.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР (крестится). Отец Пётр и перед смертью верил, что Глеб жив. Думал, может, в эмиграции… Я не разуверял… Хотя знал: нет его там. Сам был в эмиграции, пытался найти… Увы…

САМСОНОВ. А как это так вышло? То вы были в эмиграции…

(Обводит рукой трапезную.)

Теперь вот тут…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Это, воин, долгая история…

(Виктору.)

А с прадедом твоим, отцом Петром, я столкнулся в Мордовии, в лагере.

 

СЦЕНА 8. МОРДОВИЯ. ОСОБЫЙ ЛАГЕРЬ ДУБРАВНЫЙ

Зима 1949-го года.

 

Дубравлаг в Мордовии.

 

По заснеженному лагерному двору идёт МИТРОПОЛИТ НЕСТОР (уже за 60 лет). На нём телогрейка, ватные шаровары, валенки, варежки, ушанка. Лагерь имеет тройное ограждение. В дальнем от двора ряду на высоких столбах густо натянута колючая проволока, вверху образуется наклонный навес наружу. В двух метрах от первого ряда ограждения идёт второй — глухой, высокий, дощатый забор, над которым в три ряда тоже натянута «колючка». Третий ряд — невысокий деревянный барьер, на его столбах прибиты белые щиты с жирной черной надписью: «Стой! Стреляю!». По углам двора виднеются вышки. Лагерь с четырёх сторон освещён мощными лампами на столбах. По двору тянется ряд длинных прямоугольных бараков. Мимо митрополита проходит несколько заключённых, он обращается к одному из них.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Скажи, брат, где здесь у вас барак для доходяг?

ЗАКЛЮЧЁННЫЙ. А ты, дед, чё, новенький?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. С последним этапом привезли.

ЗАКЛЮЧЁННЫЙ. И чё, сразу в доходяги запросился?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Нет, сказали, что тут один мой знакомый находится.

ЗАКЛЮЧЁННЫЙ. А-а…

(Указывает варежкой на одно из строений.)

Вон ихний барак, третий отсюда.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Спасибо, брат.

 

Митрополит идёт в указанном направлении, спотыкается об один из пеньков, торчащих повсюду, роняет шапку, поднимает её, отряхивает, продолжает идти дальше, входит в барак.

СЦЕНА 9. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

Лето 1961-го года.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР (Виктору). Вот там я и встретил твоего прадеда, а своего лучшего друга отца Петра.

(Подносит платок к глазам.)

Он был уже совсем плох, отходил… Но Господь так устроил, чтоб я был при его последнем часе. Исповедал, причастил…

ВИКТОР. Как? А разве там можно было?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Как служили? Без антиминса, без престола? Господь научил… Было там ещё несколько священников. Один ложился, а мы служили у него на груди. Вместо просфоры — хлеб. Господь на Тайной вечери сказал, что хлеб пресуществляется в Его Тело. Вместо вина — вода. В Кане Галилейской Господь претворил воду в вино… Так и служили…

СЦЕНА 10. ХАРЬКОВ. РЕСТОРАН «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ»

Апрель 1970-го года.

За столиком сидят СТЕПАН САЕНКО и ПАВЕЛ МАКАРОВ.

 

СТЕПАН САЕНКО. Про меня кин не крутят, зато мне — почёт и уважение. Пионерам рассказываю за свой революционный героизм!

МАКАРОВ (выпивает). Про что рассказываешь? Про то, как ты людей жрал?

СТЕПАН САЕНКО. А я их не жрал.

(Выпивает рюмку, берёт за косточку котлету по-киевски, откусывает, жуёт.)

Я ими закусывал.

СЦЕНА 11. ХАРЬКОВ.
ЗДАНИЕ ЧК, КАБИНЕТ СТЕПАНА САЕНКО

50 лет назад — март 1919-го года.

Воспроизводится фрагмент 3-й сцены 8-й серии:

За столом сидят СТЕПАН САЕНКО, ПАВЕЛ КИН, МАТРОС КОЛЯДУН, перед ними стоит САХАРОЗАВОДЧИК КРУПЕЦКИЙ.

 

СТЕПАН САЕНКО (посмеиваясь, приближается к Крупецкому). Молоде́ц! Считай, уже на свободе. А хотя… На хер ты нам теперь сдался? Записка есть…

 

Саенко берёт со стола стакан, выпивает. Потом резким движением перерезает горло Крупецкому. Кровь брызжет на стол и растворяется на красной скатерти.

