1.
Рождение России (Крещение Руси)
2.
Культурная (антинациональная) революция Петра
3.
Классовая (антисоциальная) революция Ленина
4.
Криминальная (антигосударственная) революция Ельцина
5.
Эволюционная (государственная) контрреволюция Путина
Может показаться,
что рассуждать сегодня о революции и контрреволюции – либо специфическое дело
профессиональных историков, либо некий анахронизм – ностальгия по коммунизму
или по антикоммунизму. Однако никуда не деться от того факта, что в последний период мировой истории революция
стала явлением «векообразующим». Поэтому отношение к революции, понимание
её охватывает все главнейшие проблемы бытия как в физическом, так и в
метафизическом аспектах.
1. РОЖДЕНИЕ РОССИИ
Рождением «исторической России» (духовной и
физической общности, существующей по сей день) было Крещение Руси
равноапостольным князем Владимиром. В большинстве других стран становление
христианства шло эволюционно: маленькие общины из катакомб постепенно выходили
за их пределы и постепенно распространяли своё влияние на остальной мир. Русь
же в самый момент погружения в Днепр стала новым государственно-религиозным
образованием, принципиально отличным от существовавшего прежде. Коренным
образом изменилось не только религиозно-духовное состояние народа, но вся его
общественная, политическая, хозяйственная и культурная жизнь.
Христианство
не вызрело в русском народе, а было привнесено сверху. При всём этом Крещение
Руси не стало «религиозной революцией»: речь шла не о ломке прежнего, а о
рождении нового. Русь существовала и до Крещения. Отдельные клетки тоже пребывают
в природе до рождения человека. Но живой организм начинает развиваться только в
момент их слияния. Так и «историческая Россия» была зачата в момент
оплодотворения языческой Руси христианством. Довладимирская Русь была не разрушена, а
оплодотворена. Об органичности процесса говорит хотя бы то, как быстро,
мощно и почти безболезненно Православие наполнило собой все сферы жизни Древней
Руси.
Дальнейшее
эволюционное развитие России на протяжении почти семи веков осложнялось и
тормозилось разномасштабными внутренними и внешними усобицами, но в целом
оставалось в том русле, которое определил выбор 988-го года. И лишь в конце
XVII века грянула первая революция.
2. КУЛЬТУРНАЯ (АНТИНАЦИОНАЛЬНАЯ)
РЕВОЛЮЦИЯ ПЕТРА I
Россия
всегда была отделена от остальной Европы в силу своего географического,
исторического и религиозного своеобразия. Запад представлял собой, с одной
стороны, военную опасность (германцы, шведы, поляки), с другой – опасность духовного
плана, так как Россия после падения Константинополя осознавала себя
хранительницей истинной веры – Православия. Однако Европа для России не только таила
угрозу, но и была искушением, запретным плодом, который хотелось вкусить.
Это «вкушение»
пришло «сверху», а не «снизу». Русский народ в своём большинстве имел слабое
представление о Европе. Для русского человека европеец был «немцем», то есть
немым, тем, кого нельзя понять. Зато с европейской жизнью ещё юношей тесно
соприкоснулся будущий властитель России. Испытывая унижения и притеснения после
смерти отца, Пётр Алексеевич возненавидел ту обстановку, быт, культуру, среди
которой рос. Антитезой этой жизни представлялась другая, которую Пётр видел в
Немецкой слободе, на Кукуе. Так и возник искус преобразовать «тёмную» Россию в
один большой Кукуй.
«Поймите же и
то, что Россия никогда не имела ничего общего с остальною Европою; что история
её требует другой мысли, другой формулы...», – много позже писал Пушкин.
Пётр думал по-иному.
Замысел,
рождённый в его «математической голове»,
вскоре реализовался. Получив власть в государстве, царь произвёл Культурную революцию
– «отдал всё в обмен на новый лад – и нравы,
и язык, и старину святую». «Реформы» сотрясли бытие русского народа во всех
его проявлениях. Но главное состояло в том, что революция задела определяющую,
жизненно важную область: Пётр решительно свернул с того пути, который выбрал ещё святой
Владимир. Религия и Церковь, являвшиеся ранее образующим началом существования
народа, были резко отстранены от самостоятельного участия в государственной,
общественной, культурной и хозяйственной
жизни.
При этом
не произошло и не могло произойти
рождения «новой России», как при князе Владимире. Во-первых, русский
народ уже давно не был аморфной предысторической субстанцией: он представлял
собой живую национально-религиозную общность.
Во-вторых, любая революция не содержит в себе главного элемента,
необходимого для «зачатия», – положительной духовно-религиозной составляющей. Революция
– «отнюдь не душа, порождающая
движение...» (Тютчев).
Напротив
того, революция Петра заключала в себе нечто прямо противоположное христианской
духовности. Недаром символическим началом этой эпохи стали «всепьянейшие
соборы» –
пародийная антитеза Соборам церковным, а самого Петра народ почитал
Антихристом. Тот же Тютчев именно антихристианское начало выделял как движущую
силу любой революции:
«Революция же прежде всего – враг Христианства! Антихристианский дух есть душа Революции, её существенное,
отличительное свойство. Её
последовательно обновляемые формы и лозунги,
даже насилия и преступления – всё это
частности и случайные подробности. А оживляет её именно антихристианское
начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром».
Пётр
провёл почти физическую операцию на живом организме: России был пересажен чужой
«гипофиз» (если использовать булгаковский образ). Результатом этой операции
(как и любой революции) стало искусственное, неорганическое образование, в
котором механически соединялись разнородные начала.
Сама
операция проходила крайне тяжело и имела весьма серьезные последствия. Поскольку
у Петровской революции не было духовной почвы, то вся новая страна, как и её
новая столица, оказались построенными на болоте (в прямом и переносном значении).
Или над бездной. Обращаясь к Петру, Пушкин вопрошал:
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
А.Н. Бенуа «В Немецкой слободе»
Во-первых,
пребывание на краю бездны трагическим образом отразилось на мироощущении
личности. Образованный на западный манер русский человек XIX века осознавал
себя «дубовым листком», оторвавшимся «от ветки родимой» (Лермонтов),
беспрестанно искал по всему «свету, где
оскорблённому есть чувству уголок» (Грибоедов), тщетно призывал вернуться к
«почве» (Достоевский).
Во-вторых,
для общества последствия Культурной революции оказались не менее трагическими,
нежели для отдельной личности. Сословные различия в человеческом мире были и
будут всегда. Но далеко не всегда они доходят до антагонизма. Существовали эти
различия и в допетровскую эпоху. Однако они имели, главным образом,
иерархическую и имущественную (выражавшуюся в количественном измерении) основу.
