Ось развития мироздания
– в персонификации бытия. Реальность тем высокоорганизованнее,
чем более она персонифицирована. В языческом мире личность ещё не выделилась
из социума и природного космоса и потому не сознавала себя. Человек
не ощущал своей индивидуальности, индивидудальной замкнутости своего тела,
не противопоставлял себя природной среде. Тело – одна из бесчисленных
точек, через которые непрерывно переливается космическая плоть.
Тело не завершено и не отграничено от окружающего мира, изливается
в мир и впускает в себя материю. Не сформировались ещё представления
о «прикреплении» к каждой душе определённой телесности. Поэтому
язычник так легко отождествлял себя с природными существами и
предметами, и потому в языческом мире так безболезненны метаморфозы
– превращения существ.
В искусстве древней
Месопотамии различные части человеческой фигуры изображались соединёнными
между собой механически, а не органически. Взор художника сосредоточен
не на целом, а на деталях, пытается вычленить и изобразить их с наибольшей
ясностью и функциональностью, что достигается за счёт образа целого.
Каждая из частей тела независима от других, нос изображался в профиль,
а глаз прямо и очень большим; плечи прямо, а ноги в профиль; борода в
виде ритмически расположенных завитков. Сочленение различных органов
в телесное единство осуществлялось по общим для всей природы принципам
ритма и симметрии. Таким же образом символически изображались детали
пейзажа: горы – в виде штриховки на заднем плане, вода – завитками
волн. Это говорит о том, что в культуре Месопотамии не было представления
об обособленности человеческого тела. Человеческое существо воспринималось
как частица общекосмического целого и ритма, а органы человеческого
тела принадлежали ему не более чем космосу в целом. Представления о
человеке не индивидуализированы.
В греческой культуре
человеческая фигура изображалась как гармоничное единство, тело
участвует в движении каждого члена. Но греческая классика типологична,
и в этом смысле внеперсоналистична. Её интенция в обобщении, в поисках
общей гармонии, в формулировании её типических закономерностей.
Индивидуально-личное при этом ускользает от наблюдения, и если попадается
в поле зрения, то воспринимается как частность, нарушающая общую
гармонию, как внезаконное исключение, как проявление хаотического
бунта. А.Ф. Лосев писал о платонизме: «Тут нет личности, нет
глаз, нет духовной индивидуальности. Тут что-то, а не кто-то, индивидуализированное
Оно, а не живая личность со своим собственным именем. И нет вообще никого.
Есть тела, и есть идеи. Духовность идеи убита телом, а теплота тела
умерена отвлечённой идеей. Есть прекрасные, но холодные и блаженно равнодушные
статуи».
Всё личностное требует
постоянной защиты и утверждения. Борение с личностным началом направлено
против бытия. Антиперсоналистические тенденции в культуре порождают,
раскрепощают и обрушивают на человека хаотические стихии, разрушают персоналистическую
ось бытия. Тоталитарные антиличностные мотивы могут быть вплетены
и в наиболее высокие достижения человеческой культуры. Это можно
сказать о Платоне. На первый взгляд загадочно, как в этом гении соединялись
прекрасный мир идей в золотых диалогах и тоталитаризм
«Государства», «Законов». Первое вошло в фундамент европейской
культуры, неоплатонизм стал основой христианского богословия, и здесь перед
нами божественный Платон, христианин до Христа, как говорили отцы Церкви. Второе
же породило традицию тоталитарных утопий.
По существу же Платон
был последовательным. В его идеалистической онтологии были сформулированы
многие категории, вошедшие в сокровищницу христианской культуры.
Но основной пафос платонизма – тотальное подчинение всего
единому началу. По отношению к вечносущему Единому,
Благу – Идее идей все индивидуальности преходящи, являются
его отображениями, они предназначены рано или поздно слиться с Единым.
Общеобязательное единство является законом для всех единичностей.
Диалектика – это наука о разыскании единого принципа в каждой вещи: «Есть
тождественная идея, нерождённая и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя
откуда бы то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак иначе не
ощущаемая, но отданная на попечение мысли. Во-вторых, есть нечто подобное этой
идее и носящее то же имя – ощутимое, рождённое, вечно движущееся, возникающее в
некоем месте и вновь из него исчезающее, и оно воспринимается посредством
мнения, соединённого с ощущением» (А.Ф. Лосев).
