Русский характер. Часть 14. О мужском и женском.

Каждая живая душа является андрогинной – содержит в различных сочетаниях и мужскую, и женскую природы. Заданные изначально, они в течение жизни могут развиваться более или менее динамично, но могут и подавляться, искажаться или болезненно обостряться, могут взаимосоотноситься органично или антагонистично. Степень их проявления, а также форма взаимоотношения во многом определяют характер человека, народа, культуры.

Женское начало – вечная женственность – являет потенцию бытия и космическую материю, поэтому это начало пассивное, хранящее, охранительное. «Пифагор и Платон рассматривали женский элемент мира как вневременное пассивное лоно всевозможного, которое само по себе не может ничего, но из которого возможно всё. Это – Оно» (И.А. Ильин). София – вечная женственность – объемлет потенции и небесного, и земного. София Небесная содержит небесные первообразы бытия: то, что Творец помыслил о природе мироздания и каждого явления в нём, и то, что сотворец Божий – человек – замыслил в вечности о своём земном предназначении. София Земная несёт потенциальную мощь мировой материи, динамику и бесконечные возможности проявления её неоформленных стихий, взаимоотношения её бескачественных элементов. Поэтому вечная женственность содержит все потенции бытия – Богочеловеческий замысел о творении, а также хранит итоги всего содеянного в тварном мире: «Она несёт в себе прошлое мира и лелеет в себе его будущее» (И.А. Ильин).

Мужское начало – активность, деятельность сами по себе.  Вечное мужское побуждаемо к безграничному действию и к бесконечной активности во всех направлениях. В этом оно способно открывать новое, расширять горизонты, соединять изначально раздробленное, расчленять бескачественно соединенное. Но может и всецело зацикливаться на частности, на достигнутом, рушить созданное. Ибо и то, и другое есть деятельность сама по себе, характер и направление которой задаётся не самой мужской природой, а союзом с женской.

«Вечно-женственное склонно к беспредельному, а вечно-мужественное придерживается предела, или границы… Женственное есть такое многое, как бесформенная материя, беспредельное, бездна, потенциальное, чётные числа. Оно подобно бесконечному пространству, шири необъятной, дали неоглядной, равнине, морю… Вечно-мужественное, напротив, придерживается принципа границы и предела… Тот, кто формирует и придаёт законченность форме, – разделяет, разрезает, убирает лишнее. В этом, собственно, и заключается предназначение вечно-мужественного – определять, придавать форму, повелевать, строить, вырезать резцом, устанавливать и защищать границы. Поэтому-то и говорили древние пифагорейцы, что мужественное – это такое многое, как принцип формы, границы, закона, нечётного числа. Оно соответствует ограниченному пространству, плотности, колодцу, горной цепи» (И.А. Ильин).

Различие мужской и женской природы распространяется на все сферы бытия и касается всех явлений. «Вечно-женственное стремится к пассивному пребыванию; в основном это полудеятельность или вовсе бездеятельность; это – ожидание, выжидание. Женское бытие есть по сути своей состояние, а не деятельность… Вечно- мужское стремится к пребыванию активному; в основном это – деятельность, инициатива, начало и завершение. Женское бытие – это состояние и судьба; мужское бытие – это самоопределение, акт, или, как сказал Фихте, “активизм”… Пассивный принцип женственности предстаёт как нечто несамостоятельное, слабое, хрупкое и экстенсивное, то есть несосредоточенное, несобранное, разбросанное и вследствие этого стремящееся к рассеянию, разговору; в то время как активный принцип мужественного самостоятелен, силён, самоуверен, интенсивен, то есть предстаёт самодостаточным в себе, сосредоточенным, собранным» (И.А. Ильин). Деятельность мужского и потенциальность женского сказывается во всём и в разнообразнейших формах: «Женщина – существо центростремительное, она сама к себе взывает, только на себя полагается, себя делает центром жизни. В ней происходит загадочный, таинственный процесс зачатия, новообразования, роста. Женщина не эгоистична, а эгоцентрична… Мужчина, напротив, создание центробежное: жизнь его направлена вовне; ему необходимо выйти из себя; его зовут, его ждут. Он призван к самообузданию и к выходу за пределы своего “я”, склонен к объективации, к тому, чтобы и жизнь дать, и форму ей придать» (И.А. Ильин).

