ПОД СЕНЬЮ КРЕСТА. Хри­сти­ан­ский от­вет на зов Бо­га

 Горизонт соз­на­ния каждой эпохи очерчен об­ра­зом представляемой все­лен­ной. Синтез наличного знания в обобщающей картине мира позволяет ощу­тить ус­той­чи­вость и определённость в жизни, иметь опору для дви­же­ния. В этом реализуется консервативная тенденция в познании, стремление сохранить, упорядочить познанное. Вме­сте с тем че­ло­ве­че­ский дух стремится к бес­ко­неч­но­му и не­пре­рыв­но ото­дви­га­ет гра­ни­цы осознаваемого кос­мо­са. Запредельные пер­спек­ти­вы от­кры­ва­ют­ся в иной плос­ко­сти, чем та, в которой современная научно техническая цивилизация видит мир. Не­ко­гда ос­ваи­вае­мые географические пространства замк­ну­лись в представлении о зем­ном шаре. Принципиально но­вая перспектива открылась с вы­хо­дом соз­на­ния че­ло­ве­че­ст­ва с географической горизонтали в кос­ми­че­скую вертикаль. Ныне на­сту­па­ет вpемя ду­хов­но­го поворота, ко­гда ка­че­ст­вен­но но­вое открывается при из­ме­не­нии ра­кур­са ви­де­ния. Ду­хов­ная вертикаль ведёт не в даль пространств, а в глубь ду­ши: по­зна­ние все­лен­ной да­лее не­воз­мож­но без принципиального переосмысления человеком са­мо­го се­бя.

Секуляризованное соз­на­ние пи­са­те­лей-фан­та­стов представляет бу­ду­щее в ви­де чудовищного технополиса, где воплотились в гипертрофированной форме основные тенденции постиндустриального общества. Гоpделивый рассудок ещё мо­жет понять, что тех­ни­че­ский прогресс обернётся против че­ло­ве­ка, но не спо­со­бен предвидеть крутых поворотов ино­го рода. Вместе с тем тек­то­ни­че­ские сдвиги, за­тра­ги­ваю­щие ос­но­ва­ния бы­тия, уже осязаемы. Мы мо­жем рассчитывать на бу­ду­щее толь­ко при вхо­ж­де­нии в иную форму жиз­ни. Истоpия требует от че­ло­ве­ка ме­та­фи­зи­че­ских превращений и даль­ней­шее дви­же­ние воз­мож­но толь­ко через ду­хов­ное уг­луб­ле­ние. Современное че­ло­ве­че­ст­во вы­жи­вет в том слу­чае, ес­ли об­лик его радикально из­ме­нит­ся, ци­ви­ли­за­ция ста­нет принципиально иной, не на­уч­но-тех­ни­че­ской. В глубь же ду­ха че­ло­ве­ка зо­вет религия. Выс­шей син­те­зи­рую­щей формой мировых религий яв­ля­ет­ся христианство.

Сло­во­со­че­та­ние Хpистианская Ка­фо­ли­че­ская Пpавославная Цеpковь (на­зва­ние для Хри­сти­ан­ской Церк­ви до её раз­де­ле­ния на Рим­ско-Ка­то­ли­че­скую и Вос­точ­но-Пра­во­слав­ную) оз­на­ча­ет, что ис­ти­на (православие) толь­ко здесь, и эта ис­ти­на для всех и обо всём, то есть она все­лен­ска, ка­фо­лич­на. Сло­ва о пpавославности и ка­фо­лич­но­сти христианства не яв­ля­ют­ся формальной декларацией или ус­по­каи­ваю­щим за­кли­на­ни­ем. Это обращённый к христианам призыв Бо­га.

Христианское благовестие не замыкается в так на­зы­вае­мой чис­то религиозной сфере, но даёт все­объ­ем­лю­щий от­ве­т на проблемы жиз­ни. Все­лен­скость ис­ти­ны христианства в том, что­бы всё по­нять, все­му оты­скать ме­сто по от­но­ше­нию к хpистоцентpичному стержню бы­тия. Духовным взором христиан че­ло­ве­че­ст­во мо­жет уви­деть свои веч­ные ос­но­вы. Хpистиане призваны сформировать целостную картину мироздания, определить ме­сто и роль че­ло­ве­ка.

Необходимо признать, что об­лик современного мира сло­жил­ся под доминирующим влия­ни­ем христианской культуры, соз­да­те­ля­ми современной ци­ви­ли­за­ции бы­ли по преимуществу христианские народы. По­это­му мож­но ска­зать, что в ос­но­ве кризиса мирового ле­жит кризис исторического христианства, которое не смог­ло вполне во­пло­тить свои принципы. В христианском че­ло­ве­че­ст­ве мно­го несправедливости и неправды, – нехристианского в христианстве. Спа­сти современный мир мо­жет толь­ко ра­ди­каль­ная переоценка идеа­лов на ос­но­ве верности фундаментальным христианским цен­но­стям.

Что­бы иметь бу­ду­щее, мы долж­ны вернуться к ис­то­кам современной культуры, мыс­лен­ным взором оки­нуть пройденное и об­рес­ти но­вую пер­спек­ти­ву. Та­ким образом, решение современных гло­баль­ных проблем впрямую за­ви­сит от воз­ро­ж­де­ния христианского соз­на­ния. Да­же сохранение материальной цивилизации и са­мо су­ще­ст­во­ва­ние человечества да­лее не­воз­мож­но без принятия христианской ис­ти­ны: че­ло­век – не пес­чин­ка, затерянная в хао­се все­лен­ной, а веч­ный бо­го­по­доб­ный дух и хо­зя­ин мироздания, устроитель кос­ми­че­ско­го порядка.

Бес­плод­ны вся­кие по­пыт­ки чис­то по­ли­ти­че­ски­ми, эко­но­ми­че­ски­ми, со­ци­аль­ны­ми, то есть ча­ст­ны­ми средствами решить гло­баль­ные об­ще­че­ло­ве­че­ские проблемы: противоречие ме­ж­ду Вос­то­ком и За­па­дом, бо­га­ты­ми и бед­ны­ми, ме­ж­ду развитыми странами Севеpа и от­ста­лы­ми Юга, ме­ж­ду ду­хов­ной культурой и материальной ци­ви­ли­за­ци­ей, ме­ж­ду ка­пи­та­лиз­мом и со­циа­лиз­мом, проблемы перепроизводства у од­них и го­ло­да у других, кризисы эко­но­ми­че­ский, де­мо­гра­фи­че­ский, энергетический и эко­ло­ги­че­ский, международный терроризм... Всё это отражение глу­бин­ных ду­хов­ных кон­флик­тов че­ло­ве­че­ст­ва, которые могут быть разрешены только из ду­хов­но-ре­ли­ги­оз­ного опыта личности.

Вызов эпо­хи тре­бу­ет хри­сти­ан­ско­го от­ве­та о ро­ли че­ло­ве­ка. Не­зыб­ле­мость че­ло­век мо­жет най­ти толь­ко в се­бе, но не в ка­че­ст­ве са­мо­дос­та­точ­но­го ин­ди­ви­да, а как творческий соратник Бо­га. Че­ло­ве­че­ст­ву не­об­хо­ди­ма спа­си­тель­ная ис­ти­на о все­лен­ском на­зна­че­нии и все­об­щей от­вет­ст­вен­но­сти бо­го­по­доб­ной лич­но­сти: «…Цаpствие Бо­жие внутрь вас есть» (Лк. 17, 21). Че­ло­век, как образ и по­до­бие Бо­жие, яв­ля­ет­ся опорой миру. Хpистианство – религия об­ще­че­ло­ве­че­ской Ис­ти­ны и религия Бо­го­че­ло­ве­ка, и по­то­му мировоззрение христианского персонализма призвано дать це­ло­ст­ную картину мироздания и определить в нём мис­сию че­ло­ве­ка.