В этой картине не остаётся
места индивидуальному, личностному бытию: абсолютизм Единого лишает
единичность как основу персонификации всяких субстанциальных оснований.
Индивидуальность принадлежит здешнему, недолжному, призрачному
миру и призвана к самоотрицанию во имя нивелирующего слияния
с Вечным Единым, индивидуальная душа есть не что иное, как
истечение (эманация[1] в неоплатонизме) универсальной Мировой
души. В каждой области жизни нужно найти единое начало, чтобы
всё подчинить ему. В области эстетического – это Красота,
и всё индивидуально прекрасное – только её искажённые отблески. В
области нравственной – Благо само в себе, в области познания
– Единая Истина. Всякая верная мысль и нравственный поступок
являются лишь тенью, отображением и смутным припоминанием единого
их источника. В социальной жизни – это благо Государства, которому
тотально подчиняются вся жизнь и перед которым лишается субстанциальных
оснований человеческая индивидуальность. Истинными людьми, людьми
в полном смысле слова, являются только мудрецы – философы, которым
открыто созерцание единой истины и которые должны быть правителями
государства.
С одной стороны, Платон
породил гибельную для человечества социальную утопию. С другой же,
внесение в христианскую культуру принципов антиличностного идеализма
способствовало ложной ориентации. Когда духи социального небытия выплеснулись
из утопии в реальность (коммунизм, социализм, фашизм,
либерал-большевизм, глобализация…), христианская цивилизация была
внутренне ослаблена антиперсоналистическими тенденциями и
не смогла противопоставить защитные ценности. Этот опыт показывает,
каким образом умаление личностного начала разлагает божественную
основу в человеке, культуре и перерастает в восстание на творение
Божие и на Самого Творца.
Тотальную монистичность
платонизма преодолело христианское богословие в представлениях о Боге Троице –
триипостасности Единого Бога, и о Богочеловеке. Этим заложило онтологические
основания разнообразия индивидуального бытия, высшей формой которого является
личность человеческая как образ и подобие Личности Божественной. Истину
персонификации бытия несёт в мир христианство. Поэтому христианская
культура породила наивысшую цивилизацию (в которой, вместе с тем,
немало ложного и греховного, порождённого срывом в человеческий
титанизм). Христианство вместо античной де-индивидуализации –
растворения человека в космосе или в безличной божественности –
провозглашает абсолютно личный характер отношения человека
с Личным Богом. Это установка на персонификацию мироздания. Не человек
спасается вселенной, а вселенная преображается человеком: «Ибо
тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих…» (Рим. 8,
19). В истории по мере прорастания христианской истины всё больше
обнажался её богочеловеческий смысл. Но этот процесс не был однозначным:
одновременно с христианским персонализмом в европейской культуре
усиливалась антихристианская реакция, в которой сгущались антиперсоналистические
стихии.
Персоналистическая
направленность христианства впервые вполне осознаётся в конце Средневековья. Средневековая
культура, казалось бы, подавляла всё индивидуальное и личностное. Но
цельный религиозный жизненный уклад выращивал сокровенную
духовную основу личности. Средневековое христианство – это
эпоха мучительного формирования личности, личностных ценностей,
завещанных христианским благовестием. Средневековая духовность
создала аскетический «панцирь», ограждающий душу человека от языческого
нивелирующего космизма. В охраняющем и ограничивающем лоне средневекового
спиритуализма нарождалась духовная индивидуальность. В
образах рыцаря и монаха ковался мирской и духовный облик личности.
В рыцарской и монашеской аскезе, за оградой обрядов, ритуалов и повинностей
формировалось ответственное и свободное существо, предощущающее
свои небесные обязанности и взыскующее свои вечные права. Средневековье
закладывало духовные основы для прорастания личностного достоинства
в истории.
Одновременно в христианской
культуре была сильна языческая стихия. Обе тенденции сосуществовали
и были разъединены ощутимой границей. Рецидивы языческой стихии
были узаконены и локализованы в пространстве и времени. Наступали
моменты, когда для снятия накопившейся усталости временно ослабевало персоналистическое
напряжение духа, и на поверхность жизни выплескивались древние
стихии – жизнь превращалась в карнавал. Маска – обязательный
атрибут карнавала – скрывает индивидуальное лицо за типичным,
личность за личиной. В карнавале отменялись индивидуализирующие
границы: человек вновь ощущал себя слитым с природной стихией в образах
людей-зверей, людей-растений, антропоморфированных природных явлений.