Сочетание мужского и женского начала в каждой душе зависит от трёх характеристик: 1) степени выраженности обоих начал; 2) их баланса и степени доминирования одного из них; 3) форм их взаимоотношения. В богатых душах сильно выражены оба начала, в наиболее цельных – одно из них преобладает, не подавляя другого. Сильное проявление обоих полюсов чревато внутренними противоречиями и неустойчивостью общего состояния, их доминирование может меняться – отчего душа склонна к перманентной двойственности. Душа, обладающая одним началом, – нежизнеспособна, при сверхдоминировании одного из них – душа ущербна. Предельно женственное существо обречено на пассивность, непроявленность, неоформленность, – в жизни безвольно плавает неоформленное существо, наполненное перенасыщенным «бульоном», не способным к самокристаллизации. При выраженности только мужского начала душа преисполнена импульсивной неорганизованной динамики, несущей хаос и разрушение. Гипертрофированно-мужественное существо тяготеет к разрушению, вплоть до самоистребления. Если оба начала выражены слабо, перед нами предстаёт безжизненная душа, не способная ни к каким качественным проявлениям, – тень существования. Если оба начала явлены одинаково сильно – это трагически амбивалентная душа, мучимая неопределённостью и неспособностью к дифференциации, способная как на яростное созидание, так и на холодное разрушение. У гармоничной души сильно проявлены обе природы, но при этом явно доминирует одна, что и определяет половую принадлежность. Доминирующее начало и делает человека мужчиной или женщиной, а народ мужественным или женственным.

В поисках андрогинной целостности мужское и женское начала стремятся соединиться гармонично и взаимно оплодотвориться. Оплодотворяет не мужское, ибо взаимо-оплодотворение возможно только при соединении мужского и женского. Мужское начало без соединения с женским – разрушительно, неплодотворно – не приносит плодов. Но и женское без мужского – пассивно, бездеятельно, не оплодотворено – не рождает плод.

Творческая душа является амбивалентной, с некоторым преобладанием мужского, ибо женское открывает глубины бытия, а мужское призвано в творческом акте объять и оформить материю, – материя и безграничные возможности вечной женственности выявляются и оформляются активным действием вечномужественного. Подлинно творческий акт созидания-рождения гармонично соединяет оба начала – в любовном гармоничном соединении мужского и женского, в таком взаимодополнении, которое порождает нечто не бывшее – в оплодотворении. Таким образом, в наиболее творчески-деятельной душе сильно выражены обе природы, при явном доминировании одной из них, и притом, что их взаимоотношения представляют собой гармоничный союз. Если таковой союз невозможен внутри души, то она ищет его во взаимодополнениях во вне.

Возможны случаи, когда в силу тех или иных драматических причин или мотивов мужская и женская природы не соединены в едином организме или пытаются соединиться неорганично – «спинами». При подобной патологической попытке «семя» андрогинов изливается наружу, не происходит оплодотворения – созидания нового качества и новой сущности, – такая душа способна производить только фантомы. Возможны случаи, когда оба начала в одной душе по разным причинам не способны воспринять друг друга и находятся во взаимной вражде или взаимном игнорировании друг друга. При сильно выраженных обеих природах, которые при этом не способны к соединению и оплодотворению, доминирующее начало пытается найти взаимодополнение во вне, стремится соединиться не со своей половиной, а тяготеть к чужой. Отсюда феномены лесбиянства и гомосексуализма. В первом случае женское в женщине ищет мужественности в другой женщине или мужское в женщине стремится воссоединиться с женственностью в женщине. Во втором же случае мужское в мужчине видит женственность в юноше, а женское в мужчине стремится отдаться мужественному мужчине. Закономерности взаимоотношений мужского и женского начал работают как внутри одной души, так и между ними. Все эти взаимоотношения не статичны, а динамичны, баланс их непрерывно меняется. Данные от природы качества мужского и женского в течение жизни развиваются более или менее динамично, могут культивироваться в одних случаях или подавляться, искажаться либо болезненно обостряться – в других. Отсюда и разные состояния одной и той же души. Всё это имеет отношение не только к человеку, но и к народам, и к культурам. Отношения между народами, их симпатии и антипатии, притяжения и отталкивания во многом определяются степенью совместимости их женской и мужской природы, а также драматизмом их взаимоотношений.