СЦЕНА 12. МОРДОВИЯ. ОСОБЫЙ ЛАГЕРЬ ДУБРАВНЫЙ

Зима 1949-го года.

Внутри барака по обеим сторонам тянутся двухъярусные нары-вагонки, на которых сидят и лежат заключённые. На одной из нижних — ОТЕЦ ПЁТР (ему за 70 лет), накрыт одеялом, изможденное лицо умирающего. Рядом сидит МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Они очень тихо разговаривают.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Вам, отец Пётр, в больничку бы надо. Почему до сих пор не перевели?

ОТЕЦ ПЁТР (еле слышно). Мне не в больничку надо…

(Поднимает глаза вверх.)

Мне туда уже надо… Только тайну великую боялся унести с собой…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Что за тайну?

 

Мимо них проходит заключённый, очень похожий на СРЕБРОБОРОДОГО МОНАХА (играет тот же актёр). Отец Пётр широко открывает глаза и всматривается в него.

 

Митрополит НЕСТОР. Фотографии из следственного дела НКВД 1948-го года.

В декабре 1945-го архиепископ Нестор, находившийся в эмиграции, вместе с возглавляемой им Харбинской епархией воссоединился с Русской Православной Церковью Московского Патриархата. В 1946-м возведён в сан митрополит Харбинского и Маньчжурского. В 1948-м задержан китайскими властями и депортирован в СССР. На суде в Хабаровске обвинён в антисоветской деятельности. В частности, в написании книги «Расстрел Московского Кремля» и совершении панихид по Алапаевским мученикам. Осуждён на 10 лет ИТЛ. Освобождён в январе 1956-го. Патриархом Алексием I назначен митрополитом Новосибирским и Барнаульским. С 1958-го — митрополит Кировоградский и Николаевский.

 

Митрополит НЕСТОР в заключении.

ОТЕЦ ПЁТР. Нагнитесь ко мне, владыка.

 

Митрополит Нестор наклоняется, и отец Пётр долго что-то шепчет ему на ухо. В это время кинокамера показывает барак: вдоль нар и всюду, где можно, сушится огромное количество сырой, грязной одежды. Между вагонками широкий проход, в конце которого стоит стол, сбитый на крестовине. За столом сидит несколько человек. У входа громадный чан — параша. При входе и в противоположном конце горят фонари «летучая мышь». Там же стоят две печки-буржуйки. На окнах решётки. Отец Пётр заканчивает свой рассказ, митрополит Нестор распрямляется.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Настоящий детектив…

ОТЕЦ ПЁТР. И сыщик был: меня Чёрный полковник на каждом допросе о голове расспрашивал.

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. А если подумать: зачем она им?

ОТЕЦ ПЁТР. Чтоб у нас не было… Они тоже — верующие. Только — в другого веруют.

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Да… в другого… и крепка их вера…

ОТЕЦ ПЁТР. Теперь только трое знают, где спрятан ковчежец Патриарха: я, вы и Агафья Лукинишна. Если жива… Мои часы, как видите, сочтены. Значит, вся надежда на вас.

(Мимо снова проходит заключённый, похожий на сребробородого монаха).

Вы, владыка, должны выжить, вырваться отсюда, найти и вернуть святыню, когда час пробьёт…

ГОЛОС НАДЗИРАТЕЛЯ. Готовсь к отбою. Посторонним покинуть барак.

 

Митрополит Нестор скрытно благословляет отца Петра, они обнимаются и целуются.

СЦЕНА 13. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

Лето 1961-го года.

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Через два дня отпели мы отца Петра…

(Снова вытирает платком глаза.)

Волю его последнюю я исполнил. Разыскал, сберёг, вернул…

 

Камера крупно показывает красный угол трапезной: яркий солнечный луч падает на образ Сергия Радонежского, и он как бы сияет.