Ис­ти­на по­столь­ку есть, по­сколь­ку всё пред­на­зна­че­но стать Ис­ти­ной, ибо Ис­ти­на по сво­ей при­ро­де не мо­жет быть ча­ст­ной и час­тич­ной. По­это­му ни­ка­кая сфеpа жиз­ни не мо­жет ис­клю­чаться из pелигиозного опы­та, всё долж­но обpести свой путь к Ис­ти­не, к Бо­гу. Все pеальности культуpы, все фоpмы жиз­ни не­сут в се­бе пpофетический эле­мент. Культуpа pастpатила ощу­ще­ние то­го, что она ро­ди­лась как культ и име­ла куль­то­вое на­зна­че­ние. Вместе с тем и религиозное сознание становится во многом ограниченным, фрагментарным. Ре­ли­ги­оз­ная установка по существу ориентирует на опы­т це­ло­ст­ной жиз­ни. Ни от че­го не отвеpнуться, но ни­чем не ис­ку­сить­ся, а на всём за­пе­чат­леть обpаз Бо­жий. Религиозный опыт пробуждает па­мять и внерелигиозных сфе­р культуpы. Хpистианское жиз­не­ощу­ще­ние и на пеpифеpии pелигиозности позволяет обнаружить теpнистые пу­ти к Ис­ти­не и направить их к Бо­гу.

В ос­но­ве анемии религиозности ле­жит не­уме­ние христиан ви­деть спе­ци­фи­че­ские для эпо­хи пpоблемы и нежелание давать религиозный ответ на вызовы времени. Жизненные проблемы, ос­тающиеся за сте­на­ми Цеpкви, порождали внехpистианский образ мыс­ли. Пыт­ли­вая, но ду­хов­но несоpиентиpованная мысль, на­ты­ка­ясь на религиозный запрет или не­по­ни­ма­ние, дви­га­лась неpелигиозными пу­тя­ми, ока­зы­ва­лась в оп­по­зи­ции истоpическому хpистианству и соз­да­ва­ла оча­ги безблагодатной культуpы, обмиpщалась в худ­шем смыс­ле. В этом и есть внутpенний гpех хpистианской тpадиции, пpизванной быть откpытой, унивеpсальной, все­лен­ской.

Хpистианство учит теpпимому от­но­ше­нию к иным веpоисповеданиям. Но пpиходится пpизнать, что дpугие pелигии неpедко бо­лее по­сле­до­ва­тель­ны в во­пло­ще­нии соб­ст­вен­ных пpинципов, не­же­ли истоpическое хpистианство. Хpистиане ве­ли свя­щен­ные вой­ны с ино­вер­ца­ми, как тpебует Ис­лам, огpаждались сте­на­ми За­ко­на, как пpедписывает Тоpа, а ны­не лег­ко впа­дают в буд­дий­ское pавнодушие. Не хва­та­ло и не­дос­та­ет ка­честв, ко­то­рые бы­ли яв­ле­ны Спа­си­те­лем: ве­ли­ко­ду­шия, по­кая­ния, прощения, милосердия и люб­ви, чув­ст­ва соpаспятости все­го жи­ву­ще­го и общей крестной ноши всех лю­дей, все­лен­ско­сти, открытости!

Христианство воспитывает терпимость к ино­му жизнепpоявлению, напоминает, что окон­ча­тель­ный суд принадлежит не нам. Дух Ис­ти­ны ды­шит, где хо­чет – это ме­нее все­го оз­на­ча­ет провозглашение по­зи­ти­ви­ст­ско­го те­п­ло­хлад­но­го индифферентизма, лож­но на­зы­вае­мо­го терпимостью (то­ле­рант­но­стью). Тер­пи­мость к ина­ко­мыс­лию не­ред­ко по­ро­ж­да­лась рав­но­ду­ши­ем, а огненная ве­ра – фа­на­тиз­мом. Индифферентизм есть от­сут­ст­вие во­ли к ис­ти­не, равнодушие к ней и, сле­до­ва­тель­но, к ис­ти­не соб­ст­вен­но­го бы­тия. От нас же требуется пла­мен­ное слу­же­ние Ис­ти­не, толь­ко был бы это пла­мень люб­ви, а не костров. Что­бы твёр­дая ве­ра со­че­та­лась с тер­пи­мо­стью к сво­бод­но­му ответственному самостоянию лич­но­сти.

ПОД СЕНЬЮ КРЕСТА. Смысл жиз­ни

Как жить ис­тин­но? Как жить так, что­бы быть, что­бы жизнь ста­ла фи­ло­соф­ст­во­ва­ни­ем, а фи­ло­со­фия бы­ла пронизана жиз­нью? Что­бы на­пол­нить жизнь мо­лит­вен­ным упо­ва­ни­ем, слу­же­ни­ем – жить це­ло­ст­но, а не час­тич­но? Когда душа опалена этими последними вопросами, от­ве­тить на них спол­на мож­но только сугубо лич­ным творческим опытом. В течение це­лых эпо­х не ста­вился вопрос о смыс­ле жиз­ни. Во мно­гих фи­ло­соф­ских сис­те­мах за­быт глав­ный фи­ло­соф­ский вопрос, или его теряют за спе­ку­ля­тив­ны­ми построениями. Иные от­ве­ты продиктованы не бескорыстным слу­же­ни­ем ис­ти­не, а бессознательным стремлением к об­лег­чению жизненных невзгод и оправданию потребительских инстинктов. Не­ред­ко в са­мом определении смыс­ла жиз­ни содержится неосознанное стремление снять с се­бя бремя должного бытийствования.

Принятие смыс­ла жизни есть принятие сво­его креста, вся­кое ис­тин­ное суждение уве­ли­чи­ва­ет бре­мя крестонесения жиз­ни. По­нять – зна­чит ока­зать­ся в тя­же­лейшей си­туа­ции выбора и от­вет­ст­вен­но­сти за него. Соз­на­ние ус­луж­ли­во стремится об­лег­чить на­ше со­стоя­ние, под­ме­няя образы реальности фик­ция­ми и ил­лю­зия­ми. Ис­ти­на сни­ма­ет с нас оковы лжи, беспросветного ужаса или уны­ния от мировой бесприютности. Но истина яв­ля­ет­ся и ве­ли­ким бременем. Для её обретения требуется невероятное уси­лие, но да­же совершив его, мы не по­лу­ча­ем об­лег­че­ния, ибо открыться ис­ти­не – оз­на­ча­ет принять полноту бы­тия, осоз­нать от­вет­ст­вен­ность за свою жизнь, за судьбу мира. Обладание ис­ти­ной требует волевого бодрствования, сво­бод­но­го самоопределения с полным осознанием от­вет­ст­вен­но­сти.

Гос­под­ствую­щее ныне по­зи­ти­ви­ст­ское мировоззрение от­кло­ня­ет по­след­ние вопросы как некорректные. Современный человек, зачарованный фикциями и преисполненный окаменелым нечувствием, повергается в растерянность либо цинизм перед предельными вопрошаниями. Это оз­на­ча­ет от­каз от то­го Смыс­ла, на котором по­ко­ит­ся че­ло­ве­че­ское бы­тие. Проблему смыс­ла жиз­ни мы уже не име­ем права формулировать риторически. В распаде и разложении современности сконцентрированы ито­ги многих исторических катастроф. Че­ло­ве­че­ст­во сейчас находится перед безд­ной са­мо­унич­то­же­ния. И ка­ж­дый наш шаг, без­дум­ный и лег­ко­мыс­лен­ный, неукротимо тол­ка­ет мир к ги­бе­ли. Са­ма жизнь требует принять крестонесение ис­ти­ны. Ина­че в не­бы­тие обрушатся чая­ния и упо­ва­ния множества по­ко­ле­ний. Ре­ше­ние грандиозных проблем, которые вста­ли перед че­ло­ве­че­ст­вом, требует предельного напряжения ду­хов­ных сил и сво­бод­но­го творческого дерзания. Вме­сте с тем, ос­нов­ное бед­ст­вие современного мира – бег­ст­во че­ло­ве­ка от осмыс­ления жиз­ни, а значит, и от сво­бо­ды и от­вет­ст­вен­но­сти.