«Культура не может возникать только из вечно-женственного – из вечно-доброго, неопределённого, недифференцированного, бесформенного, мистического “да”; как не может она произрастать и процветать только в вечно-мужественном – в вечно-мыслительно-волящем, жёстко установленном, самоутверждающемся, динамично-воинственном, безбожно-мятежном “нет”. Оба световых луча нуждаются один в другом, взаимно дополняют, взаимоограждают, взаимооплодотворяют один другого… Изолирует себя в своей самостоятельности венчо-женственное – сразу же человек и культура становятся бесформенными, безнравственными, бессодержательными, творчески бессильными, экстенсивными, аполитичными, анархическими (упадок вечно-женственного). Изолирует себя вечно-мужественное в целях создания самостоятельной культуры – сразу же человек и культура становятся сухими, формалистичными, бесчувственными, безбожными, сверхполитизированными, воинственными и революционными (упадок вечно-мужественного)» (И.А. Ильин).

Бывают исторические периоды, когда какое-то начало подавляется, а какое-то уродливо гипертрофируется, или их взаимоотношения становятся антагонистическими, и это сказывается на облике эпохи. «То, что переживает мир в ходе последних столетий, и в особенности в XX веке, есть не что иное, как упадок вечно-мужественного: доминирование или переизбыток мужского начала в культуре; исчезновение религиозных чувств; ложный стыд вместо жизненности души и сердца; формализм во всех сферах культуры (в науке, искусстве, морали, соблюдении права) и как следствие – чрезмерный динамизм, суматоха, механизация, поклонение мамоне, революционизм, тоталитаризм, терроризм и коммунизм; доминирование мужского в женщине и переизбыток его в мужчине; безжалостная наука; прихотливое, пустое, возбуждающее нездоровый интерес искусство, мораль свободной любви; формализм правоведения; антиобщественная политика; антисоциальная свобода» (И.А. Ильин).

Таким образом, миром правит не либидо – низшая сексуальность, как считал материалист Фрейд, но миром во многом правят эротические энергии, диалектика взаимоотношений мужского и женского начал, которые разлиты в космосе и которые не сводятся к различию самки и самца, мужчины и женщины. Андрогинными являются и народы, и культуры, и цивилизации, и эпохи.

Можно определить душу греческого народа как явно амбивалентную, в которой мужская и женская природы предельно выражены и развиты, при этом доминирование одной из них меняется. Поэтому греческий творческий гений проявил себя во многих областях культуры, философии, литературы, а также в общественном и государственном строительстве. Излишняя женственность греческой души сказывалась в культе мужской любви, с одной стороны, и института гетер – с другой. Греческая женственность не позволила создать сильную государственность, способную защитить независимость народа. Понадобилась реакция на женскую расслабленность греческой души мужественной македонской составляющей, чтобы греческая культура не только сохранилась, но и была волево распространена Александром Македонским почти на всю Ойкумену. В сравнении с амбивалентными греками характер римлян был монистичен, в нём преобладала мужественная составляющая. Это позволило им завоевать огромные территории, создать величайшую империю. Но гипертрофия мужского начала перекрыла возможности для культурного творчества, отчего римляне остались эпигонами греков во всём, кроме права, которое выражало стремление мужского начала оформить достижения римской цивилизацией.