 

ГЛЕБ САМСОНОВ. Что вернули?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Не время сейчас говорить об этом… Как-нибудь потом…

ВИКТОР. А кто-нибудь что-то слышал об Агафье?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Агафья так и пропала. Я, как вышел из лагеря, побывал у её сродников в Мытищах. Говорят, два года после ареста писала, потом — всё, молчок… Думаю, сгинула где-нибудь в лагерях. Там с её языком не выживешь… Сейчас вот всяких Якиров да Тухачевских поминают, мол, невинные жертвы… Но о миллионах Агафий и Игнатов — молчат! Не было их!.. Прах… А я говорю: не прах! Венец мученический прияли — и Царствие небесное обрели!

(Крестится на икону, вслед за ним крестятся Виктор и Самсонов.)

Вы чай-то пейте за разговором, да конфетки берите.

(Обращается к Виктору.)

Ты о себе-то расскажи, Виктор Архангельский, о ваших…

 

ВИКТОР. Бабушка Тала с моим отцом перебралась в Петроград, там её устроили сестрой в военный госпиталь. Баба Оля ей помогала. Потом к ним приехала баба Аня, служила машинисткой. В первые дни войны отец ушёл на фронт.

ГЛЕБ САМСОНОВ. Паша Архангельский у меня во взводе был. Как-то разговорились, то да сё, я и сказал, что из Белкина. А он: у меня там дед в церкви служил. Вот оно как срослось… Я тогда только взвод принял… От того взвода вскорости рожки да ножки остались… три человека… Всех остальных миномётами накрыло… и Пашу…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Как и отец, в бою погиб, за Россию.

(Виктору.)

Гордись!

ВИКТОР. Я и горжусь… Мы тогда в эвакуации были, в Челябинске: мама, баба Оля, баба Аня и я. А баба Тала отказалась ехать, не хотела госпиталь бросать… В блокаду от голода умерла… Даже могилы нет…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. О, Господи!

 

С трудом встаёт из кресла, подходит к иконам, шёпотом читает молитвы.

СЦЕНА 14. ХАРЬКОВ. БЛАГОВЕЩЕНСКАЯ УЛИЦА

ГОСТИНИЦА «ЮЖНАЯ». 42 года назад — июнь 1919-го года.

Воспроизводится фрагмент 20-й сцены 8-й серии:

За столом в гостиничном номере сидят ГЛЕБ, ТАЛОЧКА, СОКОЛОВ, ИГНАТ.

 

ТАЛОЧКА. За победу!

(Выпивают.)

Глеб, ты помнишь, как всё начиналось? Помнишь Немецкую улицу? Помнишь, Глебчик, Лефортово? Полковника Лихачёва?

(Встаёт, медленно проходит в угол комнаты, берёт стоящую там гитару, слегка настраивает её, поёт.)

 

Есть в стане моём — офицерская пря́мость,

Есть в рёбрах моих — офицерская честь.

На всякую муку иду не упрямясь:

Терпенье солдатское есть!

И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром

Скрежещет — корми-не корми! —

Как будто сама я была офицером

В Октябрьские смертные дни…

СЦЕНА 15. ХАРЬКОВ. РЕСТОРАН «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ»

Апрель 1970-го года.

За столиком сидят СТЕПАН САЕНКО и ПАВЕЛ МАКАРОВ.

 

СТЕПАН САЕНКО (выпивает рюмку, бьёт кулаком по столу и кричит Макарову). Ты, обормот, с беляками хавал да пил, а потом стучал на них, сука. А я их стрелял.

МАКАРОВ. А потом — и хавал, и пил.

СТЕПАН САЕНКО. Почему потом? Можно было и сразу.

(Ещё выпивает, стучит по столу.)

Стрелял и стрелять буду, как красный герой!

МАКАРОВ (тоже выпивает). Кровосос ты паскудный, а не красный герой. Вот что я тебе по правде скажу.

СТЕПАН САЕНКО (задыхаясь от негодования). А ты… ты… Не знаю, как и назвать… Ты — выпердыш белогвардейский!

 

Ресторан «Центральный» в Харькове.

 

Саенко берёт со стола котлету по-киевски, швыряет в лицо Макарову. Тот хватает Саенко за грудки. Всё со стола летит на пол. Слышны возмущенные крики публики, пронзительные свистки.

СЦЕНА 16. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

Лето 1961-го года.

 

ВИКТОР. А вот о Фёдоре Архангельском я ничего не знаю.