Однако существовали и мощнейшие объединяющие факторы: национальное
самоотождествление, единая религия, язык, культурные корни, даже, в
определенной степени, быт. В материальной сфере началом, связующим разные
сословия, являлся общий предмет интереса в области хозяйственной деятельности – земля. От того, как она
обрабатывается, зависело благосостояние большинства сословий и социальных
групп. Таким образом, духовно-религиозная, культурно-языковая, бытовая и хозяйственная
общность интересов создавали естественную почву для национальной солидарности.
Конечно, речь не идёт о некой «социальной идиллии»: её не было нигде и никогда.
Важно другое: в допетровской Руси существовали крепкие внутринациональные связи
между разными группами населения.
Эти
связующие нити и надорвала, если не уничтожила вовсе Петровская революция. Эксперимент по пересадке
«гипофиза» был произвёден не над всем народом, а над его «верхушечной» частью – боярством и дворянством. Именно в этой среде
насильственно насаждались западный строй мыслей, культура, быт. Таким образом,
господствующий слой оказался оторванным от крестьянства, духовенства в
духовно-религиозном, культурно-языковом и бытовом планах. Купечество, мещанство
«зависли» между теми и другими. Связующая точка между помещиками и крестьянами
исчезла и в сфере хозяйствования. Земля и крестьяне, её обрабатывавшие, уже
мало заботили дворян, выдернутых из поместий и поселённых в города. У них
теперь был другой предмет интереса – деньги.
Итак, коренное разделение сословий
при Петре привело к исчезновению национальной
солидарности. Одни социальные группы перестали видеть в других своих
соплеменников («Воскреснем ли когда от
чужевластья мод, – говорит
Чацкий у Грибоедова, – чтоб умный, бодрый наш народ хотя по языку
нас не считал за немцев»). Национальная солидарность, начиная с Петровской
эпохи и до нашего времени, проявлялась только во время больших войн, угрожавших
национальной независимости, самому существованию Российского государства.
Укрепление
государства, отстраивание России как мощной евразийской державы было чуть ли не
единственным органическим, традиционным процессом, проистекавшим в петровское и
послепетровское время. В основе государственного строительства русского народа
всегда лежало христианское понимание государства как «удерживающего» начала в
земном мире. Поэтому держава воспринималась не только как физическая, но и как духовная
сущность. Не случайно в создании Великой России непосредственно
участвовали многие наши святые. Для русского человека было характерно «сознание какой-то таинственной связи между
Святой Русью и Великой Россией» (Н.П. Ильин). Из сознания Петра «Святая
Русь» выпала. «Великая Россия» осталась. Именно благодаря её укреплению XVIII
век вписал себя в русскую традицию.
Портрет старца Серафима. Издание Саровской
пустыни (1863)
И.Л. Линёв. Последний прижизненный портрет
Пушкина (1836)
В остальном
же всё восемнадцатое столетие ушло на «перебаливание» России после петровской
операции. Национальный организм находился в «разобранном» состоянии. Везде
ощущалось отсутствие «почвы», традиционных форм, в рамках которых могла бы
протекать нормальная жизнь. Новая культура, например, строилась в условиях отсутствия
главного орудия этого строительства – общенационального языка. Новое государство создавалось в условиях
почти комедийной чехарды на троне. Новая система хозяйствования искажалась
непониманием со стороны большей части народа сути этой системы и её целей.
Действительно, понять было трудно, так как огромная часть национального
достояния уходила на удовлетворение «барских прихотей». Барству же, в
большинстве своем не имевшему высших духовных идеалов, было незнакомо
самоограничение.
XVIII век
ясно показал, что плод, порождённый Петровской революцией (как и любой
революционный плод), оказался мёртвым. Пушкин, первым увидевший в Петре
революционера вселенского масштаба, констатировал:
«Средства, которыми достигается революция,
недостаточны для её закрепления. – Пётр I – одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)».
Только к
XIX веку начался восстановительный процесс. Он шёл по многим направлениям, но
главным из них было духовно-культурное. Символом религиозного возрождения стало
явление преподобного Серафима, культурного – Пушкина. Не буду долго останавливаться на этих
фигурах, но именно благодаря им (и продолжателям их традиций) русское
национальное самосознание стало брать реванш у Петровской революции. Однако самой главной, может быть, бедой явилось то,
что эти две линии не смогли (или не успели) соединиться: в послепетровской
России культура церковная и культура светская существовали обособленно, редко
пересекаясь друг с другом. Наверное, поэтому русский XIX век, достигнув
величайших духовно-культурных пиков на уровне отдельных личностей, не смог
преобразовать общество и государство в целом, вернуть их на естественный путь
развития.
Обособленность,
расчленённость наблюдалась во всём. Интеллектуальная жизнь XIX века во многом
определялась болезненной реакцией на Петровскую революцию. Русская мысль
раскололась на «западническую» и «славянофильскую». Этот раскол вовсе не
ограничивался довольно узкими группировками западников и славянофилов: он
прошел через всё мыслящее общество, а иногда (как, например, у Чаадаева)
рассекал даже внутренний мир одного человека.
И
сословное разъединение существенным образом раскалывало Россию. В ответ на
споры о том, где больше истины, в интеллигенции либо в простом народе,
Достоевский указывал на расчлененный человеческий организм и задавал вопрос:
где больше жизни, в туловище или в отрезанной от него голове? Он безуспешно
пытался внедрить в общественное сознание мысль о жизненно важной необходимости
соединения головы нации с её туловищем, об обретении единой национальной почвы.
Призыв не был услышан.
3. КЛАССОВАЯ (АНТИСОЦИАЛЬНАЯ)
РЕВОЛЮЦИЯ ЛЕНИНА
Отсутствие
национальной солидарности, которая всегда смягчает сословные различия, приводило ко всё большему их обострению.
Поэтому социальные вопросы выдвигались
на первый план народного бытия и фетишизировались, заслоняя собой все
иные. Следует иметь в виду и то, что духовное начало в народе было крайне
ослаблено искусственным отделением Церкви от жизни государства и общества.
Значительную роль играл и пример Запада, который, начиная с XVII века, в основу
своего развития положил материальные приоритеты. Так была подготовлена почва
для новой –
классовой – революции.
Здесь мы
сталкиваемся с одним из самых существенных свойств революции: мистической способностью
сбрасывать старые, отработанные личины и надевать новые. Я уже
приводил высказывание Тютчева об умении революции обретать всё новые формы и
лозунги, сохраняя антихристианский дух. Тот же автор писал:
«...Революция – не только враг, одетый в плоть и в кровь. Это больше, нежели Принцип. Это Дух, Разум...».