В творческой сво­бо­де и все­лен­ской от­вет­ст­вен­но­сти – бо­го­по­доб­ное дос­то­ин­ст­во че­ло­ве­ка. Эту ис­ти­ну принесло в мир христианское благовестие. И осью христианской ци­ви­ли­за­ции яв­ля­ет­ся возрастающее бремя сво­бо­ды лич­но­сти. В ка­кой-то мо­мент истории европейский че­ло­век ис­пу­гал­ся открывающейся от­вет­ст­вен­но­сти сво­бо­ды и предпочёл делегировать её (вме­сте с правом принимать решения) общественным и религиозным ин­сти­ту­там, в об­мен на внешний комфорт и внут­рен­нюю упокоенность. Но сохранить и уве­ли­чить бла­га (как подлинные, так, в конечном итоге, и материальные) че­ло­век спо­со­бен, толь­ко сохраняя дос­то­ин­ст­во сво­бод­ной и от­вет­ст­вен­ной лич­но­сти. Предавая се­бя, мы рано или позд­но теряем всё. Го­тов­но­стью всем пожертвовать во имя сво­бо­ды ду­ха мы по­лу­ча­ем воз­мож­ность всё приобрести.

Ка­ж­дая эпо­ха, являясь определённым ду­хов­ным возрастом че­ло­ве­че­ст­ва, от­вечает на ак­ту­аль­ные вопросы жиз­ни и выстраивает целостную картину мира, тем самым созидает сту­пень мировой цивилизации. В све­те современного опы­та мировоззренческие концепции прошлого мо­гут ка­зать­ся на­ив­ными, но без смыслового син­те­за, который в них осуществлялся, не­воз­мож­но бы­ло бы сохранить на­лич­ное зна­ние и тем бо­лее рас­ши­рять его. Ибо человек познаёт фрагменты мироздания в зависимости от того, как он понимает бытие в целом и собственную миссию в жизни.

В этом смысле средневековый человек духовно ориентировался более адекватно, чем современный. Ин­тел­лек­ту­аль­ный мир Средневековья ко­ли­че­ст­вен­но не сравним с теперешним, но он бо­лее органично объ­е­ди­ня­л всё, чем располагал, в нём были означены цели и пути культуры, ибо «Средневековье обладало цельным и гармоническим образом всей Вселенной» (арх. Киприан). Современный же че­ло­век потерялся в мно­го­зна­нии, которое дробит картину мира игрой кривых зеркал, и, уж конечно, не формулирует смыс­ла жиз­ни. Современное че­ло­ве­че­ст­во ин­фан­тиль­но по сравнению со средневековым в том от­но­ше­нии, что гораздо ме­нее со­от­вет­ст­ву­ет сво­им ду­хов­ным за­да­чам и накопленному культурному по­тен­циа­лу. Сегодняшнее соз­на­ние уди­ви­тель­но на­ив­но, так как не имеет воли к осмыслению соб­ст­вен­ного содержания, потеряло вла­сть над ним.

Рас­слое­нное сознание воспринимает мир фрагментарно и не способно сфокусировать познанное в единое мировоззрение. Сложилась об­ще­че­ло­ве­че­ская ци­ви­ли­за­ция, но лю­ди ограждены на­цио­наль­ны­ми, кон­фес­сио­наль­ны­ми, профессиональными барьерами боль­ше, чем ко­гда-ли­бо, ибо это разобщённость не столь­ко географическая, эко­но­ми­че­ская или по­ли­ти­че­ская, а, прежде все­го, внутренняя, ду­хов­ная, экзистенциальная. Инертный, без­от­вет­ст­вен­ный со­вре­мен­ник не мо­жет и не хо­чет за­гля­нуть за пределы обыденных представлений.

Са­мая универсальная сфера современной культуры – нау­ка – не спо­соб­на предложить це­ло­ст­ную и универсальную картину жиз­ни, она по внутреннему за­да­нию не стремится интегрировать це­лое, а всё боль­ше дифференцирует – раз­де­ляет, рас­чле­няет на час­ти. Фи­ло­со­фия не из­бе­жа­ла заражения по­зи­ти­виз­мом и стремится стать «на­уч­ной», приобрести ме­ха­ни­сти­че­скую строгость и по­сле­до­ва­тель­ность в ущерб органичности и це­ло­ст­но­сти. Секуляризованная культура ли­ше­на смыслообразующего стержня и располагает лишь мёртвыми осколками зна­ния, из которых не­воз­мож­но сло­жить образ уни­вер­су­ма.

В результате мировоззрение современного че­ло­ве­ка поразительно не­ос­мыс­лен­но. По существу он ощу­ща­ет се­бя подобно безродной пес­чин­ке, выброшенной на кос­ми­че­скую свал­ку. Бес­смыс­лен­ным взором че­ло­век ог­ля­ды­ва­ет чу­ж­дую ему реальность и пы­та­ет­ся связать её ка­кой-то мёртвой закономерностью. Деятельность «цивилизованного человечества» представляет собой попытки сло­жить из кос­ми­че­ско­го хла­ма временное убежище, в котором мож­но было бы укрыться от мирового не­на­стья, от­дать­ся наркотической дремоте. Цивилизованные люди ведут себя, как одичавшие существа, бессмысленно ша­таю­щиеся по мировым пространствам и пы­таю­щиеся удовлетворить элементарные потребности. Ра­зу­ме­ет­ся, най­ти ка­кую-ли­бо твёрдую ос­но­ву в та­кой жиз­ни не­воз­мож­но.

Жизнь че­ло­ве­че­ст­ва определяется слу­чай­но встреченными яв­ле­ния­ми. Со­от­вет­ст­вен­но открытым нау­кой «фак­там» выстраивается по­ни­ма­ние и жиз­нен­ная по­зи­ция. А что нас ждёт за «поворотом», за «хол­мом», за «переправой»? Мож­но ли уз­нать об этом что-ли­бо достоверное, ес­ли су­дить по ана­ло­гии с тем, что у нас под но­га­ми и под рукой? Что же уди­ви­тель­но­го в том, что из хао­са, ка­ким современное соз­на­ние ви­дит мир, не­воз­мож­но выстроить упорядоченную ци­ви­ли­за­цию, которая вот-вот похоронит под свои­ми об­лом­ка­ми соз­да­те­лей! На­ши те­лес­ные органы ограничены фи­зи­че­ски­ми пределами, как бы мы их ни раздвигали посредством техники. И мы не мо­жем обозреть панораму все­лен­ско­го це­ло­го, ка­кие бы лин­зы ни при­ме­ня­ли. Ле­де­ня­щую грусть вызывает высокомерное «глу­бо­ко­мыс­лие» учёных, уверенных, что они разглядели в микроскоп, те­ле­скоп или уловили в ком­пь­ю­тер кос­ми­че­скую тай­ну.

Что представляет собой формула «раз­ви­тия» – кру­же­ния – современной по­зи­ти­ви­ст­ской нау­ки? Учёные одержимы фактическим счислением эмпирии (при котором факты уже не являются тем, за что их принимают), а также бесконечным анализированием добытого (хотя анализ ограничен методологическими догмами). Они с энтузиазмом продуцируют потоки произвольных гипотез, непрерывно отменяющих и разрушающих друг друга. Умозрение современных мудрецов вязнет в деталях. Наученный только фрагментарному мышлению учёный-теоретик заворожен самопроизвольной игрой интеллектуальных ас­со­циа­ций. Ино­гда из это­го вы­па­да­ет оригинальная конфигурация – но­вая ги­по­те­за, от­кры­ваю­щая воз­мож­ность для но­вой ус­та­нов­ки соз­на­ния (но­вая теория). Теория ме­ня­ет взгляд на предмет, что по­зво­ля­ет за­ме­тить в предмете (или приписать ему) но­вые качества. На ос­но­ве это­го учёный-эмпирик мо­жет построить но­вые экспериментальные приборы, работа которых, ко­неч­но же, даёт практическое подтверждение теории, ибо для того они и соз­да­ва­лись. При­бо­ры не что иное, как материализованные формулы, они бу­дут измерять и изображать параметры са­мих формул, а не предмета. А научные постулаты, как известно, не обобщают исследования, а предопределяют методику эксперимента.