Отменялись структурирующие нормы, и буйство космической плоти захватывало
всех в хаотическом вихре, всё перетекало друг в друга и переходило
одно в другое. «Карнавал» – это время и место, где происходило временное
низведение всего возвышенного и духовного до низменного и плотского.
На переднем плане карнавальной жизни – космическое тело, описанное
в произведениях Босха и Брейгеля. В этом гротескном теле, согласно М.М. Бахтину,
преобладает телесный низ: в акцентировании анально-эротических
и пищевых функций, в обилии выпуклостей и отверстий, связывающих тело
с природной стихией и нарушающих целостность организма. Тело превращается
в песчинку, включённую в круговорот космических смертей и рождений.
Рецидивное языческое ощущение тела утверждало его не-индивидуализированность,
тело – это всплеск земной стихии, который и возвращается в землю без
остатка. В «карнавале» торжествовало вечно обновляющееся природное
родовое начало – универсальное и бессмертное, тело же, как и воплощенная
индивидуальность, – преходяще, перетекаемо, небытийно по существу.
Самосознание личности
в христианском мире впервые началось в Возрождении. Но Возрождение
только вскрыло и сделало явным содержание глубинного процесса. В
исходе Средневековья человек ощутил необъятные силы собственной
индивидуальности – потенциал, накапливаемый средневековой личностной
аскезой. Раннее Возрождение было началом христианского самосознания возросшей
вдруг личности. Первые импульсы этого процесса были дерзновенными,
но духовно чистыми порывами самоопределения христианской личности.
Данте, Петрарка, Джотто – на Западе, Феофан Грек, Дионисий, Андрей
Рублев – в России. Это выражение начального самоощущения христианского
персонализма. Но одновременно активизировалась и антиличностная,
в том числе и индивидуалистическая, реакция.
Возрождение оказалось
моментом болезненного кризиса – перехода из одного духовного возраста
в другой, но и срыва при этом переходе. Возрожденческий человек не
столько осознал, сколько почувствовал вдруг необъятные силы индивидуума и влечение к
неограничиваемому проявлению этих сил. Это было естественное чувство
выхода из-под младенческой опеки в отроческую самостоятельность.
Тесные пелены матери-Церкви сняты и с презрением отброшены, человек
с упоением начинает двигать членами, ставшими вдруг такими мощными.
Зарождается любование собственным величием и силой, своевольной
безотчетностью, открывшимися после снятия риз Средневековья. Человек
с упоением пробует свои силы во всём и на всём. Напряжение личностного
роста срывается в индивидуализм. Возрожденческий индивидуализм перерождается
в титанизм и тяготеет к сатанизму. Раскрепощённые
и культивируемые в человеке природные стихии захватывают и порабощают
его. Рост индивидуалистического произвола явно опережал рост личностного
самосознания.
Такого рода расколотость
и дисгармония – симптом исторического криза, переходного
возраста. Человек Возрождения резко оторвался от предыдущего состояния,
от предшествующей культуры. Он вдруг ощутил пропасть между своим «сегодня»
и своим «вчера». Новому самоощущению раскрепощённого природного
индивида больше соответствовал и импонировал древний языческий
натурализм, нежели христианский спиритуализм. Этим во многом и объясняется
отталкивание от средневекового спиритуализма и «возрождение»
античности. Только что выделившемуся из средневекового коллективизма
возрожденческому инфантильному индивиду легче было понять себя,
тем более – оправдать себя в формах дохристианского мироощущения,
которое не требовало духовного самоограничения и дисциплины.
Эпоха Возрождения и является возрождением дохристианской и внехристианской
духовности, как реакция на возросшее и возрастающее самоощущение
христианского персонализма.
Христианство утверждало
самоценность личности и выделяло её из природных и социальных стихий.
Но ощутив в Возрождении определённого рода независимость от космических
и исторических сил, человек не сумел обрести духовных основ личностного
самостояния, не осознал своей принципиальной иноприродности, попытался
овладеть материей по её же законам, – в результате попал в рабство
безличной законосообразности природы и истории.