Если,
согласно Писанию, Дух Святый дышит, где хочет, то естественно отнести это и к
Духу, противоположному по метафизической сути. Дух революции тоже может легко
перемещаться из одной сферы в другую, изменять внешние формы.
В России начала двадцатого века
Дух разрушения переместился из национальной области в социальную.
Сословия, и ранее разобщенные, были либо иерархически перегруппированы Классовой
революцией, либо вовсе уничтожены. Повальному физическому истреблению
подверглись прежде всего те, которые имели наиболее глубокие корни, традиции:
дворянство, духовенство, купечество, зажиточная часть крестьянства.
Пролетариат
же, объявленный «классом-гегемоном», не представлял собой никакой реальности в
общественном смысле: ни материальной (около 15% населения), ни духовно-культурной (по
отсутствию этих начал). Пролетариат для Классовой революции являлся только
символом окончательного разрушения прежней России, так как был социальной
группой, максимально оторванной от национальной почвы, утратившей большинство
прежних традиций и не успевшей выработать новых. «Рабочие не имеют отечества», – записано в «Манифесте коммунистической партии»
Маркса и Энгельса, это утверждение не уставал повторять вождь русской революции
Ленин.
Второй
классовой составляющей революции стало «беднейшее крестьянство», то есть та
часть селян, которая в силу объективных или субъективных причин не могла успешно
вести хозяйство, обрабатывать землю. Естественно, что эта категория людей не
испытывала привязанность к земле, приносившей неудачу, и при первой возможности с этой землёй
расставалась. (В «Тихом Доне», например, предревкома, красный казак из бедняков
Мишка Кошевой, с сожалением вспоминает о том, «каким же сукиным сыном он был всё это время, когда он рылся в земле»).
В.Е.
Маковский «Вечеринка» (1875–1897)
Третьей,
и главной, опорой нового общества выступила революционная интеллигенция. Она
имела мало общего с интеллектуальной элитой нации, которая в XIX веке
формировалась главным образом в дворянской среде, хотя, конечно, включала в
себя людей разных слоев. Революционная же интеллигенция состояла из тех, кто
окончательно порвал со своими сословиями, утратив и социальную, и национальную почву. Это и
был «генератор идей» революции,
выбивавшей из-под ног всей страны ту основу, которой не имела сама революционная
(и околореволюционная) интеллигенция. Естественно, что прикрытием для своей
разрушительной деятельности она избрала защиту интересов самых «беспочвенных»
групп населения –
пролетариата и «крестьянской бедноты». Но истинной своей цели – уничтожения
традиционного миропорядка – революция не скрывала: «Весь мир насилья мы разроем до основанья... Кто был ничем, тот станет
всем» («Интернационал») или: «Пальнем-ка
пулей в Святую Русь…», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой
пожар в крови…» (поэма «Двенадцать»).
Антинациональная
направленность первой революции многократно усилилась в эпоху коммунизма.
«Бархатный революционер» Пётр Романов отрезал русским людям бороды. «Железные
революционеры» принялись за головы (причем за лучшие головы). При Петре тоже
были стрелецкие казни и гонения на старообрядцев – не было геноцида русского народа. При Ленине,
Троцком, Дзержинском, Сталине – был.
Точно так
же большевики сохранили и обнажили (в отличие от Петра) основное ядро любой
Революции – антихристианскую
направленность, поставив одной из своих главных задач уничтожение религии
(вместе с её носителями) как таковой.
И.А.
Владимиров
«Помещик
и поп приговариваются к расстрелу революционным трибуналом»
(Валдай,
1919)
Здесь мы
сталкиваемся с важнейшей закономерностью. Любая новая революция никогда не является контрреволюцией
по отношению к революции предыдущей: она не отменяет, а значительно углубляет
главнейшие тенденции своей предшественницы.
По уровню
же дьяволического замаха Ленин, конечно, качественно отличался от Петра.
Большевики поставили перед собой задачу глобального изменения Божьего замысла: уничтожить «старый»
человеческий тип и вывести на замену ему принципиально новую породу людей –
«советского человека».
Михаил
Афанасьевич
Булгаков
Процесс
выведения этой породы и его последствия гротескно изобразил Булгаков в повести
«Собачье сердце». Профессор Преображенский предстает противником социальной революции:
«...Разруха не в клозетах, а в головах... Каждый из
них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие
галлюцинации и займётся чисткой сараев – прямым своим делом, разруха исчезнет
сама собой».
Доктор
Борменталь замечает:
«Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп
Филиппович…».
«…Никакой контрреволюции! – отвечает ему профессор, – Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно,
что под ним скрывается! Чёрт его знает! Так я говорю, никакой этой самой
контрреволюции в моих словах нет. В них лишь здравый смысл и жизненная
опытность…»
В словах
Преображенского «контрреволюция», конечно, есть. Она, в отличие от революции, и
должна быть основана на «здравом смысле и
жизненной опытности». Однако Филипп Филиппович восстает против революции,
так сказать, внешней, предлагая ликвидировать её бытовые результаты: «пролетариев»,
прущих калоши, выселить из квартиры «буржуя» Саблина, где они поют хором и
вернуть певунов к их исконному занятию –
чистке сараев. Да ещё «поставить
городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить
вокальные порывы наших граждан…Лишь только они прекратят свои концерты,
положение само собой изменится к лучшему!» Это и есть внешняя контрреволюция, затрагивающая лишь бытовую сторону.
Но дело в том, что революция, как и разруха, «не в клозетах, а в головах». А тут «городовой» не поможет. Он, может быть,
и сумел бы прогнать швондеров и женщин, переодетых мужчинами. Однако никакой городовой не в состоянии
проникнуть в голову самого Преображенского и погасить очаг революции там.
Ликвидировать этот очаг может лишь сам Филипп Филиппович, отказавшись от
коренных принципов революционного сознания.
Как бы предваряя ход мысли Булгакова, Тютчев в свое время
писал:
«...Современная мысль
может успешно сражаться не с Революцией, а с теми или иными её следствиями – с социализмом, коммунизмом
и даже атеизмом. Однако ей надо было
бы отречься от себя самой, дабы
уничтожить основополагающий революционный принцип».
Аргументируется этот тезис следующим образом:
«Революция... – есть
естественный плод, последнее слово, высшее выражение того, что в продолжение
трех веков принято называть цивилизацией Запада. Это современная мысль, во всей
своей целостности, после её разрыва с
Церковью. Сия мысль такова: человек в конечном итоге зависит только от самого себя – в управлении как своим разумом, так и своей волей. Всякая власть исходит от человека, а всякий
авторитет, ставящий себя выше человека, есть либо иллюзия, либо обман.