Общеизвестные строгость и осторожность в обращении с дан­ны­ми из­вне материалами опы­та об­ман­чи­вы в нау­ке, так как отбор фак­тов и их интерпретация, а так­же по­строе­ние на­кла­ды­вае­мой на них ра­цио­на­ли­сти­че­ской мо­де­ли обу­слов­ле­ны про­из­воль­но при­ня­той ги­по­те­зой. «До­ка­зан­ная» та­ким образом теория ста­но­вит­ся общепринятой на­уч­ной дог­мой до сле­дую­щей бес­стыд­но-сме­лой ги­по­те­зы, ко­гда од­на «достоверная» мо­дель предмета бу­дет за­ме­не­на другой, ещё «бо­лее достоверной» мо­де­лью. Сам же предмет как та­ко­вой – его сущность – дав­но перестал интересовать лю­бо­зна­тель­ных учёных. Так, за­на­вес на сце­не на­уч­но­го по­зна­ния мо­жет по­ды­мать­ся и опус­кать­ся бес­ко­неч­ное количество раз, но спек­такль бу­дет ра­зыг­ры­вать­ся в строгом со­от­вет­ст­вии с не­из­мен­но уны­лым сюжетом.

По хо­ду де­ла нау­ка слу­жит соз­да­нию тех­ни­че­ской ци­ви­ли­за­ции. Собственно, натуралистическая наука и способна давать только узкопрактические результаты. Но этот предметный оса­док мог вы­пасть и из других принципов осмысления. «Ду­мать» мож­но бы­ло бы совершенно по-ино­му, но создавать что-то близкое. Или ина­че: де­лая то же са­мое, верить, что де­ла­ешь не­что другое. Ибо модель предмета в нау­ке за­ви­сит от того, с каким потребительским интересом глядит на не­го учёный, хо­тя предмет в лю­бом слу­чае ос­та­ёт­ся са­мим со­бой. Та­ким образом, научно-тех­ни­че­ская ци­ви­ли­за­ция не яв­ля­ет­ся подтверждением ис­тин­но­сти и достоверности ес­те­ст­вен­ных на­ук.

Тех­ни­ка соз­да­на в мни­мой точ­ке пересечения различных интеллектуальных традиций. Практический эф­фект от них мо­жет быть близ­ким. Ес­ли бы бы­ла соз­да­на «ма­ги­че­ская ци­ви­ли­за­ция», то она то­же производила бы «ве­щи», хо­тя и других форм, и некоторые из них дви­га­лись бы и да­же ле­та­ли, хо­тя и по совершенно иным «за­ко­нам». Современная на­уч­ная ус­та­нов­ка представляет собой уз­кий луч рассудка, направляемый утилитарными потребностями че­ло­ве­ка. «Разрезающее» реальность натуралистическое умствование даёт воз­мож­ность различить фрагменты, ока­зав­шие­ся под но­сом. Но за счёт то­го, что са­ми предметы и картина це­ло­го ос­та­ют­ся во мраке. Вы­хва­чен­ных из тьмы де­та­лей хва­та­ет, что­бы понастроить из них цивилизаторских благ. Но ка­кой це­ной без­дум­ное и без­от­вет­ст­вен­ное вы­хва­ты­ва­ние от­зо­вёт­ся на кос­ми­че­ском це­лом – остаётся сокрытым от учёных, одержимых энтузиазмом обладания. «Их изобретательская вакханалия напоминает пир во время чумы, где деланной бодростью и оптимистическими тостами отгоняют дурные предчувствия» (В.Н. Тростников).

Оче­вид­но, что на­уч­но-тех­ни­че­ская ци­ви­ли­за­ция по­ро­ди­ла ряд глобальных про­блем. Со­вер­шил­ся об­щий по­во­рот куль­ту­ры от ве­ры и ду­хов­но­го са­мо­уг­луб­ле­ния к так на­зы­вае­мо­му точ­но­му зна­нию, ко­то­рое достоверно, толь­ко ес­ли под­твер­жда­ет­ся эм­пи­ри­че­ски. Материальная ци­ви­ли­за­ция всё бо­лее вы­тес­ня­ет духовную куль­ту­ру, сте­пень тех­ни­че­ско­го про­грес­са ста­но­вит­ся кри­те­ри­ем оцен­ки куль­тур­но­го уров­ня. Ма­те­ри­аль­ные воз­мож­но­сти че­ло­ве­ка не­ог­ра­ни­чен­но и бес­кон­троль­но рас­тут за счёт де­валь­ва­ции ду­хов­ной сво­бо­ды, нрав­ст­вен­но­сти. Хо­зяй­ст­вен­ная дея­тель­ность де­фор­ми­ру­ет мораль. Про­грес­си­ру­ют ме­ха­ни­за­ция и обез­ли­чи­ва­ние, соз­да­ют­ся тех­ни­че­ские сис­те­мы, ко­то­рые всё бо­лее не­за­ви­си­мы от че­ло­ве­че­ской во­ли, превращаются во вра­ж­деб­ную си­лу, уг­ро­жа­ющую су­ще­ст­во­ва­нию че­ло­ве­че­ст­ва. Нивелируется са­мо­цен­ность лич­но­сти и че­ло­ве­че­ской жиз­ни. Масскультура культивирует низшую природу в человеке, стимулирует примитивные запросы. Цивилизация потребления навязывает общество лавину искусственных потребностей, с которой она уже не в состоянии справиться. С одной стороны, пе­ре­про­из­вод­ст­во, а с другой – беспрестанное возбуждение всё новых потребностей, ведут к умерщвлению природы и расхищению природных ресурсов, как оказалось, не бесконечных. В итоге современная техногенная цивилизация по многим измерениям толкает человечество к самоистреблению.

Идео­ло­гия не­ог­ра­ни­чен­но­го про­грес­са по­ро­ди­ла рас­ши­рен­ное вос­про­из­вод­ст­во труд­но­стей. Например, попытки предотвратить разрушения, наносимые природе цивилизацией, порождают новые про­блемы, которые тре­буют всё более глу­бо­ко­го вне­дре­ния в при­ро­ду. «В ре­зуль­та­те для уст­ра­не­ния травм, на­но­си­мых тех­ни­кой, при­ме­ня­ют­ся лишь дру­гие её фор­мы… Ци­ви­ли­за­ция с ка­ж­дым ша­гом как бы под­би­ра­ет­ся всё бли­же к са­мым кор­ням при­ро­ды… Ло­ги­ка жи­вой при­ро­ды и тех­но­ло­ги­че­ской ци­ви­ли­за­ции по­строе­ны на со­вер­шен­но раз­ных прин­ци­пах, они не­со­вмес­ти­мы… Оче­вид­но, тех­но­ло­ги­че­ская ци­ви­ли­за­ция яв­ля­ет­ся ту­пи­ко­вой ли­ни­ей раз­ви­тия че­ло­ве­че­ст­ва, ве­ду­щей к его ги­бе­ли» (И.Р. Ша­фа­ре­вич). Раз­гул тер­ро­риз­ма и ре­во­лю­ций – это се­го­дня, ут­вер­жда­ет Ша­фа­ре­вич, не ре­ак­ция на ни­ще­ту и бес­пра­вие, а спут­ни­ки-двой­ни­ки тех­но­ло­ги­че­ской ци­ви­ли­за­ции. «Ве­ли­кие» ре­во­лю­ции по­след­них ве­ков дви­жи­мы па­фо­сом пол­но­го раз­ру­ше­ния ми­ра, они ды­шат апо­ка­лип­си­че­ским ду­хом. Иде­ал их во­ж­дей – ру­ко­твор­ный 

ПУШКИН О МАГИИ МАГИЗМА

Народное творчество в сказках и мифах в большинстве своём описывает ненатуралистические – магические и инфернальные сферы с некоторым выходом в духовные измерения. Герой сказки выражает своего рода архетип различных взаимоотношений человека со сверхъестественными реалиями.