Духовное противостояние
в христианском мире всё более сказывалось на всех областях жизни. В
культуре формировались персоналистические ценности, в жизни распространялись
персоналистические принципы. Но как реакция на творческое
персоналистическое усилие мобилизовались антиличностные стихии.
Эта поляризация всё более определяла историю европейских народов
с конца Средних веков. Рост самосознания личности сопровождался
выплеском индивидуалистических и коллективистских стихий, которые
стремились опрокинуть формирование личностного начала в истории,
взорвать рост личности в самостном индивидуализме или растворить
его в безличном коллективизме.
С XV века по всей Европе
резко усиливается мировосприятие, в котором развиваются механистические
представления. Человек всё более воспринимался не как образ и подобие
Божие и венец творения, а как подчинённая часть, элемент некоего безликого
целого, которым мог быть космос, природа, государство или Церковь. Но
при этом человек неизменно оказывался деталью механизма. Его душа
теряет самодостаточность, а жизнь самостоятельность. Это нельзя
трактовать как возврат к средневековому «безличному» миросозерцанию,
которое взращивало и определяло иерархию духовных ценностей личности.
Складывалась культура деперсонализации. Это анти-тео-антропоцентрическое мироощущение
внедряло определённый человеческий тип, боящийся метафизической свободы,
стремящийся всё регламентировать и всему предписать окончательное
место по случайным и частным мотивам, подозрительно относящийся
к качественному многообразию жизни, склонный к среднему варианту.
Это человек ограниченного, но своевольного ума, робкой, но горделивой
воли, скованного, но претенциозного чувства, которое ищет случая бесконтрольно
разнуздаться.
Персоналистическое
преображение требует целостной жизни и цельности характера, непрестанного
творческого усилия и дерзания, непрерывного труда и ответственности
за содеянное. Всё это возможно при духовном самовоспитании и нравственном
самоограничении, чёткости и твёрдости в выборе. Невыносимое напряжение
персонификации вызывает соблазн сбросить его бремя. Это искушение
метафизической безответственности и беззаботности преследует
христианское человечество, вынуждает отказаться от бремени личного
решения и действия, искушает делегировать свои неотчуждаемые небесные
полномочия какой-нибудь мирской данности. При этом выигрывается
жизнь упрощённая и гарантированная, но проигрывается высшее значение
жизни. Путь личного крестонесения ведёт через распятие
и смерть к свободе и преображению, отказ же от крестонесения бытия
приводит к безысходному рабству.
Эта угасающая тенденция
возобладала в Новое время, хотя были сильны и духовные потенции
христианской культуры, аккумулированные в Средневековье. Явленный
ныне антихристианский образ жизни и бездуховный облик человека
складывался уже внутри самоупоённой индивидуалистической
цивилизации на Западе и в секуляризованном обществе в
России. Волна антихристианской стихии Нового времени была реакцией
на самосознание христианского персонализма, она впитала
соблазны и заблуждения христианской культуры и истории.
Итак, дохристианское
мировосприятие обращено к космосу и природе, к человеку же только
в связи с природой. В средневековье человек рассматривался как составная
часть Божественного порядка, но часть, несущая отблеск Божественной
природы. Новое время декларировало безрелигиозное самоутверждение
человека, мировоззрение искажается гипертрофированными рационализмом и натурализмом.
В гуманизме произошло раскрепощение индивидуалистического
своеволия и титанической самости – природного
самоутверждения индивидуализма. Начиная с Шеллинга и Кьеркегора
на Западе, Пушкина и Достоевского в России начинается поворот
культуры в сторону индивидуального конкретного человеческого
существования в его духовном измерении. Через философию
жизни и экзистенциализм осознается специфика
личностного бытия, основы которого даны христианством.
Экзистенциальная философия
пытается ориентировать мысль на собственно человеческое существование.
Как реакция на рационалистическую онтологию, современный экзистенциализм
прав в утверждении первичности личностного бытия, в раскрытии его
динамики, но не прав родовым атеизмом. Наиболее целостную форму обрела
русская персоналистическая экзистенциальная философия, на основе
патристической традиции переосмысливающая современные проблемы. «Человек
есть личность, потому что Бог есть Личность» (Н.А. Бердяев). И
если Личность, Ипостась Бога не только эссенция, но и экзистенция, то
и природа человеческой личности экзистенциальна.