Одним словом, это апофеоз человеческого я в самом буквальном смысле слова».
Фёдор Иванович
Тютчев
«Интеллектуальный
революционер» Преображенский, ощутив, что «всякая
власть исходит от человека», решился несколько подправить Божий замысел –
«омолодить» человечество. Совершив нравственный выбор, профессор мгновенно
«преображается» в истинного революционера («только
по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович») и помимо
своей воли оказывается во власти непреложных законов революции. Обратите
внимание на то, что интеллигентнейшие и добрейшие в повседневной жизни
Преображенский и его ассистент Борменталь, становясь «интеллектуальными
революционерами», превращаются в зловещих, демонических существ:
«...Оба заволновались, как убийцы, которые спешат.
– Нож! –
крикнул Филипп Филиппович.
Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего
лицо Филиппа Филипповича стало страшным».
«Филипп же Филиппович стал положительно страшен. Сипение
вырывалось из его носа, зубы открылись до дёсен».
«Филипп Филиппович зверски оглянулся…»
«…Злобно заревел профессор… Лицо у него при этом
стало как у вдохновенного разбойника»…
«…Засипел страшный Филипп Филиппович…»
«Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно,
как сытый вампир…»
Речь у
Булгакова идёт не только о физическом злодеянии, а о неком страшном
«священнодействии»:
«Подстриженная его седина скрывалась под белым
колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было всё в белом, а поверх
белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук».
«Руки он вздымал в это время, как будто благословляя
на трудный подвиг злосчатного пса Шарика»
«– Ну, Господи, благослови. Нож!»
«Жрец снял меловыми руками окровавленный куколь…»
Сочетание «страшного»,
«разбойничьего», «звериного» со «священным» создает картину зловещего
инотворения, восстания против Бога и замены Его собой. «…Безо всякой реторты Фауста создан
гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу. Профессор Преображенский, вы – творец!!!», – запишет
после операции Борменталь.
Ту
«революцию», которую Швондеру не удалось произвести в квартире профессора,
осуществил сам Преображенский:
«Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть
вон беги из квартиры!.. Швондер оказался прав. Домком злорадствует».
Швондер –
революционер «бытовой», он поёт хором и устраивает «революцию» в клозетах. Преображенский –
революционер «духовно-интеллектуальный», выразитель той революции «в головах»,
которая поразила человечество. «В общем и
целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова», – совершенно справедливо замечает Швондер, который
лишь материально оформляет это «гражданство».
Булгаков
выдвигает на первый план ещё одно важнейшее свойство революции. Её продукт, будучи искусственным, может лишь
внешне изменяться и уподобляться живым организмам. («То есть он говорил? – спросил Филипп
Филиппович, – это ещё не значит быть человеком»). Но этот плод в принципе не
способен к внутренней эволюции. Доктор Борменталь по молодости может, конечно, питать «надежду развить Шарикова в очень высокую психическую личность».
Преображенский же, обогащённый своим «революционным» опытом, предельно
категоричен:
«…Это никому не удастся. Кончено. Можете и не
спрашивать. Так и сошлитесь на меня, скажите, Преображенский сказал».
Вот и я
хочу сослаться на профессора Преображенского, обращаясь к тем, кто питает
надежды на «очеловечивание» мутанта, порожденного любой революцией. Многие
начиная со «сменовеховцев» до нынешних адептов Сталина, пытались увидеть
«перерождение» большевика, утверждая, что самой исторической реальности «удастся из этого хулигана сделать человека». Повторю вслед за булгаковским
героем: «Это никому не удастся».
Искусственный плод никогда не сможет стать естественным. Он способен лишь
подделываться под органическое явление, принимая его внешний вид. Так, скажем,
революционер-космополит Джугашвили, чтобы мобилизовать народ на борьбу с
Гитлером, вынужден был надеть личину русского патриота, продолжая при этом
уничтожать русский народ.
Точно так
же сейчас у многих существует иллюзия, что «новых русских», порождённых третьей
– криминальной – революцией, можно превратить в нормальных людей. На этом
убеждении, например, построены все политико-экономические расчеты г-на
Явлинского. Он утверждает, что ему удастся создать и реализовать такие законы,
чтобы жуликам было невыгодно жульничать. «Это
никому не удастся». В природе не существует такого закона, который
превратил бы криминальное сознание в сознание нормальное.
Вернусь к
«Собачьему сердцу», где не только сатирически смоделирован революционный
процесс, но и указан выход из тупика. Преображенский смог понять и
проанализировать всю катастрофичность своей «интеллектуальной революции»:
«Вот что получается, когда исследователь вместо
того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и
приподымает завесу…»
Осознав
всю тщетность надежд на «отмывание» Шарикова, профессор принял единственно
возможное в подобной ситуации честное
решение: прибегнул к контроперации. Другого выхода из разрухи в головах и в клозетах
не было. Не только у Преображенского: его не существует в природе.
Вторая
операция, в отличие от первой, не была революционной. Здесь следует говорить о
прямо противоположном явлении – о контрреволюции: ликвидации плодов
революционного «творчества» и возвращении к естеству. Прошу обратить внимание
на то, что контроперация не убила Шарика, а лишь вернула его в исконное
состояние. Контрреволюция,
в отличие от революции, призвана не разрушать, а, наоборот, пресекать
разрушительные процессы.
4. КРИМИНАЛЬНАЯ (АНТИГОСУДАРСТВЕННАЯ)
РЕВОЛЮЦИЯ ЕЛЬЦИНА
Увы, в
России антикоммунистическая контрреволюция не состоялась. Вместо неё в 1991-м
грянула новая революция.
Не способный
к развитию большевицкий плод прожил нормальный для одного субъекта срок – около
70 лет. Дальше его ждала смерть. Именно поэтому революция должна была оставить
изжитое «тело» и мигрировать в новое, чтобы продолжить и углубить процесс
разрушения основ человеческого бытия.
Ленинская
революция, уничтожив практически весь «старый мир», вынуждена была, однако, сохранить (чтобы
остаться у власти) одну из его составляющих – принцип государственности. Государство и явилось тем объектом,
на который обрушилась революция третья – криминальная.
Этот
термин, как известно, ввёл в своё время Станислав Сергеевич Говорухин, дав
точнейшее и тончайшее политическое определение процессу, проходившему в России конца
80-х – начала
90-х годов XX века. Увы, большинство не пожелало вникнуть в суть формулировки,
восприняв её весьма несерьезно, сочтя метафорой известного режиссёра. Однако
какое тут иносказание! Грубая реальность была названа своим собственным именем.
Но общество не захотело услышать и мобилизоваться, принять меры по пресечению
новой революции. И стало её жертвой.