Гениальный Пушкин тоже облекал некоторые свои творческие прозрения в жанр сказки. Одна из самых его таинственных сказок – «Сказка о золотом петушке». В ней не заложена жёсткая интрига, заговоры злодеек и завистниц, отравления, смерть и воскресение героев, как в сказках «О царе Салтане», «О мёртвой царевне и о семи богатырях». Нет в ней и прозрачного сказочного моралитета, как о наказуемой алчности в «Сказке о рыбаке и рыбке». В «Сказке о золотом петушке» мы смутно предчувствуем некую притчу, но схватить её содержание, при всей детскости изложения, чрезвычайно трудно. Вместе с тем, смыслы, открывающиеся в этой сказке, поражают глубиной и актуальностью, особенно в наше время всеобщего помешательства колдовством, оккультизмом, магией.

Пушкин начинает повествование «О золотом петушке» с типичного для сказок указания на иноположенные измерения описываемых событий:

                          

Негде, в тридевятом царстве,

В тридесятом государстве…

Как известно, царь Додон (имя, говоря современным языком, вполне абстрактное, чем автор показывает, что в данной ситуации может оказаться любой правитель, каждый человек)

под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел

И покой себе устроить…

В этот момент, как и должно быть при ослаблении жизненного напряжения, государственной воли («смолоду был грозен он»), на него и его страну обрушиваются невзгоды:

Тут соседи беспокоить

Стали старого царя

Страшный вред ему творя.

Чтобы сохранить и оградить свой жизненный космос,

Чтоб концы своих владений

Охранять от нападений,

Должен был он содержать

Многочисленную рать.

Долг и обязанность правителя перед своим народом требовали от него огромных сил и могучей воли, которые к старости иссякли. Жизнь – это непрекращающаяся брань с враждебными стихиями. Устав от выполнения своего предназначения Додон, попытался решить все проблемы одним махом – с помощью средств сверхъестественных:

…с просьбой о помоге

Обратился к мудрецу,

Звездочёту и скопцу…

Здесь мы подходим к основной духовной теме сказки – прельщению магическими силами: стремлению отказаться от бремени жизненного назначения и компенсировать свои немочи эксплуатацией магических сил. Человека всегда подстерегает соблазн сбросить груз жизненных забот, которые требуют непрерывных усилий и личной ответственности. Но силы, которым вверяется герой сказки, хотя и не земные, по сути являются недуховными, нетворческими, неорганичными для творческого действия в мире сем: звездочёт – значит знаток астральных сфер и законов, но он же и скопец – бесплоден по естественному счёту. Он вынимает из таинственного «мешка золотого петушка», который отныне чудесным образом заменит собой всю рать и мощь государства, а также волю государя.

Звездочёт – это реальный человек – «в сарачинской шапке белой, весь как лебедь поседелый». Впоследствии он умирает как простой смертный. Но золотой петушок – это что-то реально-нереальное, ложный флюгер и указатель, пагубный вестник, средство связи с магическими силами, способными оказать помогу в делах. Это злой дух, используемый в чёрной магии. Не случайно он предстаёт в образе птицы одного из знаков зодиака восточного гороскопа. И сам звездочёт явно восточного происхождения. Во времена Пушкина не было повального увлечения гороскопами, тем поразительнее его художественное предвидение.

Сделка звездочёта и царя точно сформулирована:

За такое одолженье, –

Говорит он в восхищеньи, –

Волю первую твою

Я исполню, как мою.

То есть, взамен предоставления земных благ колдун требует волю царя, а точнее – душу. В ближайшей перспективе магический страж одаряет Додона и его царство благодеяниями, которые, правда, усыпляют чувство самосохранения и полностью демобилизуют человека:

И кричит: «кири-ку-ку.

Царствуй, лёжа на боку!»

Поначалу петушок ведёт себя, как и обещал звездочёт, верно служа интересам страны, вовремя предупреждая об опасностях. Он становится для царства незаменимым:

И соседи присмирели,

Воевать уже не смели…

Благодаря магическому защитнику восстанавливается мирная и спокойная жизнь. И только спустя несколько лет петушок прокукарекает (обратившись на восток) гибель всего царского рода. Магические силы первоначально одаряют человека, вступившего с ними в сговор, земными благами, скорыми результатами, тем самым заманивая, заставляя уверовать в их незаменимость, – чтобы поработить и, в конце концов, поразить обезволенного человека. Так лечение у продуктивного экстрасенса может дать ощутимые результаты: проходит боль, отступает болезнь. Но замечено, что характер пациента и его душевный строй нередко меняются после воздействий такого рода «целителей».

Природа зла – во лжи, оно подменяет реальность на фикцию, на безблагодатную ирреальность. Человек, вступивший с силами зла в сговор, обречён брести вслед за болотными огнями. Додон и попадает по водительству золотого петушка в странный мир, без роду и племени, в некое безжизненное пространство:

Ни побоища, ни стана,

Ни надгробного кургана…

Пушкин особенно настаивает на безмолвии и безымянности того места, куда завёл царя петушок – «Всё в безмолвии чудесном». Для поэта, написавшего строки:

любовь к родному пепелищу,

любовь к отеческим гробам…, –

крайне важно, что здесь нет даже надгробного кургана. Представив себе очень красивое горное место, где не слышно пения птиц, журчания ручья, шума ветра, понимаешь, что таковое место – вненационально и даже иноприродно. Из реальной жизни – следующая панорама:

Вкруг шатра; в ущелье тесном

Рать побитая лежит.

В ущелье тесном – это и пропасть и тупик одновременно. Таким образом, петушок завёл войско и царевичей в ино-реальность, в некий удушающий золотой ад.

Но в этом вакуумном промеж высоких гор мире есть сокрушающе ощутимая реальность – два мертвых тела. Здесь Пушкин отбрасывает всякую сказочность, становясь жёстким реалистом, вплоть до документальности:

Что за страшная картина!

Перед ним его два сына

Без шеломов и без лат

Оба мёртвые лежат,

Меч вонзивши друг во друга.

Бродят кони их средь луга,

По притоптанной траве,

По кровавой мураве…

Что заставило воинов разоружиться, демобилизоваться, вместе с тем, пойти брата на брата? Что помутило их разум и души? Магические посланники поражают не только Додона, вступившего в сговор с ними,  но и весь царский род. Не случайно, увидев тела мертвых сыновей,

Царь завыл: «Ох, дети, дети!

Горе мне! Попались в сети

Оба наши сокола!

Горе! Смерть моя пришла».

Увидев убитых сыновей, он говорит о своей погибели как царя и о своей смерти как человека. Православие учит: колдовство столь тяжкий грех, что за него приходится расплачиваться не только самому виновнику, но и чадам его, всему роду.

В основе любых магических заклинаний, ритуалов заложено повторение (петушок кричит три раза через каждые восемь дней). Пробудив и вызвав к жизни духов зла, их невозможно оградить или остановить, они неукротимо захватывают всё большую территорию, поражают всё больше душ. В природе зла – ненасытность и дурная бесконечность. Зло подобно атомной реакции – раз выпущенное на свободу, оно будет множиться и делиться, пока не разрушит всё доступное. В нашем повествовании загублен не только царский род, но и всё войско:

Вкруг шатра; в ущелье тесном

Рать побитая лежит.

Пушкин предельно ясен и жёсток в своем понимании масштаба наказания, которое следует в результате сговора с силами небытия. Зло стремится уподобить жертву своему бесплодному (вспомним, что маг – скопец) смертельному образу. После Додона не остаётся ничего – ни сыновей, ни страны, он оказывается бесплодным и как человек, и как царь.

В последний момент Додон вполне осознает трагедию происходящего: и смерть сыновей, и даже наиреальнейшую угрозу своей собственной смерти. Но эта агония человека в нём, ибо в тот же миг

Вдруг шатёр

Распахнулся… и девица,

Шамаханская царица,

Вся сияя, как заря,

Тихо встретила царя.

Отдавшийся очарованию обольстительного магического образа,

Царь умолк, ей глядя в очи,

И забыл он перед ней

Смерть обоих сыновей

.....................