В немецком народе сильно выражена женственная стихия, что способствовало созданию великой и многогранной германской культуры. Но преобладало в германском духе мужское начало, которое способствовало, с одной стороны, многим завоеваниям, с другой, наделяло немецкий характер и образ жизни рационализмом, упорядоченностью и стабильностью (немецким порядком), позволявшим народу сохраниться вопреки внутренним противоречиям и внешним угрозам. Нередко мужское начало чрезмерно доминировало в немецкой душе, и немецкая воля к наведению порядка обращалась вовне: «Пред немецким сознанием стоит категорический императив, чтобы всё было приведёно в порядок. Мировой беспорядок должен быть прекращен самим немцем, а немцу всё и вся представляется беспорядком. Мировой хаос должен быть упорядочен немцем, всё в жизни должно быть им дисциплинировано изнутри. Отсюда рождаются непомерные притязания, которые переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив. Свои насилия над бытием немцы совершают с моральным пафосом. Немец не приобщается к тайнам бытия, он ставит перед собой задачу, долженствование. Он колет глаза всему миру своим чувством долга и своим умением его исполнять. Другие народы немец никогда не ощущает братски, как равные перед Богом, с принятием их души, он всегда их ощущает как беспорядок, хаос, тьму, и только самого себя ощущает немец как единственный источник порядка, организованности и света, культуры для этих несчастных народов. Отсюда органическое культуртрегерство немцев. В государстве и в философии порядок и организация могут идти лишь от немцев, остальное человечество находится в состоянии смешения, не умеет отвести всему своего места… Немцы не довольствуются инстинктивным презрением к другим расам и народам, они хотят презирать на научном основании, презирать упорядоченно, организованно и дисциплинированно. Немецкая самоуверенность всегда педантическая и методологически обоснованная» (Н.А. Бердяев).

Это писалось в годы Первой мировой войны, за два десятилетия до апогея немецкого расизма. «Трагедия германизма есть, прежде всего, трагедия избыточной воли, слишком притязательной, слишком напряжённой, ничего не признающей вне себя, слишком исключительно мужественной, трагедия внутренней безбрачности германского духа. Это трагедия, противоположная трагедии русской души» (Н.А. Бердяев). Конечно, мужественный германский дух видел в безбрежных просторах России только «вечно бабье в русской душе», что было причиной войн и сложных отношений Германии с Русским Востоком. «Немцы давно уже построили теорию, что русский народ – женственный и душевный в противоположность мужественному и духовному немецкому народу. Мужественный дух немецкого народа должен овладеть женственной душой русского народа. Вся теория построена для оправдания германского империализма и германской воли к могуществу. В действительности русский народ всегда был способен к проявлению большой мужественности, и он это докажет и доказал уже германскому народу. В нём было богатырское начало. Русские искания носят не душевный, а духовный характер. Всякий народ должен быть мужественным, в нём должно быть соединение двух начал. Верно, что в германском народе есть преобладание мужественного начала, но это скорее уродство, чем качество, и это до добра не доводит… В эпоху немецкого романтизма проявилось и женственное начало… Воле к могуществу и господству должна быть противопоставлена мужественная сила защиты» (Н.А. Бердяев).

По этим же причинам очень разнятся немецкая и русская религиозность, причём русское религиозное мироощущение гораздо ближе к подлинно христианскому, чем немецкое: «Это – чисто арийская, антисемитическая религия, религия гладкого и пресного монизма, без безумной антиномичности, без апокалипсиса. В этой германской религии нет покаяния и нет жертвы. Германец менее всего способен к покаянию. И он может быть добродетельным, нравственным, совершенным, честным, но почти не может быть святым. Покаяние подменяется пессимизмом. Германская религия относит источник зла к бессознательному божеству, к изначальному хаосу, но никогда не к человеку, не к самому германцу. Германская религия есть чистейшее монофизитство, признание лишь одной и единой природы – Божественной, а не двух природ – Божественной и человеческой, как в христианской религии. Поэтому, как бы высоко, по видимости, эта германская религия не возносила человека, она, в конце концов, в глубочайшем смысле отрицает человека как самобытное религиозное начало. В этом чисто монистическом, монофизитском религиозном сознании не может быть пророчеств о новой жизни, новой мировой эпохе, о новой земле и новом небе, нет исканий нового града, столь характерных для славянства. Немецкая монистическая организация, немецкий порядок не допускают апокалиптических переживаний, не терпят ощущений наступления конца старого мира, они закрепляют этот мир в плохой бесконечности. Апокалипсис германцы целиком предоставляют русскому хаосу, столь ими презираемому. Мы же презираем этот вечный немецкий порядок» (Н.А. Бердяев).