Главным
принципом новых революционеров было всё то же, о чём полтора века назад писал
Тютчев: ничего не должно быть выше моего «я», его интересов. Этому «я», давно
освобождённому от религии и её нравственности, мешала только одна сила –
государство.
Для
антигосударственных настроений были и реальные основания. Советская власть
ограничивала и подавляла личность во всех её проявлениях. Причём ограничения
накладывались на отдельного человека не в интересах общества, а в угоду
коммунистической идеологии. Эта мертворождённая идеология к концу 1980-х годов уже давно исчерпала весь арсенал
обольщения и продлевала на какое-то время своё существование, только
опираясь на силу.
В той же
степени были исчерпаны ресурсы для развития всего общества в целом. Эти обстоятельства
и породили Горбачёва с его «перестройкой». Внешне может показаться, что именно
он отказался от революционного пути, стараясь лишь нечто подправить в уже
существовавших формах. Но дело в том, что и Горбачёв принялся за то, что «никому не удастся»: захотел оживить
изначально неживую сущность. Возродить страну, сохраняя мертвящую идеологию,
было невозможно. Именно от этого соединения живого и мёртвого Россия начала
разваливаться. Пытаясь
модернизировать коммунистическую доктрину, Горбачёв создал все предпосылки для
развала государства: искусственная конструкция по природе своей не могла выдержать никакой
«перестройки». Рухнув, она погребла под своими обломками и Российскую
державу, которую Горбачёв продолжал опутывать идеологией (пусть и
модернизированной). Для того чтобы начался эволюционный процесс во всех
областях, необходимо было уничтожить шлюзы прежней революции, сдерживавшие
естественное развитие. Если бы Горбачёв дал меньше гуманитарно-экономических свобод, чем он
дал, но вместо них даровал свободу от идеологии, «живая жизнь» взяла бы своё.
Если
говорить о сфере хозяйствования, то в «эпоху перестройки» модным было указывать
на пример НЭПа. И этот пример, на первый взгляд, опровергает мои построения:
существовала же относительная свобода предпринимательства под крышей
коммунистической идеологии. Однако следует учитывать два важнейших
обстоятельства. Во-первых, НЭП был краткосрочным хладнокровным обманом (Ленин
ведь никогда не уточнял, какой именно срок он обозначал невнятным словом «надолго»). Нэпманы, поверив
коммунистической власти, спасли её от восстаний и разрухи. «Мавр сделал свое
дело»: НЭП и нэпманы были уничтожены.
Горбачёв
вовсе не был таким умным, циничным прагматиком, как Ленин или Сталин. Но даже
если бы и был, это вряд ли бы помогло. Поскольку существовало и другое
обстоятельство: историческая память народа. Обманутый коммунистами в период
НЭПа народ не мог поверить «перестройке», сохранявшей коммунистические
ориентиры. Поэтому одна часть людей, способных к хозяйственной деятельности,
вовсе отказалась от участия в горбачёвском эксперименте. Другая же, чтобы не
быть обманутой государством, стала сама его обманывать. А это не такое простое
дело. Далеко не каждый человек способен ловко и успешно жульничать в крупных
масштабах. Тут необходим особый строй натуры и сознания, своего рода «криминальный
талант». «Перестройка» стала «кузницей» этих «криминальных талантов» в
экономической, политической, управленческой областях, в сфере средств
массовой информации.
В своё
время немощные вожди Февральской революции заложили все те основания, на которых
выстроили своё здание волевые вожди революции Октябрьской. Точно так же из «предреволюции»
бессильного Горбачёва прямо вытекала Криминальная революция ражего Ельцина.
М.С.
Горбачёв и Б.Н. Ельцин
Криминальную личность тяготило не именно Советское
государство, а государство как таковое. Когда начал разрушаться
коммунистический режим, она поняла, что можно прибрать власть к рукам,
осуществив верховенство собственного «я» и его интересов надо всем остальным.
Криминальная революция не была бы,
конечно, возможна, если бы не опиралась на определенную общественную силу.
Такая сила была – «демократическая
публика». Сошлюсь
опять на гениальные прозрения Тютчева:
«Странная, кстати сказать, эта часть общества – публика. Именно в ней,
собственно говоря, и заключена жизнь народа – народа-избранника Революции.
Именно это меньшинство
западного общества... порвало с исторической жизнью масс и оторвалось от всех
положительных верований... Сей безымянный народец одинаков во всех странах. Это личности, которым свойственен индивидуализм, отрицание. Вместе с тем им присущ элемент, пусть и
отрицательный, но объединяющий их и составляющий своего рода религию. Это
ненависть к авторитету в любых формах и на всех иерархических ступенях, ненависть к авторитету как принцип. Элемент этот совершенно негативен, как только речь идет о созидании и
сохранении, но становится ужасающим образом положительным, как только встает
вопрос о ниспровержении и уничтожении».
«Демократическая
публика», сформировавшаяся у нас в «перестройку», и стала социальной базой
Криминальной революции Ельцина.
Третья революция сохранила в
себе основную суть двух своих предшественниц – антинациональную и
антисоциальную направленность. Индивидуальной же особенностью её явился антигосударственный характер.
Большевики, конечно, ненавидели Российскую державу, всё делая для её поражения
в войне с иноземцами. Да и сама
территория не дорогого стоила – Брестский мир впервые в истории свернул (пусть
и на краткий срок) Россию с пути державного строительства. (Второй раз это
сделала Беловежская Пуща; теперь уже – «всерьёз
и надолго». Обратный
процесс был начат лишь в 2014-м году присоединением Крыма и борьбой за
Новороссию). Но, во-первых, государственную систему можно было
использовать для подавления народа и для контроля над ним. Во-вторых,
государство защищало большевицкую власть от врагов внешних. В-третьих, ленинцы
были фанатиками идеи, которая стояла выше личного «я», и эта идея воплощалась в
форме коммунистического государства.
У
революционеров третьей волны не было никакой другой идеи, кроме господства
своих индивидуальных интересов. Именно они должны были встать над государством,
разложив его и оставив лишь то, что необходимо для защиты этих интересов.
«Человеческое я, желающее зависеть лишь от самого
себя, не признающее и не принимающее другого закона, кроме собственного волеизъявления,
одним словом, человеческое я, заменяющее
собой Бога, конечно
же, не составляет еще чего-либо нового среди людей; но новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное
право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом».