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Зато я знаю… знал… Я потерял Федюшку в Омске в 19-м. Потом оказалось, он был насильно мобилизован атаманом Анненковым. Вытащил его университетский приятель. Оба они совершили Ледяной поход до Читы.
В 21-м вместе с горсткой мальчишек-каппелевцев вырвали власть у тысячи красных во Владивостоке. А потом и Владивосток пал. Эвакуацию произвели внезапно.

СЦЕНА 17. ВЛАДИВОСТОК.
АДМИРАЛЬСКАЯ ПРИСТАНЬ В БУХТЕ «ЗОЛОТОЙ РОГ»

Почти сорок лет назад — 25-е октября 1922-го года.

По наклонной дороге, идущей из города, бегут ФЁДОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ, СЕРГЕЙ БЕЗДЕТНЫЙ и ТРОЕ КАДЕТОВ Морского корпуса (они в измызганных шинелях, фуражках, с винтовками за плечами). Добежав до пристани, замирают: пристань совершенно пуста, нет ни людей, ни кораблей. Тихо звучит мелодия Дроздовского марша, она же — советской песни «По долинам и по взгорьям…».

 

Владивосток. Адмиральская пристань в бухте «Золотой Рог».

 

СЕРГЕЙ. Приплыли!..

ФЁДОР. Вернее, уплыли. Корабли наши уплыли без нас.

1-й КАДЕТ. Корабли не плавают, а ходят.

ФЁДОР (насмешливо). Бывалый моряк… А нам теперь, что? До Японии тоже ходить аки посуху! Красные вот-вот возьмут Владивосток!

2-й КАДЕТ. Я ж говорил: нечего до сих пор было в тайге сидеть, красных всё равно не отобьёшь впятером. А теперь вот…

 

Они замечают сидящего на лавочке мужчину в бушлате, который их нехотя рассматривает, покуривая короткую трубочку. Это — отставной боцман ДЯДЯ ВАСЯ. Ему за пятьдесят. Лицо, которое говорит о регулярных возлияниях, обрамляет шкиперская борода. Сергей направляется к нему.

 

СЕРГЕЙ. Здравствуйте!

ДЯДЯ ВАСЯ. Здоро́во… У тебя, хлопец, выпить нету?

СЕРГЕЙ. Немного осталось.

 

Сергей отстёгивает флягу и подаёт дяде Васе. Тот делает большой глоток, потом трясёт флягу надо ртом. К ним подходят Фёдор и кадеты.

 

ДЯДЯ ВАСЯ (Сергею). Выручил, прям, выручил! Спаситель!

(Подаёт руку.)

Боцман Пронин, дядя Вася. Куда навострились, хлопцы?

3-й КАДЕТ. В Японию…

ДЯДЯ ВАСЯ (указывает в сторону моря). Вона она, ваша Япония.

3-й КАДЕТ. А как добраться туда?

ДЯДЯ ВАСЯ. Добраться? Валяй, вплавь.

СЕРГЕЙ. А если серьёзно?

ДЯДЯ ВАСЯ. Вишь, какой сурьёзный! А коли сурьёзно, то никак в твою Японию не попадёшь. Старк, адмирал, давеча всю флотилю увёл. Де ж вы были?

 

Фёдор отстёгивает флягу, встряхивает над ухом, протягивает дяде Васе. Лицо у того расцветает.

 

ФЁДОР. Возьмите, там есть ещё.

ДЯДЯ ВАСЯ. Во, за угощеньеце премного благодарны.

(Выпивает, крякает, потом говорит в раздумье.)

Разве что на «Рязани»…

ФЁДОР. А что такое «Рязань»?

ДЯДЯ ВАСЯ. Бот моторно-парусный. Это говно никто и брать не стал, бросили… А зря… Он ходкий…

(Дядя Вася указывает рукой.)

Вон он.

 

Все смотрят туда, куда указал дядя Вася: действительно вдалеке у берега стоит маленький бот.

 

СЕРГЕЙ. А эта скорлупа дойдёт до Японии?

ДЯДЯ ВАСЯ. А хрен её знает… Может, и дойдёт… Говно, ваще-то, не тонет…

ФЁДОР. Дядь Вась, давай посмотрим эту посудину.

ДЯДЯ ВАСЯ (вытряхивая трубку и вставая). Ну пойдём, коли так.

 

Все направляются к боту.

СЦЕНА 18. ХАРЬКОВ. РЕСТОРАН «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ»

Апрель 1970-го года.