Драма русского народа в том, что он наделён явно творческой душой со всеми сложностями и противоречиями амбивалентного характера. Мужское начало по большей части преобладало в русской душе, ибо без этого невозможно было бы защититься от бесконечных нашествий, освоить безбрежные просторы, создать огромное государство и великую культуру. Но доминирование не было чрезмерным, поэтому русский народ не стремился к завоеваниям и не угнетал присоединённые народы. Возвышение мужского начала было нестабильным, иногда женская стихия перехлестывала, и русская жизнь погружалась в состояние безвольности, рассредоточенности, неупорядоченности, что заканчивалось распадом и русским бунтом. Сверхнапряжённая судьба требовала от народа напряжения мужского характера, но угнетала мужскую составляющую и провоцировала разлив женственной стихии. Если душе не хватает сил мужественно сопротивляться невзгодам, она склонна защититься от них в женственной демобилизации, расслабленности, слабохарактерности, в истерическом вытеснении реальности в фантазмы.

Женственная доминанта выражается в том, как русский человек именовал свою Родину – матушка Русь, или главную свою реку – Волга-матушка. Иван Ильин отмечал, что женственная стихия в русском народе усиливалась влиянием безграничных и разнообразных пространств, настраивающих на ощущение беспредельного многообразия, оттачивающих душевную чуткость. Вместе с тем борьба за существование в суровом, резко меняющемся климате культивировала мужественную активность, закалённость. «Беспредельное… стремится к вам в душу отовсюду, заставляя её изведать, стать причастной к этой безграничности, бесформенности, неисчислимости богатства. Нервная система в таком случае напряжена и как бы заряжена, становится предельно чувствительной и вынуждена, именно вынуждена, к поиску и обретению равновесия. Жизнь становится интенсивной и цепкой, протекая, тем не менее, в эпическом спокойствии. Человеку приходится постоянно зреть, вникая во всё, что происходит вокруг. В результате он становится интуитивно богаче, приспособлённее, изобретательнее, напористее. К этому надо присовокупить ещё и славянский темперамент, особенно склонный к интенсификации» (И.А. Ильин). К тому же «славянская, неброско-гармоничная, благожелательно настроенная душа» прошла грозную школу татаро-монгольского ига, способствующую стремлению к христианскому очищению и самоуглублению. В результате судьба народа способствовала тому, что русская душа «в избытке вобрала в себя и целиком поглотила лучи вечно-женственного, подвергнувшись лучам вечно-мужественного в гораздо меньшей, более ограниченной мере» (И.А. Ильин).

О чрезмерной женственности русской души писал и Н.А. Бердяев: «Великая беда русской души в… женственной пассивности, переходящей в “бабье”, в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем. Русский народ слишком живёт в национально-стихийном коллективизме, и в нём не окрепло ещё сознание личности, её достоинства и её прав. Этим объясняется то, что русская государственность была так пропитана неметчиной и часто предавалась инородным владычествам». Эта характеристика верна по отношению к ослабленным и болезненным состояниям и периодам в судьбе национальной души. Суровые условия не допускали женственной изнеженности, безвольной неперсонифицированности. Что касается пропитанности неметчиной, то женственная открытость русской души в гармоничном сочетании с мужественностью позволяла принимать влияния и вливания, сохраняя самоидентификацию. Инородных владычеств, которые бы принимались народом, было одно – польское в Смутное время XVII века, – в силу патологии мужского и болезненной гипертрофии женского. В остальных случаях владычества заканчивались волево-мужественным прекращением.

Женственная природа в национальной душе раскрывалась и утончалась в истории: «Внутренний жизненный акт становился в структуре своей всё чувствительнее и созерцательнее, всё восприимчивее и мечтательнее; всё мелодичнее и поэтичнее; всё глубже верующим и молящимся; всё более экстенсивным и пассивным; во всех аспектах жизни – созерцательно-спокойным; не склонным к соблюдению жёстких правил обихода; способным к долготерпению; ярко проявляющим свою волю в делах службы и исполнительства; чувствующим себя счастливым только в откровенном, нараспашку, излиянии своего сердца другому, а также взыскующим, из глубочайших внутренних побуждений, вокруг себя красоты – в слове, линии, строении, краске, напеве» (И.А. Ильин). При этом характер народа не коснеет, но «оказывается предельно гибким, податливым ковке, разнообразным. Вечно-женственное, собственно, и делает его гибким, многосторонним и ковким, – молот судьбы имеет в его лице благодарный, довольно стойкий материал духа» (И.А. Ильин).

