О величественном пророческом служении Пушкина говорили русские гении: «Мы с трепетным сердцем слышим, как Тютчев
говорит ему в день смерти:
Ты был богов оргáн живой...
и понимаем это так: "ты был живым
óрганом Господа, Творца всяческих"... Мы вместе с Гоголем утверждаем, что
он "видел всякий высокий предмет в его законном соприкосновении с
верховным источником лиризма – Богом"; что он "заботился только о
том, чтобы сказать людям: "смотрите, как прекрасно Божие
творение..."; что он владел, как, может быть, никто, – "теми густыми
и крепкими струнами славянской природы, от которых проходит тайный ужас и
содрогание по всему составу человека", ибо лиризм этих струн возносится именно
к Богу; что он, как, может быть, никто, обладал способностью исторгать
"изо всего" ту огненную "искру, которая присутствует во всяком
творении Бога"... Мы вместе с Языковым признаём поэзию Пушкина истинным
"священнодействием". Мы вместе с князем Вяземским готовы сказать ему:
...Жрец духовный,
Дум и творчества залог –
Пламень чистый и верховный –
Ты в душе своей сберег.
Всё ясней, всё безмятежней
Разливался свет в тебе...
Вместе с Баратынским мы именуем его
"наставником" и "пророком". И вместе с Достоевским мы
считаем его "великим и непонятым ещё предвозвестителем"… Мы говорим не о церковной
"святости" нашего великого поэта, а о его пророческой силе и о
божественной окрылённости его творчества… Ибо страсти его знают не только
лично-грешное кипение, но пламя божественной купины; а душа его знает не только
"хладный сон", но и трепетное пробуждение, и то таинственное
бодрствование и трезвение при созерцании сокровенной от других сущности вещей,
которое даётся только Духом Божиим духу человеческому» (И.А. Ильин).
художник Александр Кравчук - "Пушкин на Мойке".
Литература правящего слоя – дворянства –
отражала его душевное пространство со всеми болезнями, поэтому она обошла
вниманием многие достижения русской цивилизации. Читающая публика судит до сих
пор о типических характерах русской жизни по литературным персонажам, но для
писателей литературные образы имели другой смысл. Литература изображала не
реальные исторические конфликты и персонажи, а экзистенциальные конфликты эпохи. Литературные герои были не
социальными типами, а отражали идеи
национальной психодрамы.
Оба конфликта (врождённого ложного экзистенциального положения и драматического экзистенциального состояния)
усугублялись тем, что творец сталкивался с основным конфликтом эпохи –
нашествием новых духов мирового зла
на православную Россию. Русской светской культуре, не успевшей окрепнуть и
определиться, предопределено было принять мощный удар неведомых идеологий небытия. Чуткий русский гений
уловил грозящую опасность при безоблачном горизонте, когда античеловеческие
богоборческие идеологии имели в России немногих почитателей. Творческая
интуиция обнаружила за умственным разбродом общества поступь духа небытия,
духовной заразы, взращенной в лабораториях европейских интеллектуалов. Русские
писатели сформулировали диагноз духовной болезни. Поэтому особая тема духовной
революции в России – противостояние русского духа нашествию идеологий
гипертрофированного рационализма, атеизма, материализма, позитивизма,
социализма, коммунизма, марксизма.
Всеобъемлющий гений Пушкина уловил не только роковое значение тех вопросов, которые
ставились и решались умозрительно, он впервые определил эту болезнь: «В поле бес нас водит, видно». Цвет
образованного слоя России – декабристы – идеологически разбудили русскую интеллигенцию к восприятию ложных проблем. В
«Борисе Годунове» поэт сполна отвечает на идеологическое
требование некоторых декабристов принести в жертву ради будущности России
царскую династию, то есть для блага миллионов лишить жизни нескольких. Это
первый и центральный вопрос, который возникает в идеологически воспалённом сознании. Ответ на него означает –
принять духовную заразу или
отторгнуть. Пушкин за месяц до декабрьского восстания закончил «Бориса
Годунова», в котором предрекал последствия насильственного пролития крови.
Правление, основанное на крови невинно
убиенного, обречено на саморазрушение. Талантливый Борис Годунов надеялся, что
способен многое дать государству. Боярство и народ поддались соблазну и избрали
на царство убийцу царевича Димитрия. Попрание божественных законов Годуновым (в
нём персонифицировались господствующие веяния эпохи) и народом, всеобщее
нераскаяние включают роковой фактор,
который прервал органичный ход истории, привёл к гибели царскую семью, ввергнул
в духовное помутнение народ, вызвал смуту в русской земле. «Образ Годунова – ответ на концепцию “малой крови”. Кровь, пролитая Борисом, начала процесс, который
Годунов не мог и вообразить. Она стала бесконечно множиться, обнаруживая
свойства “цепной реакции”: царевич –
“тринадцать тел” – “кровь русская” – семья Бориса. Эта кровавая цепь, начатая
убийством ребенка Димитрия, как бы окольцовывает первоначального убийцу,
замыкаясь на его сыне – ребёнке Феодоре… Образ Григория – ответ на концепцию
“суда мирского” над тиранами. Из судьи Отрепьев, помимо своего желания,
влекомый неизбежным ходом событий,
превращается в гораздо более кровавого преступника, чём тот, кого он хотел
судить… Окончательным приговором Самозванцу становится молчаливый ужас народа…
Пушкин сумел понять и показать в “Борисе Годунове” основные законы “многих мятежей”, а не только Смутного времени»
(Г.А. Анищенко).