Если
применить эту (очередную тютчевскую) цитату к нашей Криминальной революции, то
становится очевидной и её антихристианская суть. Никого не должны вводить в заблуждение кресты на
шеях «новых русских» и показные посещения храмов. Французские революционеры,
например, вполне могли делать реверансы в адрес духовенства или присваивать
себе христианское знамя «братства», разрушая при этом все основы христианского
миропонимания. Наши «братки», жертвовавшие на храмы, по сути мало чем отличались
от революционных «братишек», в своё время эти храмы громивших. Всех их объединяет
антихристианский разрушительный дух – истинный и неизменный двигатель любой революции.
Итак, в
1991–1993 годы Криминал получил фактическую власть в России. Интересы отдельной
криминальной личности ограничивались теперь только притязаниями другой такой же
личности или группировки. Преступная группировка, банда стала главнейшей социальной ячейкой
общества. Государственная же система превратилась в её охранную службу,
действующую по законам, которые делают
легальной и незыблемой власть Криминала, а также обеспечивают маскировку его
истинной сути. Эту маскировочную функцию успешно выполняли демократические
государственные и общественные институты.
5. ЭВОЛЮЦИОННАЯ (ГОСУДАРСТВЕННАЯ)
КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ ПУТИНА
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю:
Языком сердца говорю.
(Пушкин)
В
результате победоносной Криминальной революции народ превратился в нищих,
бомжей, жуликов и бандитов. В лучшем случае, – в «челноков», мелких торгашей.
Страна – в немощный придаток западных держав. Да и само государство, оставшееся
после развала СССР, – Российская Федерация – начало трещать по швам.
Первой отколовшейся частью стала Чечня. Ельцинская Россия позорно, унизительно
для себя заканчивает 1-ю Чеченскую войну. Вдохновлённые победой сепаратисты
замахиваются на весь Северный Кавказ. 7 августа 1999-го в Дагестан входят
отряды Басаева и Хатаба, в ряде районов объявлено о введении шариатского правления…
Через два дня после этого на верхние этажи
власти поднимается новое лицо – Владимир Путин: практически недееспособный
Ельцин назначает его председателем правительства и объявляет своим преемником.
Надо тушить пожар, который может добраться до Москвы. Тогда «культурная» часть
общества гоготала над «плебейской» лексикой новоявленного премьера, сказавшего
о террористах:
«Значит, вы уж меня извините, в
туалете поймаем, мы и в сортире их
замочим, в конце концов».
Что ж, во время пожара не до
изысканных выражений. Но ведь замочил же, и пожар затушил.
Путин впервые появляется на политической
арене (тогда ещё на малой) в середине 1990-го. Через полтора года грянул развал
СССР. Именно тогда председатель
Комитета по внешним связям мэрии Ленинграда В.В. Путин даёт первое телеинтервью. Уже тогда ещё неопытный политик осмысливает произошедшее в
историческом контексте всего ХХ века:
«…Мне бы хотелось
два слова сказать о той трагедии, которую мы переживаем сегодня, а именно
трагедии распада нашего государства. А иначе как трагедией это не назовёшь. Я думаю, что как раз деятели Октября
семнадцатого года заложили мину замедленного действия под это здание, под
здание унитарного государства, которое называлось Россией. Ведь что они
сделали? Они разбили наше отечество на отдельные княжества, которые раньше на
карте земного шара и не фигурировали вообще. Наделили эти княжества
правительствами и парламентами. С другой стороны, они уничтожили то, что
стягивает и сплачивает народы цивилизованных стран, – а именно рыночные
отношения. <…>
Единственное, что они сделали и чем
держали страну в составе общих границ, – это колючая проволока. Как только эта
проволока была убрана, так распалась и страна».
Став президентом, Путин
неоднократно повторит эту оценку всего советского периода развития России,
всегда будет рассматривать его как единое целое:
«Есть такой человек в
нашей не такой уж давней истории – господин Ульянов, он же Старик, он же Ленин,
у него там еще какие-то клички были. Вот он – придумал… И теперь мы не можем
понять, что делать с Бутовским полигоном и как выстроить там работу, чтобы люди
не забыли, кто там лежит в земле. Вот он напридумывал! Создал структуру
государства, заложив мину под российскую государственность, которая
складывалась тысячу лет» (декабрь 2019-го).
Обратите внимание: ленинская и сталинская эпохи не разделяются
(что ныне модно; «Бутовский полигон» – уж
точно не про Ленина), а рассматриваются в причинно-следственной связи. Более
того, Путин выходит за рамки советского периода и связывает его со всем
революционным движением. Знаменательной явилась его речь на открытии восстановленного памятника-креста
великому князю Сергею Александровичу, убитому революционером-террористом:
«Сегодня мы вспоминаем события, от которых нас отделяет уже
более века: 4 февраля 1905 года бомбой, брошенной террористом, был убит великий
князь Сергей Александрович. Это преступление стало одним из предвестников
драматических событий, смуты, гражданского противостояния, с которым
столкнулась Россия. Они обернулись тяжелейшими потерями, настоящей национальной
катастрофой, угрозой утраты самой российской государственности».
«Сегодня мы видим, как возрождаются храмы, открываются
монастырские обители, обретаются утраченные святыни, восстанавливается единство российской истории, в которой нам дорога
каждая страница, какой бы трудной она ни была. Это наши национальные духовные корни» (май 2017-го).
О многом говорит сам факт восстановления этого креста.
Великого князя убил революционер Каляев, а памятник-то сокрушил другой
революционер – Ленин. В 18-м году он собственноручно накинул удавку на крест и
предлагал на том же месте поставить памятник убийце. Контрреволюционер Путин
крест восстановил. Это, конечно, случай частный, но показательный по способу
действий. В обществе не затихают споры о мавзолее Ленина – Путин молчит,
понимая, что любое его слово, а тем более – действие, будет способствовать
общественной конфронтации. В то же время восстанавливается крест, выкорчеванный
тем самым Лениным. Причём, делается всё без помпы, не дразня гусей, без криков
СМИ (я, например, и ряд знакомых, интересующихся вопросом, узнали о
восстановлении памятника только спустя несколько лет). Это и есть методика эволюционной контрреволюции Путина:
не разрушение, а созидание, не революции,
а постепенная ликвидация последствий всех революций.
В президенты Путин шёл с готовой
политической программой, которой не изменяет до сих пор. 30 декабря 1999-го
года, за день до того как Ельцин сложил полномочия, в «Независимой газете» была
опубликована статья «Россия на рубеже
тысячелетий». Там сформулирован главный принцип, которым будет
руководствоваться будущий президент – эволюционный
путь развития России:
«Россия исчерпала свой лимит на
политические и социально-экономические потрясения, катаклизмы, радикальные
преобразования. Только фанатики или глубоко равнодушные, безразличные к России,
к народу политические силы в состоянии призывать к очередной революции. Под
какими бы лозунгами – коммунистическими, национально-патриотическими или
радикально-либеральными – ни развернулась бы очередная крутая ломка всего и
вся, государство и народ её не выдержат.