Диалектика мужского–женского многое выстраивает в русской жизни: «Русская душа пронизана и оплодотворена лучом вечно-женственного, но везде, во всех сферах жизни ищет она норму вечно-мужественного… Вечно-женственное ей дано, а вечно-мужественное – задано» (И.А. Ильин). В этом измерении русская душа отличается от европейской, «которой постепенно угрожает декаданс вечно-мужественного: формализм, заорганизованность, чрезмерная трезвость, жёсткая интенсивность, рационалистская проза, эмпиристский релятивизм, безверие, революционный и воинственный дух» (И.А. Ильин). Особым образом сказывается женская стихия в русском мужчине и мужественная стихия в русской женщине: «Русский мужик носит в себе задатки вечно-женственного по-мужски и мужским образом. Да, он склонен к соблюдению статус-кво, к пассивному и спокойному восприятию вещей как они есть, к спасительной хитроватости; он необычайно динамичен, быстр, наступателен; подумает, прежде чем что-либо сказать; семь раз отмерит, прежде чем раз отрезать… Добродушная, пассивная дрёма – его слабость даже тогда, когда он необычайно деятелен… Только очень часто его мужеская интенсивность дремлет в нём в экстенсивной форме; центростремительное в нём ценит свой собственный гармонический покой и далеко не всегда принимает центробежный размах, но если случится такое – держись!» (И.А. Ильин).

Русскому человеку больше свойственно гармоничное сочетание мужского и женского, что придаёт характеру необычайную цельность: «Русский, чтобы хотеть, должен любить, чтобы верить, должен созерцать, чтобы бороться, должен любить и созерцать. Но в борьбу с ним лучше не вступать» (И.А. Ильин). Ибо ситуация самосохранения неизменно пробуждает в народе великое мужество. Несмотря на богатство женской природы, «русский мужик не женственен; он мужественен и живёт по всем нормам мужского естества… Но все жизненно-мужские проявления проистекают из недр сердечного созерцания, согреты лучами вечно-женственного; умерены ими, смягчены, облагорожены; вечно-женственные жизненные содержания цветут и светятся; вечно искомая мужская форма найдена, получила своё наполнение, достигла своего предназначения» (И.А. Ильин). Русская женщина наделена богатой и трепетной женской природой. «С незапамятных времён русскую женщину изображают как существо чувствительное, сострадательное, сердечное, целомудренное, робкое, с глубокими религиозными убеждениями, упорным терпением и в известной мере подчиненной мужчине. Она любит, она служит, она страдает, она уступает» (И.А. Ильин). Жестокая судьба требовала от русской женщины проявлений и мужеской природы: «Судьба от нежного, как цветок, женского существа требует по-новому приспосабливаться к жизни, преобразовываться, требует мужской формы, воли, твёрдости характера, интенсивности. В дальнейшем все эти качества характера наследуются, постепенно совершенствуются, закрепляются и – проявляются. Буквально во всех сферах» (И.А. Ильин). Русская жизнь и русская литература преисполнены образами волевых, решительных, деятельных женщин, «впитавших в себя вечно-мужественное, чтобы излучать его в более активной и творческой форме». Вместе с тем «русская женщина умеет подать и реализовать свой ставший мужественным характер в форме вечно-женственного. Она пребывает цветком, она остаётся центростремительной, чувствительной и нежной; порой столь трогательно-нежной, что диву даёшься, откуда в таком хрупком теле такая душевно-духовная мощь. Она скромна, естественна, дружелюбна, честна, легко возбудима, порою вспыльчива как порох, но никогда не впадает в состояние аффекта» (И.А. Ильин).