Покорясь ей безусловно, –

Околдован, восхищён…

Сполна описаны естественные последствия недолжных игр со сверхъестественным: потеря собственного разума и речи (царь умолк), своего рода гипноз (ей глядя в очи), обрыв главных жизненных связей – родственных, забвение самого дорогого и ценного в жизни (сыновей), безволие и подчинение ложному авторитету (покорясь ей безусловно). Это состояние духовного дурмана можно характеризовать как прелесть и соблазн (околдован, восхищён).

Именно в тот момент, когда царь окончательно прельщён, потребовалось платить по счетам:

Царь, – ответствует мудрец. –

Разочтёмся, наконец.

Помнишь? за мою услугу

Обещался мне, как другу,

Волю первую мою

Ты исполнить, как свою.

Подари ж ты мне девицу,

Шамаханскую царицу…

Будучи уже в полном духовном плену, Додон, тем не менее, не способен окончательно удовлетвориться и успокоить душу созерцанием вожделенного образа, который является всего лишь прельстительной иллюзией. Но сама связь с магической реальностью – не безобидная фикция, она не проходит бесследно, рано или поздно подменяет человеческую природу. Попытка бунта Додона обнажает, насколько немощна заколдованная человеческая натура:

Царь хватил его жезлом

По лбу; тот упал ничком,

Да и дух вон. – Вся столица

Содрогнулась, а девица –

Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!

Не боится, знать греха.

Царь, хоть был встревожен сильно,

Усмехнулся ей умильно.

К этому моменту Додон не принадлежит себе, он окончательно зомбирован. Всё, что является человеческими приметами – распознание зла, боязнь греха, отношение к убийству как к злодеянию (вся столица содрогнулась) – в нём атрофировано (усмехнулся ей умильно). Смутная тревога (встревожен сильно), выражающая остатки нравственного чувства и духовного самосохранения, всё ещё гложет душу героя, но и она вытесняется умилением колдовскими чарами.

Реакция магического мира на недолжное для  человека отношение к нему – гибельна. Петушок клюнул в темя – магия поражает и умерщвляет, прежде всего, сознание человека. Заканчивается всё, как и предопределено – миражи рассеиваются, как только сходит со сцены субъект обольщения:

А царица вдруг пропала,

Будто вовсе не бывало.

Сказка ложь, да в ней намёк!

Добрым молодцам урок.

Намек на гибельные чары магических сфер. Урок же в том, что отношения со сверхъестественным крайне прельстительны, соблазнительны и жизнеопасны. Человек – существо не от мира сего – не способен противостоять агрессивным стихиям (натуралистическим, фатальным, роковым, магическим, инфернальным) по тем правилам, которые они навязывают. Человек – образ и подобие Божие, соратник в миротворении – вполне правомочен и полномочен справляться с жизненными задачами только при опоре на духовные силы, дарованные Творцом бытия.

ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОРОЧЕСТВО

Русская поэзия разделила с художественной прозой пророческое служение. Иван Ильин был убеждён, что «вряд ли есть ещё один народ на свете, который имел бы такую поэзию, как русская: и по языку, и по творческой свободе, и по духовной глубине. Да – по глубине. Ибо силою исторического развития оказалось, что русский поэт есть одновременно национальный пророк и мудрец, и национальный певец и музыкант. И в русской поэзии, открытой всему на свете – и Богу – и молитве – и миру – и своему – и чужому, и последней полевой былинке, и тончайшему движению души, – мудрость облекается в прекрасные образы, а образы изливаются в ритмическом пении. Так русская поэзия вместила в себя глубочайшие идеи русской религиозности и русской философии, и сама стала органом национального самосознания… Русская поэзия – величайшая сокровищница мировой литературы; богатства её – неописуемы, неисчерпаемы; совершенство её языка, разнообразие её форм, власть её над содержанием жизни единственны в своём роде. Она всему открыта, ей всё доступно… Она выговаривала своим вдохновенным языком то, что у других народов давно уже стало достоянием прозы и публицистики».

Русская поэзия касается всех сфер, от повседневности до оснований жизни, во всём она видит смысл и значение, выявляет красоту форм и глубину содержания. Она обращена к Богу – высоты богосозерцания мы видим у М.В. Ломоносова, у Г.Р. Державина (ода «Бог»), у А.С. Пушкина – у всех значительных поэтов России. Проникает русская поэзия и в душу природы: «Русская поэзия создала некое самобытное метафизическое и религиозное восприятие природы; и это восприятие природы – в высокой степени русское и национальное – обще всем нам; оно присуще нам, русским, как бы от самой природы, навеянное ею, внушенное ею в её страстных, интенсивных колебаниях, ритмах и нередко катастрофических вторжениях в нашу жизнь» (И.А. Ильин). Русской поэзии наиболее свойственно созерцание Бога в природе: «Было бы философической задачей несравненной прелести показать на созданиях наших поэтов, что у каждого из них свой поэтический акт, при помощи коего он внемлет гласу Бога, сокровенно звучащему в природе; что многие наши поэты внимали в природе не только Божию гласу, но голосу хаоса; и что самые могучие из них по своему созерцанию слышали, как хаос сей поет осанну своему Творцу… Связаны у нас в России наша природа, наша душа и православное приятие мира!.. Учит русская поэзия – мироприятию и мироблагословению» (И.А. Ильин).

Поэзия выражала великую судьбу своего народа: «С самого рождения своего русская поэзия – этот всенародный голос русской души – созерцала события русской истории и судьбу России в целом с чувством трепетной страстной любви, то тревоги, то горести, то ликования и гордости. И всегда или почти всегда – с чувством живой ответственности перед Богом за всё дарованное, за всё заданное и за всё упущенное и несовершенное» (И.А. Ильин). Душа народа сознавала в поэзии свою историческую миссию, достижения и падения, доблести и пороки.

Поэтический дар, имеющий сугубые творческие задачи, обладает способностью к глубочайшему видению, что позволяет обнаружить многое в зародыше. В России поэт – больше, чем поэт, ибо поэзия выражала национальное самосознание, ставила актуальные вопросы жизни. Поэзия XIX века вместе с художественной прозой возвращала сознание образованных слоёв к истокам русской культуры, к Православию. Не могло чуткое поэтическое вдохновенье не заметить и духовного соблазна эпохи – новоевропейских идеологий небытия. С началом XIX века после заграничного похода русской армии на Россию хлынули духи Просвещения. На Западе политическая и философская мысль создавала материалистические атеистические идеологии, а художественное творчество прельстилось обликом субъекта богоборчества: «XIX век создал демонию. Возник демонизм сомнения, отрицания, разочарования, горечи, эгоизма, гордыни, презрения и даже скуки. И всё это дышало дерзновением и вызовом; почти всё это доводилось до кощунства. Герои лорда Байрона имели явно демоническую природу. Мефистофель у Гёте, так же как у Франца Листа, – не более чем демон. Демоническое начало появляется в “Разбойниках” Шиллера, в “Петере Шлемиле” у Шамиссо, там и сям у Э.Т.А. Гофмана. А нигилист Макс Штирнер прямо говорит языком самодовольного демона… Весь германо-романский романтизм постоянно был занят демонизмом и люциферианством, и больше всех Виктор Гюго, а за ним – Жерар де Нер-валь, Нодье, Теофиль Готье, Альфред де Виньи, Барбе Д’Орвильи, Беранже, Бодлер, Верлен, Рембо, Гюисманс, Бальзак, Мериме, Мишле, а в музыке Лист, Гуно, Мейербер, Берлиоз… Одни боятся и со страху фантазируют, другие выдумывают, чтобы напугать. Связывают сатану с ведьмами, с шабашем, со смертью, со всемогуществом, с ночью. Изображают его как “умницу”, как “светоносного просветителя”, как “забавника”, как “волокиту”, как “добряка”, как “революционера”, как подлежащего искуплению, как “двигателя прогресса”, как существо, требующее сочувствия и сострадания, как “вестника свободы и разума”, как благородного “протестанта”… Перебирают все возможные облики и комбинации, чтобы убедить себя в его “безвредности”, “невинности”, силе и привлекательности… не понимая, куда это всё ведёт и чем это закончится. И не замечают, что всё это становится проповедью человеческого самообожествления и оправданием, т. е. разнузданием, человеческой порочности» (И.А. Ильин).