В ресторане продолжается драка между САЕНКО и МАКАРОВЫМ: два старика валяются на полу и отчаянно лупят друг друга. Появляется наряд милиции во главе с ЛЕЙТЕНАНТОМ. Они с трудом разнимают дерущихся. Саенко и Макаров стоят ободранные, избитые, тяжело дышат. Видны ордена на порванных пиджаках. На полу валяются стулья, разбитая посуда, лужи водки и томатного сока.

 

ЛЕЙТЕНАНТ. Что же вы это, товарищи старики, напились, буяните. Только ордена свои позорите.

СТЕПАН САЕНКО. Не ты, сопляк, нам эти ордена давал, не тебе об них и толковать.

ЛЕЙТЕНАНТ (милиционерам). Ведите этих ветеранов в машину, повезём в участок.

(Оглядывается по сторонам.)

Старые, а такой разор натворили…

 

В ресторанном зале появляется АСТРОНОМ в дорогом плаще, шляпе (внешне он ничуть не изменился). Подходит к лейтенанту и предъявляет красное удостоверение.

 

 АСТРОНОМ (командным голосом). Лейтенант, развезите этих товарищей по домам и проследите, чтобы с ними всё было нормально. Это — заслуженные товарищи.

(Обращается к окружающим.)

Ничего страшного не произошло. Что поделаешь, возраст… В своё время эти товарищи подняли знамя революции, крепко держали и с достоинством несли его. Мы им всем обязаны.

Астроном уходит. Вслед за ним, поддерживая друг друга, плетутся Саенко и Макаров. Сзади — милиционеры.

 

ЛЕЙТЕНАНТ (себе под нос). Опять «старшие братья» лезут, куда их не просят.

СЦЕНА 19. ВЛАДИВОСТОК. АДМИРАЛЬСКАЯ ПРИСТАНЬ

25-е октября 1922-го года.

В арке Цесаревича появляется СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ (в полушубке, шапке, с мешочком за плечами, опирается на клюку).

 

Владивосток. Арка Цесаревича (Николаевские ворота)
и Адмиральская пристань.

 

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Эй, эй, православные!

(Все оборачиваются и останавливаются; монах подходит к Фёдору, шедшему последним).

Это кудай-то, радость моя, Господь меня привёл?

ФЁДОР. Это — край земли русской, батюшка. Самый край.

СРЕБРОБОРОДЫЙ МОНАХ. Русской? Это хорошо, что русской.

(Крестит всех, оборачивается лицом к городу, становится, благословляет и его, и как бы всю Русь.)

Спаси её, Господи!

СЦЕНА 20. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

Лето 1961-го года.

 

САМСОНОВ. Неужели Фёдор и кадеты добрались до Японии?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Добраться-то добрались… Пятеро мальчишек с дядей Васей вместо капитана приплыли в город Цуругу. Я как раз только что приехал туда.

ВИКТОР. Вы там встретились?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Да, только ненадолго. Японцы их на берег не пустили.

ВИКТОР. Почему?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Опасались наплыва беженцев. Как я ни хлопотал, ничего не помогло. Только снабдили водой да припасами. И пришлось нашим морякам идти аж до Америки.

САМСОНОВ. Разве это возможно? На какой-то лодчонке от Владивостока до Америки?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. А ты что, по своей войне не знаешь, что для русских всё возможно?.. Четыре месяца шли и дошли.

СЦЕНА 20. СИЭТЛ (США, ШТАТ ВАШИНГТОН)

Февраль 1923-го года.

В темноте к американскому берегу подходит бот «Рязань». У штурвала стоит боцман ДЯДЯ ВАСЯ. Рядом с ним — оборванные, измождённые ФЁДОР и КАДЕТЫ.

 

Порт Блэкли, неподалёку от Сиэтла.

ДЯДЯ ВАСЯ. Давай, салаги, глуши мотор. Ти́хонько обойдём с подветренной стороны и прям к стенке станем. А то, боюсь, эти супостаты нас за спиртовоза примут и обратно заворотят.

 

Вдруг загораются мощные прожекторы. В их свете видна целая флотилия яхт и парусников, на палубах которых стоят люди, размахивающие руками.

 

ДЯДЯ ВАСЯ. Ну всё! Капец прямо по курсу!

 

Из громкоговорителей слышна английская речь.