Внешние трагедии и внутренние драмы не могли не искажать душевный облик русского человека, в том числе и в области соотношения мужского и женского. Бунты и социальные смуты происходили в России в том числе из-за распада органичного соотношения этих начал в национальной душе. В такие периоды национальное «Я» – центр самоидентификации народа – лишалось зиждительной кристаллизации и безвольно впадало то в тотально мужественные состояния – разнузданно разрушающие, то в беспросветно женственные – пассивно отдающиеся агрессивным посягательствам извне. Эти стихии восставали друг на друга и в слепом самоистреблении сталкивали различные слои, классы и группы народа. Гражданская война зачинается в национальной душе и затем разливается по просторам страны. Стихия маниакальной тирании Ивана Грозного – это болезненное проявление беспредельного самолюбия мужской природы, истребляющей не только своих жён, но и насилующей женственную природу народа. Опричники ограждались в «ордене-монастыре» от благотворного воздействия женственности. Раскол андрогинной природы национальной души привёл, с одной стороны, к разнузданию зарвавшейся мужской стихии в опричнине, с другой – к женственному безволию правящего клана Шуйских. Роковое раскачивание разрушительного маятника в национальной душе не остановило мудрое правление Бориса Годунова. В Смуте XVII века можно увидеть разнузданную мужскую стихию казачества, разбойников и грабителей в своей стране, и женственную безвольность в противостоянии иноземцам. Мужская природа в народе деградировала в ту эпоху, не была способна к самозащите, а женская природа пала, для обретения какого-то порядка готова была отдаваться владычеству иноземной мужественности в лице самозваных «принцев». Только нижегородское ополчение явило примирение женственной жертвенности и мужской мудрости, воли, с чего начинается оздоровление национального тела – государства. Тирания Петра I выразила уродливую гипертрофию мужского начала, насилующего женскую природу нации и ревниво истребляющего рядом с собой проявления здоровой мужской природы. Пример тому – убийство Петром I своего сына царевича Алексея. В последующую эпоху маятник качнулся в другую крайность, XVIII век оказался «бабьим веком», когда в хорошем и в плохом, в созидании и в разрушении первые роли играли женщины на троне. Мужчинам отводилась роль фаворитов или слуг венценосных дам.

В революциях 1917 года февралисты проявили аморфность, сменяющуюся истерической импульсивностью женственности характера, безответственные судороги которого ввергли страну в хаос. В ответ явился уродливо гипертрофированный мужской характер большевизма, с невиданно железной, безжалостной, тотально маниакальной волей. Выход из Новой Смуты возможен через кристаллизацию и гармоничное воссоединение мужской и женской природы в национальной душе. Можно констатировать, что «проблема русского характера оставалась пока нерешённой: ему недоставало формы, активности, дисциплины. Вечно-женственное одаривало нас своими дарами; вечно-мужественному приходилось наверстывать: слабым оставался характер, слабой – организация, слабым – государство. И революция начала с превращения упадка в хаос, чтобы затем отдать бразды правления сверхмужескому волевому клубку безрелигиозного тоталитаризма. Моим твёрдым убеждением всегда было то, что есть только один верный способ санации существующего – изнутри, через вечно-женственное, через любовь, верность, терпение, молитву и чистоту помыслов… Революцию в России со всей её чудовищностью, разнузданностью и низменностью одолеет и санирует русская женщина. Ведь революция в России произошла потому, что сверхмужеская доктрина свернулась в сверхмужеской Европе в яростный волевой клубок и избрала Россию – растерянную с парализованной вследствие войны волей – в качестве полигона для своих экспериментов» (И.А. Ильин). Женственная расслабленность в национальном характере была усилена до войны творческой элитой – в разлагающем мужественность культе декаданса.

Подлинное и всецелое национальное возрождение возможно через восстановление хрупкой андрогинной гармонии в народной душе. На пути к этому мы предшествующей историей приговорены к новым судорогам. Рецидивом патологических проявлений мужского начала был феномен Ельцина, который сыграл роль бульдозера-рушителя прежнего режима – вместе со страной. С другой стороны, истерическую, не способную к рефлексии и самоконтролю женственность проявляла творческая интеллигенция, с энтузиазмом отдающаяся волевому напору безальтернативного президента.

Эта сторона жизни в народной душе преисполнена драматизма и противоречий, что неизбежно при взаимоотношении ярко выраженных противоположных начал.

Виктор АКСЮЧИЦ

Иллюстрации: картины художницы Наталья Милашевич