<…> Ответственные общественно-политические силы должны предложить народу
стратегию возрождения и расцвета России, которая бы опиралась на всё
положительное, что было создано в ходе рыночных и демократических реформ, и
осуществлялась исключительно
эволюционными, постепенными, взвешенными методами».
Таким образом,
Путин сразу заявил о себе как о стороннике столыпинской формулы «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!». И почти в каждом
отдельном случае политики президента во всех областях реализуется именно данный
принцип: последовательный отказ от «радикальных
преобразований» и замена их «эволюционными,
постепенными, взвешенными методами».
В Чечне этот
принцип, конечно, не мог сработать. Ситуация была экстремальной, поэтому и меры
были приняты соответствующие. Однако дело было не в одной Чечне и не именно в ней.
Недаром повсеместно тогда гуляла фраза, что Россия вот-вот сузится до размеров Московского
княжества. Конституция Татарстана
провозглашает республику суверенным государством. Якутии её Конституция предоставляет
право распоряжаться добываемыми на своей территорией ресурсами, президент Якутии
наделяется полномочиями по формированию армии; английский язык вводится в
качестве официального. О своём суверенитете заявляют полтора десятка национальных образований
в составе Российской Федерации. Пятая часть правовых документов, принятых в
регионах, противоречат Конституции РФ. В общем, взорвалась «мина замедленного действия», заложенная большевиками, разделившими
страну по национальному, а не территориальному принципу.
Ельцин постоянно
заигрывал с национальными образованиями, давая им столько суверенитета, сколько
захотят. Что делать Путину, ставшему президентом? Россия разваливается, а
местных князьков трогать нельзя – вовсе уведут республики. Он самих бонз, как
казалось, и не трогает. Президент
запускает процесс «эволюционных,
постепенных» изменений. За главами
регионов начинает следить «государево око» – институт полномочных представителей президента в федеральных
округах (модификация царских генерал-губернаторов). В мае 2000-го Путин выступил
с телеобращением, в котором заявил: «время
вынужденных компромиссов, ведущих к нестабильности, прошло». Президент представил ряд законов, «которые скрепляют и цементируют российскую государственность». Реформируется Совет Федерации: из него
выводятся главы регионов и законодательных собраний. Президент получает право
отстранения от должности руководителей регионов и роспуск законодательных
собраний, принимающих акты, идущие вразрез с федеральными законами.
И ведь сработало! Несмотря на все угрозы
о России в границах Московского княжества. Эта реформа претворялась в жизнь постепенно,
эволюционно (Якутия, например, только через девять лет исключила из Конституции
понятие «суверенитет»). Похоже, кто-то из национальных князьков не понял до
конца серьёзности принятых мер. А кто-то испугался: суверенитет – хорошо, но
собственная задница – дороже.
Именно тогда, в 2000-м,
без «великих потрясений» современная Россия была спасена
от распада, сформировалась как по-настоящему
единое государство. Удалось пресечь одно из главных и, казалось, неизбежных
последствий Криминальной революции.
Без создания этой государственной основы был бы немыслим следующий шаг путинской контрреволюции –
возвращение Крыма. Ему попросту не к чему было бы присоединяться.
Знаменателен и сам способ этого возвращения. Президент России (подобно
толстовскому Кутузову) стремился не столько повлиять на ход событий, сколько
уловить этот ход и использовать его. Крым оказался обломком, отлетевшим от
Украины в результате революционного «оранжевого взрыва»: Крым аккуратно подняли
и вернули на историческое место.
Все политические шаги, которые совершает президент Путин,
не спонтанны. Он последовательно воплощает в жизнь программу, сформулированную
более двадцати лет назад. Тогда ситуация была
критической. Правители России в такие моменты часто искали опору в традиционных
ценностях. Однако, когда опасность проходила, эти ценности отодвигались на
второй план. Об этом пишет, например, исследователь русского консерватизма
профессор Аркадий Юрьевич Минаков:
«Особенность консерватизма, бытование его в нашей стране на
протяжении двух с лишним веков показывает, что
власть апеллировала к русской традиции, русской идентичности лишь тогда, когда
имел место цивилизационный вызов, который угрожал самому существованию империи.
Например, русский консерватизм окончательно оформился как течение общественной
мысли в огне войны 1812 года. Войны, угрожающей бытию России. И вот тогда на
первый план выдвинулись выдающиеся деятели консервативного направления. Русский
консерватизм артикулировал себя, одержал блистательную идейную победу и
способствовал грандиозной военной победе над одним из величайших полководцев
мировой истории. Но выполнив свою роль,
консерваторы были отодвинуты властью на периферию.
Русские консерваторы временно спасли власть в
1905-1907 годах, когда Россия уже погружалась в новую смуту. Однако после того
как произошла частичная стабилизация, либеральная бюрократия при пассивном
отношении монарха расколола русское консервативное движение и сделала все для
его компрометации. В итоге в феврале 1917-го государство защищать уже было
некому.
В СССР к 1934 году сталинское руководство,
принимая в расчет события, произошедшие в Германии в 1933-м, частично, в
редуцированном, ограниченном, очень изуродованном виде вернула в публичное
культурное поле имена Александра Невского, Дмитрия Донского, Ушакова, Нахимова,
Суворова и Кутузова. Обращаться к классическим для марксистов образам Карла Маркса
и Фридриха Энгельса, Клары Цеткин и Розы Люксембург в преддверии большой войны
было бы самоубийственно. Но, когда закончилась война, мощная патриотическая
пропаганда отошла на второй план».
Путин же нарушил
эту печальную для России закономерность: он не отказался от той консервативной
программы развития страны, которую озвучил в момент «цивилизационного вызова». Главные положения этой программы
декабря 1999-го года были законодательно закреплены в 2020-м. В статье «Россия на рубеже
тысячелетий» выделялись четыре составляющих «российской идеи»: патриотизм, державность, государственничество,
социальная солидарность.
Именно эти понятия стали основой
поправок, внесённых в ельцинскую Конституцию и коренным образом изменивших её прежний
облик. Приведу лишь главные примеры воплощения «российской идеи»
в новой Конституции.
Патриотизм, державность, государственничество:
«Российская Федерация,
объединенная тысячелетней историей, сохраняя память предков, передавших нам
идеалы и веру в Бога, а также преемственность в развитии Российского
государства, признаёт исторически сложившееся государственное единство» (ст. 67.1; 2).