Находясь под западным влиянием русская поэзия не следовала европейской моде в кокетничанье с дьяволизмом и сатанизмом, а описывала соприкосновение с духами зла как соблазн, свидетельствовала об удушающей атмосфере эпохи, о нашествии духов небытия на Россию. А.С. Пушкин описывал искусительного демона, духа сарказма и тотального сомнения, отравляющего лучшие порывы души:

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он Провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел –

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

М.Ю. Лермонтов распознавал духа эпохи, протравившего его душу, в стихотворении «Мой демон»:

Собранье зол его стихия.

……………………………………

Сидит уныл и мрачен он.

Он недоверчивость вселяет,

Он презрел чистую любовь,

Он все моленья отвергает,

Он равнодушно видит кровь,

И звук высоких ощущений

Он давит голосом страстей,

И муза кротких вдохновений

Страшится неземных очей.

Это описание не только индивидуальных чувствований, но и духовной атмосферы, поскольку ощущения многих поэтов были схожи. А.К. Толстой писал о духе отрицания всего святого и утверждения ложного и безобразного:

Бывают дни, когда злой дух меня тревожит

И шепчет на ухо неясные слова,

И к небу вознестись душа моя не может,

И отягченная склоняется глава.

И он, не ведая ни радости, ни веры,

В меня вдыхает злость – к кому,

не знаю сам –

И лживым зеркалом могучие размеры

Лукаво придаёт ничтожным мелочам.

……………………………………………

И сердце он мое напитывает ядом

И речи горькие влагает мне в уста.

И все, что есть во мне порочного и злого,

Клубится и растёт всё гуще и мрачней

И застилает тьмой сиянье дня родного,

И неба синеву, и золото полей,

В пустыню грустную и в ночь преобразуя

Все то, что я люблю, чем верю и живу я.

При утрате духовных авторитетов самоутверждается высокомерный рассудок – симптом духовного помрачения. Горестно писал об этом П.А. Вяземский:

Наш разум, омрачась слепым высокомерьем,

Готов признать мечтой и детским суеверьем

Все, что не может он подвесть

под свой расчет.

Но разве во сто раз не суеверней тот,

Кто верует в себя, а сам себе загадкой,

Кто гордо оперся на свой рассудок шаткий

И в нём боготворит свой собственный

кумир?

Кто, в личности своей сосредоточив мир,

Берется доказать, как дважды два четыре,

Все недоступное ему в душе и в мире?

«Из этого скрещения демонической иронии и рассудочной полунауки начал возникать тот душевный уклад, который имел сначала вид светского, разочарованного снобизма, потом позитивистского нигилизма, потом нигилистической революционности и, наконец, воинствующего безбожия большевизма и сатанизма» (И.А. Ильин). Такова железная поступь нарастающей в обществе идейной мании. В середине XIX века ещё доставало «позитивистического нигилизма с революционным оттенком» (И.А. Ильин), апологетов которого саркастически описывал А.К. Толстой:

Все, чего им ни взвесить, ни смерити,

Все, кричат они, надо похерити!

Только то, говорят, и действительно,

Что для нашего тела чувствительно.

И приемы у них дубоватые,

И ученье-то их грязноватое.

Там какой-то аптекарь, не то патриот

Пред толпою ученье проводит:

Что, мол, нету души, а одна только плоть,

И что если и впрямь существует Господь,

То он только есть вид кислорода;

Вся же суть в безначалье народа.

От нигилизма короток путь к безбожию: «Атмосфера этого нигилизма назревала и сгущалась в России. И из её тумана отчетливо стали обрисовываться черты соблазняющего дьявола» (И.А. Ильин). К середине XIX века Ф.И. Тютчеву (о котором Достоевский писал: «первый русский поэт-мыслитель») был ясен диагноз духовной болезни эпохи богоборчества:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвется из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит…

И сознает свою погибель он,

И жаждет веры… но о ней не просит…

Только некоторые ощущали, в какую пропасть катится Россия. К.Ф. Рылеев, послуживший духу разрушения России, пророчески предощущал:

Затмится свод небес лазурных

Непроницательною мглой;

Настанет век борений бурных

Неправды с правдою святой.

Дух необузданной свободы

Уже восстал против властей;

Смотри – в волнении народы,

Смотри – в движеньи сонм царей.

Рылеев ослушался своей поэтической интуиции. Другие источники духовного свидетельства у М.Ю. Лермонтова. Человеку с сердцем трепетным и чутким, наделённому видением метафизических превращений и одарённому поэтическим выражением духовных смыслов, невыносимо жить в мире, преисполненном обыденной суеты и слепоты, в то время, когда видишь, как над всем клубятся демонические духи! Лермонтов вслед за Пушкиным тяготел к тому, чтобы сбросить невыносимое бремя духовного свидетельства, неосознанно стремился к суициду – и достиг его в очередной дуэли. Два раза поэтическое свидетельство прорвалось сквозь прельстительную демонологическую мистичность Лермонтова, и он высказался предельно реалистично. Это не только описание натуральных явлений, но и лицезрение духовных измерений. В стихотворении «На смерть поэта» Лермонтову видится торжество духа зла:

А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

……………………………………

Но есть и Божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждёт;

Он не доступен звону злата…

Поистине: сатана – князь мира сего, а Божий суд – за пределами падшего развратного мира. Лермонтов пережил смерть Пушкина как собственную, он обличал унылую чернь, подавляющую творческое вдохновение. В стихотворении «Предсказание» он пережил пограничную ситуацию в опознании духов небытия, несущих гибель Родине. Очевидно, видение демонических превращений позволило ему понять, к чему стремятся силы зла, и он осознал надвигающуюся катастрофу задолго до неё:

Настанет год, России черный год, –

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет всё ужасно, мрачно в нём,

Как плащ его с возвышенным челом.

Осмысляя борения века, Ф.И. Тютчев явственно увидел наслание на Россию гибельных духов:

Ты долго ль будешь за туманом

Скрываться, Русская звезда,

Или оптическим обманом

Ты обличишься навсегда?

Ужель навстречу жадным взорам,

К тебе стремящимся в ночи,

Пустым и ложным метеором

Твои рассыплются лучи?

Все гуще мрак, всё пуще горе,

Все неминуемей беда…

Духовная проницательность позволили Тютчеву провидеть до боли знакомую нам личину российских бедствий начала ХХ века:

Ужасный сон отяготел над нами,

Ужасный, безобразный сон:

В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,

Воскресшими для новых похорон.

…………………………………………

И целый мир, как опьяненный ложью,

Все виды зла, все ухищренья зла!..

Нет, никогда так дерзко правду Божью

Людская кривда к бою не звала!..

И этот клич сочувствия слепого,

Всемирный клич к неистовой борьбе,

Разврат умов и искаженье слова –

Всё поднялось и всё грозит тебе,

О край родной! – такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней…

Велико, знать, о Русь, твое значенье!

Мужайся, стой, крепись и одолей!

Здесь предвидится сон человеческого разума и совести, одержимость духами лжи и разрушения – разврат умов и искаженье слова, инфернальные битвы Гражданской войны, изощрённое паразитирование зла на правде, всемирность духовной брани ХХ столетия, невиданные кровавые жертвы, но и упованье на грядущее воскресение и великую историческую миссию России.

Явственно ощутил то, что скрывалось за трагическими зарницами, А.А. Голенищев-Кутузов:

Бывают времена, когда десница Бога,

Как будто отстранясь от мира и людей,

Даёт победу злу – и в мраке смутных дней

Царят вражда и ложь, насилье и тревога;

Когда завет веков минувших позабыт,

А смысл грядущего ещё покрыт туманом,

Когда глас истины в бессилии молчит

Пред торжествующим обманом.