 

2-й КАДЕТ. Я ж говорил: надо было на Филиппины идти! А вы: Америка большая — в море не промахнёшься!

1-й КАДЕТ. Вот и не промахнулись…

ФЁДОР. Не трещите вы, они же что-то говорят нам. Дайте послушать.

ДЯДЯ ВАСЯ. А ты чё, по-ихнему балакаешь?

ГОЛОС ИЗ ГРОМКОГОВОРИТЕЛЯ. Seattle citizens welcome young athletes, who have set the world record!

ДЯДЯ ВАСЯ. Чё там?

ФЁДОР. Они говорят, что мы — спортсмены, поставившие мировой рекорд…

ДЯДЯ ВАСЯ. Ё-моё на клотике! Форштевнем перегнуть! Рекорд, твою… Может и выпить дадут?

СЦЕНА 21. КИРОВОГРАД.
РЕЗИДЕНЦИЯ МИТРОПОЛИТА НЕСТОРА

Лето 1961-го года.

 

ВИКТОР. А откуда в Сиэтле могли узнать о прибытии бота?

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Моряков-то наших встретил американский пароход, сообщил по радиотелеграфу. И в газетах пропечатали: мол, молодые спортсмены устанавливают мировой рекорд трансокеанского рейса при наименьшем тоннаже. Знали б они, какой там спорт был…

САМСОНОВ. Об этом книжки бы писать…

ВИКТОР. Лучше — стихи…

Звучат стихи:

 

Лбом мы прошибали океаны 

Волн летящих и слепой тайги: 

В жребий отщепенства окаянный 

Заковал нас Рок, а не враги.[34] 

СЦЕНА 22. КИРОВОГРАД. ДВОР СОБОРА
ВО ИМЯ РОЖДЕСТВА ПРЕСВЯТОЙ БОГОРОДИЦЫ

По церковному двору идут МИТРОПОЛИТ НЕСТОР, ВИКТОР, САМСОНОВ.

 

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Потом Федюшка перебрался ко мне в Харбин… Всё не мог забыть свою Софию… Принял монашество с именем Сергия. Когда я в 48-м собирался в Москву, он наотрез отказался, из Харбина уехал. И правильно сделал. Не то б мыкался по лагерям, как я, может, и того хуже… Не знаю, где теперь… Вестей никаких нет…

ВИКТОР (смотрит на часы). Владыка, извините, но нам пора на поезд: мы сегодня же возвращаемся в Москву.

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Что ж, ладно. И так, спасибо, что навестили старика. Обо всём, кажется, побеседовали.

ВИКТОР. У меня до сих пор в глазах мелькают картины событий, о которых мы говорили. Страшно… и больно. Эти люди отдали столько сил, самих себя… И всё напрасно. Той России, за которую они боролись, нет. Белая трагедия…

МИТРОПОЛИТ НЕСТОР. Федя всё время вспоминал слова своего профессора Ильина: «Мы победим, даже если проиграем». Думаю, что так оно и произойдёт… Если бы в момент, когда тьма окутала нашу родину, не нашлось людей, возжелавших света, это означало бы духовную смерть России. Но такие люди, слава Господу, нашлись. Их было мало, они проиграли. Силы Белой Гвардии были сломлены, и как тело она погибла. В духовном же отношении Белый подвиг и Белая трагедия никогда не умрут в будущей истории Великой Святой Руси… Они дадут всходы. Пусть нескоро. Я верю во благость Господню, верю, что Россия вернется к России Христа! Святая Россия не погибнет, — говорила мне мученица Елизавета.

Митрополит благословляет, заключает в объятия Виктора и Самсонова.

СЦЕНА 23. МОСКВА, КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

С последних событий прошло 56 лет, 2017-й год.