С исторической точки зрения путь России
рассматривается как целостный процесс. Размежевание же идёт по другим линиям – идейной и духовной: Конституция
законодательно утверждает сохранение памяти
«предков, передавших нам идеалы и веру в Бога». Не Ленин же со Сталиным нам
передали эти идеалы и эту веру. Вот ещё один блестящий пример эволюционной контрреволюции. Ничего не
громится, не рушится, не уничтожается. Просто намечается путь возвращения к тем
идеалам и к той вере, которые безжалостно искоренялись на протяжении всего
советского – революционного – периода. Главным же является то, что основой государственного единства
утверждается духовное начало.
Наряду с ним Конституция выделяет ещё одну основу, на которой стоит
Россия, – культурную:
«Государственным языком Российской Федерации
на всей её территории является русский язык как язык государствообразующего
народа, входящего в многонациональный союз равноправных народов Российской
Федерации» (ст. 68; 1).
На мой взгляд,
эта формулировка является шедевром государственной философии. Все народы России
имеют равные права. Исключительность
русского народа состоит лишь в одном – вокруг него образовалось государство, «многонациональный союз», объединивший другие народы.
Первостепенное значение имеет то, что
о государствообразующей роли русских говорится
в связи с языком. Языковая общность формирует народ как культурное целое. Это
особенно ощущалось всегда в годы испытаний, чужеземной агрессии. Так, в 1811
году, когда в воздухе витала угроза со стороны наполеоновской империи,
Александр Семёнович Шишков писал о
русском языке как об основе единого государства:
«Он же соединяет всех самыми крепкими узами. Опытами
доказано, что в сопряжении областей не составляют они совершенного единства
тела и души, доколе языки их различны; и напротив того, самые разделенные и
отторженные одна от другой области, имеющие один язык, сохраняют в себе некое тайное единодушие, которого ни рука власти, ни
рука времени разрушить не могут».
Через десятилетия, во время
Крымской войны, князь Вяземский поэтически выразит мысль о том, что язык – носитель и хранитель культуры,
созданной душой и трудом народа:
Язык есть исповедь народа:
В нем слышится его природа,
Его душа и быт родной.
Александр
Семёнович Шишков
Пётр
Андреевич Вяземский
Анна
Андреевна Ахматова
В феврале 1942-го, в начале жуткой войны, когда,
казалось, Гитлер вот-вот победит, Анна Ахматова говорила, что не страшно и не
горько самое страшное и горькое: «Не страшно под пулями мертвыми лечь, Не горько остаться
без крова…» Не страшно потому, что борьба
шла за существование нации, страны, их главного
цементирующего начала – языка:
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки!
Не за коммунизм и Сталина отдадим без остатка всех себя. И
даже не за территорию России, а за её язык –
культуру нации. То, что открыто высказала
поэтесса, интуитивно ощущает и русский (в широком смысле) народ. «Языковая
война», идущая сейчас на Украине и раскалывающая её, показывает, что и сегодня
в сознании народа культурные ценности стоят выше чисто материальных.
Культурная общность обретается именно через язык. Таким образом, связь государствообразующей
роли русского народа и русского языка в конституционной статье не случайна –
она имеет глубокие мировоззренческие корни.
Социальная солидарность:
«В Российской Федерации
создаются условия для устойчивого экономического роста страны и повышения
благосостояния граждан, для взаимного доверия государства и общества,
гарантируются защита достоинства граждан и уважение человека труда,
обеспечиваются сбалансированность прав и обязанностей гражданина, социальное партнерство,
экономическая, политическая и социальная
солидарность» (ст. 75.1).
Итак, термин «солидарность» из
президентской программы переходит в законодательные основы России. Ранее на
русской почве это понятие в качестве ключевого использовали лишь члены
Народно-трудового союза российских солидаристов, сложившегося в эмиграции.
Теперь же «экономическая, политическая и
социальная солидарность» объявляется
одним из главных ориентиров развития нашего государства.
Можно,
конечно, возразить, что это всё – декларации, далёкие от реальной
действительности. Пусть так. Однако и сама Конституция есть
социально-политическая декларация, а не фиксация сиюминутной обстановки. Да, до
обретения всенародной солидарности (как, впрочем, и до достижения идеалов предков, истинной веры в Бога) нам ещё далеко. Но
путь намечен. И намечен не где-то на митинге, а в Основном законе России.
Идём ли мы сегодня этим путём? Вероятно, где-то идём, а
где-то сворачиваем на просёлки. Дорогу эту, глядя из современности, отследить
порой сложно, поскольку речь идёт о пути
эволюционном, череде постепенных изменений. Только революции ужасающе очевидны. Мы же часто мыслим революционными
категориями горьковской сказочки о Данко: некто разорвёт своим горящим сердцем
окружающую тьму и выведет нас, бедных, к свету. Но ведь все эти Данко, Соколы,
Буревестники – аллегории революционеров. «Гордый, черный демон» Горького и призывает к революции: «Пусть сильнее грянет буря!» Только действительность показала, что
«холодная голова, чистые руки и горячее
сердце» наших Данко и Буревестников ХХ века вели не к свету и солнцу, а в
пропасть. Эволюционный путь, по самой своей природе, не может зажечь мгновенный
свет, но эта же его природа даёт шанс обойти бездонные пропасти.
В любом случае я в этом очерке не собираюсь анализировать
современную действительность. Речь идёт не о ней, а об идейных основах нынешнего развития России. А эти основы, выработанные в период правления президента Путина, и
были закреплены в поправках к
Конституции. Новая идеология России контрреволюционна
и по отношению к ленинской революции, приносившей человеческую личность в
жертву социальным схемам, и по отношению к ельцинской, ставившей криминальную
личность выше государства и других людей.
Таким образом, сегодня, впервые за
несколько столетий, для России вырисовывается не революционный, а эволюционный
путь. Да, в последние эпохи он не был традиционным: в силу разных обстоятельств
мы развивались скачкообразно. Однако лучшие умы России в разные эпохи указывали
именно на этот путь, предостерегали от революционных потрясений.
Пушкин. Гринёв в «Капитанской дочке» обращается к
читателям:
«Молодой
человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те,
которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».
«Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты,
или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая
головушка полушка, да и своя шейка копейка».
Достоевский. Разумихин в «Преступлении и наказании» рассуждает о
революционерах-социалистах:
«У них не
человечество, развившись историческим,
живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество,
а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы,
тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и
безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого
пути!»
Булгаков.
То, что в «Собачьем сердце» читается лишь в подтексте, Михаил Афанасьевич уже
без всяких иносказаний заявил в письме правительству СССР: там он открыто
противопоставляет «революционному процессу» «излюбленную
и Великую Эволюцию».
Именно сейчас у России появился реальный шанс последовать
этим заветам.
2004–2021
годы