В такие дни хвала тому, кто с высоты

На оргию страстей взирая трезвым оком,

Идет прямым путем в сознаньи одиноком

Безумия и зла всей этой суеты;

Кто посреди толпы, не опьяненный битвой,

Ни страхом, ни враждой,

ни лестью не объят,

На брань враждующих

ответствует молитвой:

«Прости им Господи – не знают,

что творят!»

Милосердный русский дух не только в чисто поэтическом переживании, но и в безысходно трагической ситуации проявлял величие христианского всепрощения. В 1918 году цесаревна Ольга поэтическим языком выразила перед расстрелом императорской семьи своё ощущение страшного грядущего – в традиции русской православной духовности:

Пошли нам, Господи, терпенья

В годину бурных мрачных дней

Сносить народное гоненье

И пытки наших палачей.

Дай крепость нам, о, Боже правый,

Злодейство ближнего прощать

И крест тяжелый и кровавый

С Твоею кротостью встречать…

И у преддверия могилы вдохни

в уста твоих рабов

Нечеловеческие силы –

молиться кротко за врагов

Величие кроткого духа Нагорной проповеди могло проявиться в жизни потому, что оно приуготовлялось в предшествующем – неразрывной нитью русской святости и творческой гениальности. Во всеобщем безумии сохраняется малое стадо, которое будет закваской возрождения России.

Мировой характер грядущей катастрофы предощущал А.С. Хомяков:

Гул растёт, как в спящем море

Перед бурей роковой;

Вскоре, вскоре в бранном споре

Закипит весь мир земной,

Чтоб страданьями – свободы

Покупалась благодать,

Чтоб готовились народы

Зову истины внимать;

Чтобы глас её пророка

Мог проникнуть в дух людей,

Как глубоко луч востока

Греет влажный тук полей.

Это предвидение не только тотального разгула зла, но и провиденциального характера надвигающегося кровавого века. «Не подлежит никакому сомнению, что русская поэзия предчувствовала и предвидела и этот воздымавшийся дух, и назревающее революционное крушение» (И.А. Ильин).

К началу ХХ века поэзия свидетельствовала о наслании на Россию новоявленных духов мирового зла, но литература потеряла пророческую отстраненность от него, русские писатели продолжали свидетельствовать, но из глубин чёрной воронки:

И верен я, отец мой Дьявол,

Обету, данному в злой час,

…………………………………

Тебя, отец мой, я прославлю

В укор неправедному дню,

Хулу над миром я восславлю,

И соблазняя, соблазню.

                     (Фёдор Сологуб)

«Это был уже зрелый дух безбожия, большевизма и революции» (И.А. Ильин). Наиболее ярким свидетельством из бездны была поэма Александра Блока «Двенадцать»:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнём-ка пулей в Святую Русь –

В кондовую,

В избяную,

В толстозадую!

Эх, эх, без креста!

………………………………

В зубах – цигарка, примят картуз,

На спину б надо бубновый туз!

……………………

Эх, эх, согреши!

Будет легче для души!

…………………………

Эх, эх!

Позабавиться не грех!

Запирайте етажи,

Ныне будут грабежи!

Отмыкайте погреба –

Гуляет нынче голытьба.

……………………………

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови –

Господи, благослови!

Остановись здесь перо поэта – и осталось бы в истории яркое свидетельство разгула беснования. Но Блок чувствовал себя пророком эпохи и потому дерзнул делать метафизические выводы – кровавая голытьба ведома Самим Спасителем:

Так идут державным шагом –

Позади – голодный пёс.

Впереди – с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

Впереди – Исус Христос.

 «Эту поэму “Двенадцать” Блок писал, сам захваченный соблазнами революции. И в соблазнах этих пытался договорить, будто вперёди всего этого дела, в котором уголовщина и безумие, ожесточение и черная злоба попытались отменить и добить Россию, – будто вперёди этого дела с кровавым флагом и в белом венчике из роз шёл Христос, Сын Божий. Русская поэзия пала в этот момент, ослепла, обезумела, но, обезумев, дала точную в своей отвратительности картину большевистской революции» (И.А. Ильин).

Большинство русских писателей и поэтов в те годы соблазнились относительно духов революции. Раньше других прозрели представители философского цеха русской культуры1, проделавшие путь от марксизма к идеализму и Православию, что позволило им отделять духов зла от духа истины.

Русская поэзия XIX века соответствовала высоте достижений русской духовной революции, в том числе в суждении о своей великой Родине. «Россия воспета её поэтами с бесконечной любовью; не льстиво, о нет, не льстиво; напротив, – часто с гневом, с обличительным призывом, с гражданской и мировой скорбью. Русская поэзия, соединяя в себе дар песни с даром пророческим и философическим, никогда не была слепа к слабостям, недостаткам и порокам русского народа. Но за этими слабостями и пороками она всегда прозирала священное естество русского духа, его призвание, его дары, его богохранимость. Она никогда не отчаивалась – ни в его силах, ни в его судьбе. Ибо в Боге нет смерти, нет гибели, нет мрака и уныния. Ибо в нём – свет, воскресение и жизнь. И потому

перетерпев судьбы удары,

воскреснет Русь!

Этой верой дышит вся русская поэзия в её обращении к России. Эта вера давала и даёт мне всегда великое утешение» (И.А. Ильин). Как и проза, русская поэзия пророчествовала о духовных битвах ХХ века. Мало кто в то время сознавал реалистичность этих видений. Но всякое профетическое действие – это духовный импульс, направленный в будущее, это свет истины в обличении зла, это завет правды в сопротивлении лжи. Это наше наследие в борьбе за достойное будущее.

Прозорливые русские гении описывали экзистенциальные болезни образованных сословий, распознавали смертельную опасность новоявленных духов зла. В мессианской брани сказывался раскол русской культуры. Обличая различные формы идеомании, писатели нередко попадали под их влияние. Примером острого идейного заболевания является учение Льва Толстого, в котором ядовито расцвели слабости и пороки его характера, заблуждения его мировоззрения. В этом смысле Толстой действительно являлся зеркалом русской революции, в котором отразились общая панорама, расстановка сил, нравственные и духовные потери образованного общества.

Инфернальные духи мобилизовались против обличителей. Трагичность судьбы многих русских писателей выходит за рамки личных и общественных конфликтов. В ход естественных событий незримо вмешивались сверхъестественные силы, и русские гении либо преждевременно гибли, как Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, либо подвергались травле «прогрессивными» писателями, как Гоголь, либо окружались стеной агрессивного неприятия, как Гончаров, Лесков, Достоевский, Вл. Соловьев. Разъярённое общественное мнение, тенденциозная журнальная публицистика, холодное равнодушие и непонимание были во многом инициированы духами, терзавшими русское образованное общество. Человека, не втянутого в общее беснование, не разделявшего общих заблуждений, пытающегося отрезвить остальных, власть и общество отторгали, он оказывался в изоляции, во внутренней эмиграции. Судороги и страдания всё осознавшего гения казались крикливым позерством и бессмысленным оригинальничанием. Пророков мало кто слышал, либо слова их казались пустыми. Если слово, обличающее идейную маниакальность, пробивало полосу отчуждения и оказывалось услышанным, то невидимая рука направляла на пророка шквал всеобщего улюлюканья; устоять в этих условиях было невероятно трудно. Это началось с Пушкина, продолжилось в трагической судьбе Гоголя. Достоевский был засвистан либеральным студенчеством и пишущей братией (какое-то время было расхожим мнение, что Достоевского только в царской охранке читают). Н.С. Лесков, жил в атмосфере «клеветнического террора в либеральном вкусе». Прогрессивная общественность по окрику духовного вождя Писарева выбросила Лескова на долгие годы из литературного процесса. Клевету о том, что Лесков был подкуплен Третьим отделением, публично опровергли только после смерти писателя, который в конце жизни говорил: «Двадцать лет гнусное оклеветание нёс я, и оно мне испортило немногое – только одну жизнь». Судьба русских гениев, трагически одиноких в своём видении реальности, гонимых властью и обществом, показывает степень духовного помутнения в России. Только с нашим трагическим опытом становятся до боли понятными пророческие свидетельства русских писателей XIX века.