На Красную площадь возвращаются ВИКТОР АРХАНГЕЛЬСКИЙ, его внуки ФЁДОР и АННА. Они не спеша идут по площади. В это время звучит ЗАКАДРОВЫЙ ГОЛОС ВИКТОРА и одновременно на экране появляется текст, который он произносит:

 

Будто какой-то рок сгустился над Россией в начале ХХ века. Не ввергла бы русская власть Россию в ненужную для неё войну с Японией — не было бы революций. Остался бы Пётр Столыпин премьер-министром — не допустил бы ненужной для России войны с Германий и не было бы революции. Не было бы в России инфернальной фигуры Ленина — не было бы октябрьского переворота. Именно Ленин с маниакальной энергией ковал когорту маньяков революционных потрясений, вбивал в общественное сознание самые разрушительные и кровавые призывы. Не было бы октябрьского переворота в России — не было бы мирового коммунизма. Но большевики никогда не пришли бы к власти, если бы спайка думских лидеров, высшего генералитета и аристократии не совершила накануне победы в Великой войне предательский февральский переворот. Насильственное отречение государя лишило тысячелетнюю Россию стержня власти, парализовало правосознание людей, на котором только и держится государство. Результатом всего этого стала страшная гражданская бойня, в которой погибли миллионы русских людей, погибла Великая Россия.

 

Камера снова показывает Виктора с внуками, идущих по площади. Они останавливаются между Спасской башней и мавзолеем Ленина.

 

ВИКТОР. Вот здесь, у Кремля, всё начиналось. И наша прогулка, и эпопея наших предков. История, как говорил Карамзин, «завет предков потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего». Павших, и красных и белых, может быть, уравняют перед Вечным Судией их смерть, их страдания. А вот для нас, живых, останется навеки заветом выбор между белым и красным, между бунтом и строем, между революцией и Россией. Мы за Россию! И, как пел когда-то ваш прадед: «Вперед без страха, с нами Бог!».

Виктор и его внуки идут к Воскресенским воротам.

 

 

В это время едва слышно начинает звучать мелодия «Интернационала». Со стороны Верхних торговых рядов, почти во всю их ширину, появляются все «КРАСНЫЕ» герои фильма во главе с ЛЕНИНЫМ и направляются к мавзолею. На нём возвышается фигура АСТРОНОМА со скрещенными на груди руками. За мавзолеем видны мемориальные доски на Кремлёвской стене, памятники. Шеренга «красных», конусовидно сужаясь, приближается к открывающимся в этот момент дверям Мавзолея и как бы втягивается в них. Мелодия «Интернационала» смолкает.

Камера переносится к Воскресенским воротам: через них проходят Виктор и внуки. Потом возвращается на место мавзолея: там пустое пространство. Ни самого мавзолея, ни памятников, ни мемориальных досок нет.

Куранты начинают играть «Коль славен наш Господь в Сионе». Открываются Спасские ворота из них выходят все «БЕЛЫЕ» герои фильма во главе с СЕРГИЕМ РАДОНЕЖСКИМ, ПАТРИАРХОМ ТИХОНОМ и ИМПЕРАТОРОМ НИКОЛАЕМ. Они постепенно заполняют собой всю Красную площадь (показываются крупно), потом медленно поднимаются вверх и растворяются. Куранты играют «Коль славен наш Господь в Сионе».

КОНЕЦ ФИЛЬМА

Мы обращаемся ко всем с просьбой о финансовой помощи в создании сериала «Белая трагедия», для чего приводим реквизиты нашей кинокомпании.

 

Карта Сбербанка 4274 2700 1775 6529

 

 

ОБЩЕСТВО С ОГРАНИЧЕННОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ
«КИНОКОМПАНИЯ ВЫБОР»

 

ОГРН — 5167746483284 от 22.12.2016

ИНН — 9729047363

КПП — 772901001

Рег. № ПФР — 087804001294 

Рег. № ФСС — 772108549777211

ОКВЭД — 59.11, 18.11, 18.12, 18.13, 18.14, 58.11, 58.12, 58.13, 58.14, 58.19, 59.12, 59.13, 59.14, 60.10, 60.20, 63.91, 73.11, 73.12, 93.29.

ОКТМО — 45323000

ОКАТО — 45268579000 

ОКПО — 06115247

ОКОГУ — 4210014 

ОКДП — 9211

Счёт 40702810338000138078 в Московский банк ПАО Сбербанк № 9038/01701

БИК 044525225

к/с 30101810400000000225

р/с 30301810800006003800

КПП 773643001

ИНН 7707083893

Генеральный директор — Аксючиц Виктор Владимирович. aksyu1@yandex.ru

 

 