Иванэ Вепхвадзе - «Пушкин в Тифлисе». 1952 г.
Это первое художественное пророчество о грозящей России духовной катастрофе. И декабристы, и Борис Годунов выражали дух эпохи. Как и Борис
Годунов, многие декабристы обладали талантами, они стремились учредить в России
справедливое (в их понимании) правление. Они не совершили убийства царя, но был
маниакальный помысел меньшинства и
согласие на это либо отсутствие протеста у остальных. Была пролита кровь (на
Сенатской площади застрелен по «принципиальным» соображениям герой
Отечественной войны генерал Милорадович – восставшим нужна была жертва), и не
было раскаяния в совершённом. Декабристы завели механизм идеологической мании и притупили общественную совесть и
разум. Пушкин предупреждал о надвигающейся духовной болезни и сформулировал
противоядие. Поэт предостерегал, что праведная власть не может быть построена
на крови, ибо пролитая кровь вызывает потоки крови. В жизни Пушкин не поддержал
ни ту, ни другую сторону: к царю он обратился с просьбой о милосердии, к
восставшим – с предостережениями до трагических событий и с состраданием после
них. Подспудно велась полемика с декабристами («Во глубине сибирских руд…»).
Пушкин развивает тему духовного помрачения в итоговом
прозаическом произведении – в повести «Капитанская дочка»: «Вождь крестьянского бунта Пугачёв показан в двух плоскостях. С одной
стороны, это конкретная личность, которая может реализовываться то как жестокий
“царь” (взятие Белогородской крепости), то как милосердный человек (разговоры с
Гринёвым). Здесь Пугачёв недалеко отходит от Отрепьева, с которым дважды себя
сравнивает: самозванец стремится заменить собой царя, то есть земная реалия
подменяется земной же. Но есть и другая плоскость изображения Пугачёва – символическая. В повести три таких
момента, основанных на подмене:
буран, сон Гринёва и калмыцкая сказка… У самозванца пушкинской повести, кроме
двух ликов (Пугачёв и Пётр III), есть и ещё
один – Вожатый… Описывая появление
Вожатого из метели, Пушкин почти буквально воспроизводит в прозаической форме
своё стихотворение “Бесы” (1830) … В стихотворении “вожатый” известен почти
сразу: “В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам”… Цепь подмен
выстраивается следующим образом: отец – Мужик с чёрной бородою – Вожатый – Пугачёв
– Пётр III
(реальность). Центральным здесь оказывается образ Вожатого: он соединяет мистические подмены сна с земными
подменами Пугачёвщины. В кровопролитии междоусобной войны Пушкин видит (как и в
“Годунове”) земную трагедию (“Не приведи Бог видеть русский бунт –
бессмысленный и беспощадный!”). Но “Капитанская дочка” (в отличие от
“Годунова”) обнажает в историческом событии также и трагедию мистическую: сон Гринёва высвечивает в “русском бунте”
призыв под новое, иное “благословение”. Если в историческом Пугачёве жестокий
“царь” и милосердный человек поочередно подменяют друг друга, то в “Пугачёве” метафизическом человек
подменяется бесом, который и становится Вожатым на кровавом пути» (Г.А. Анищенко).
Гравюра работы долго жившего в России английского художника Томаса Райта. 1837 г.
Почти за столетие до века революций
Пушкин описывает инфернальную метафизику
революции. «В творчестве Пушкина
Революция увидена с двух диаметрально противоположных позиций. В начале
двадцатых годов поэт смотрит на явление изнутри,
глазами революционера (или, по крайней мере, его единомышленника). При таком видении революционер предстает “праведником”, причащающимся “кровавой
чаши” иного “Христа”. В позднем творчестве, прежде всего в “Капитанской
дочке”, писатель смотрит на “насильственные потрясения” извне. В этом случае в бунтовщике просматривается бес, зовущий под кровавое “благословение”.
Однако и в том, и в другом случае вырисовывается мистическая, прямо противоположная Христу природа Революции…
Развитие революционной темы в русской литературе во многом определил Пушкин.
Именно в его творчестве уже были намечены почти все направления, которые будут
в дальнейшем развернуты другими писателями и наполнят собой литературный
процесс XIX–XX веков. Однако граница, проходящая у Пушкина между разными этапами развития единой творческой
личности, в новую эпоху оказалась выдвинутой
вовне, разделяя уже различные группы писателей. Грубо говоря, позиция одних
восходит к взглядам раннего Пушкина,
и они будут видеть Революцию изнутри;
другие же воспримут традицию Пушкина
позднего и взглянут на то же явление извне» (Г.А. Анищенко).
Виктор АКСЮЧИЦ
.
Комментариев нет:
Отправить комментарий