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ  Виктора АКСЮЧИЦА.. 3

ПРЕДИСЛОВИЕ  Глеба АНИЩЕНКО.. 4

СЕРИЯ 1. ЯВЛЕНИЕ АСТРОНОМА.. 5

СЕРИЯ 2. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА НАЧАЛАСЬ — «ПОБЕДИМ, ДАЖЕ ЕСЛИ ПРОИГРАЕМ». 57

СЕРИЯ 3. МОСКВА В ОГНЕ.. 103

СЕРИЯ 4. СПАСТИ ГОСУДАРЯ.. 155

СЕРИЯ 5. НИКОЛА РАНЕНЫЙ.. 200

СЕРИЯ 6. ЯРОСЛАВЛЬ И КИЕВ.. 248

СЕРИЯ 7. ГЛАЗНЫЕ ЯБЛОКИ.. 299

СЕРИЯ 8. «МОЩЕВАЯ ЭПОПЕЯ». 351

СЕРИЯ 9. ИУДИН ГРЕХ. 401

СЕРИЯ 10. «РЫЦАРИ ХРАБРЫЕ ПАЛИ ВО ПРАХ». 450

ЭПИЛОГ. 477

 

 

Глеб Анищенко

 

БЕЛАЯ ТРАГЕДИЯ

 

Сценарий художественного фильма

 

В 10-ти сериях

 

 

 

Ответственный редактор А. Иванова

Верстальщик Т. Руднева

 

 

 

 

 

 

 

Издательство «Директ-Медиа»

117342, Москва, ул. Обручева, 34/63, стр. 1

Тел./факс: +7 (495) 334-72-11

E-mail: manager@directmedia.ru

www.biblioclub.ru

 

---

[1] М. И. Цветаева «Москва! Какой огромный…» (из цикла «Стихи о Москве»).

[2] Все даты даются по старому стилю.

[3] Революционная песня «Варшавянка» на слова В. Свенцицкого (пер. с польск. Г. М. Кржижановского).

[4] В. Я. Брюсов «Грядущие гунны».

[5] Песня 1-й батареи Его Величества лейб-гвардии Конной артиллерии.

[6] Н. С. Гумилёв «Память».

[7] Песня на слова Е. П. Гребенки «Помню, я ещё молодушкой была…»

[8] Строевая кадетская песня «Фуражка».

[9] Революционная песня «Вы жертвою пали» на слова А. Архангельского (А. А. Амосов).

[10] Марш лейб-гвардии Измайловского полка на слова К. Р. (Великий князь Константин Константинович).

[11] Международный пролетарский гимн «Интернационал».

[12] А. А. Галич «Смерть юнкеров или Памяти Живаго».

[13] Песня К. Ю. Фролова-Крымского «Белая Валькирия».

[14] Строевая песня.

[15] Международный пролетарский гимн «Интернационал».

[16] С. С. Бехтеев «Молитва».

[17] Песня К. Ю. Фролова-Крымского «Белая Валькирия».

[18] Романс Н. В. Зубова.

[19] Один из вариантов песен на мелодию известного романса «Белой акации грозди душистые…». В Белой армии пели: «Смело мы в бой пойдем за Русь Святую…»; в Красной — «Смело мы в бой пойдем за власть Советов…».

[20] Песня «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне…» на слова Галины Ганиной (Г. Н. Ринкс).

[21] Вариант песни на слова С. С. Синегуба.

[22] Песня Дроздовского полка.

[23] Неизвестный автор-дроздовец «Харьков 1919 года».

[24] Анахронизм сценария: Игнат не мог напевать стихотворения Георгия Иванова «Если бы жить… Только бы жить…» (в чуть изменённом варианте), написанного много позже.

[25] Строевая песня 1-го гусарского Сумского генерала Сеславина полка.

[26] Стихотворение М. И. Цветаевой из цикла «Лебединый стан».

[27] З. Н. Гиппиус «Любовь — одна».

[28] П. Н. Шабельский-Борк «Витязь славы».

[29] Г. А. Анищенко «Запястье правой руки».

[30] Народная песня «По диким степям Забайкалья…». Первоначально бытовала в тюремной среде.

[31] Н. С. Гумилёв «Ода д’Аннунцио».

[32] Н. С. Гумилёв «Выбор».

[33] П. П. Булыгин. Вольный перевод с английского стихотворения С. Т. Кольриджа «Могила рыцаря» («The Knight’s Tomb»).

[34] А. И. Несмелов. Поэма «Через океан».