Гибель богов натурализма. Наука и христианство. Часть 7. Наука и философия.

Современная наука, помимо научно-технического воспроизводства потребительских благ, претендует на единственно истинное мировоззрение, отрицающее все другие, прежде всего, религиозное мировоззрение. Христианские мыслители, в свою очередь, не вполне адекватно (ибо вместо научных догм предлагают религиозно натуралистические догмы) противопоставляют научному атеизму и материализму ту или иную форму креационизма[1]. «Буквалистский» креационизм утверждает, что «Книга Бытия» Ветхого Завета адекватно и полно описывает создание мира, – нечего умствовать, мир был сотворён в раю, который реально находился на планете Земля. Концепция «теистического или эволюционного креационизма» ограничивает вмешательство Творца созданием вечной человеческой души, трактует случайность в природе в качестве проявления Божественного Промысла. Большинство же религиозно верующих учёных воспроизводят позицию учёных на начальных этапах становления науки: религиозность ограничивается бытовым исповедничеством, в научной же лаборатории или кабинете исследователи руководствуются научным, то есть атеистическим материалистическим мировоззрением. Ныне выясняется, что онтологическая ограниченность научного познания не только накладывает искусственные шоры на познавательную активность человечества, но и породила ряд тенденций, грозящих мировой катастрофой. Инстинкт самосохранения человечества формирует глобальный запрос современности: создание новой формы познания, преодолевающего ограниченность научного универсума, синтезирующего все доступные формы познания, выводящие познавательные взор человека в иные измерения. И тогда прояснится, что за пределами нескольких столетий существования современной науки – много тысячелетний опыт человеческого познания в разнообразных формах, которые ныне забыты или подвергнуты сциентистскому обскурантизму. Помимо этого множество артефактов свидетельствует о том, что эон нынешнего человечества – не единственный, что на планете существовали другие цивилизации, с совершенно иными формами познания и технологиями. Каковы горизонты обновлённого универсального познания?

Сикстинская капелла. Сотворение Адама, 

художник - Микеланджело Буонарроти (1475–1564).

Прежде всего, необходимо ревизовать некоторые общепринятые положения и суждения. Прежде всего, необходимо определиться: с чем мы имеем дело – с наукой как методологией изучения натуралистического универсума, или с наукой как материалистическим атеистическим («научным») мировоззрением? Говоря о науке в собственном смысле слова, нужно признать, что не все области современного познания являются наукой. Так философия – это не наука. Помимо того, что философия существует несколько тысячелетий, а наука – несколько столетий, философия не ограничена ни предметом изучения, ни научной эмпирической рационалистической методологией, ни изначальными научными постулатами, принятыми «научной верой». Философия – это постижение и созидание смыслов во всём, на что направлен взгляд философа, – от конкретных явлений до универсума. Вместе с тем, наукой являются история философии, а также своего рода «философоведение» или философская орфография и грамматика – анализ и систематизация выработанных философских понятий и категорий (чем, по преимуществу, является философия Гегеля).

Далее, невозможно взыскуемое многими «объединение» науки и религии, а значит науки и богословия, религиозной философии, ибо это различные субстанции: наука заведомо и принципиально ограничено естественным, в то время как религия изначально и принципиально ориентирована на сверхъестественное. Если научное мировоззрение отрицает религию как враждебное себе («религиозные сказки»), то наука в собственном смысле слова (как методология) вполне способна (при наличии доброй воли и беспристрастности учёных) на соработничество с религией в деле человеческого познания. Научная методология может успешно применяться в изучении истории религии и систематизации богословия. Но ещё важнее, что может познание, не ограничиваясь сциентизмом, понять и воспринять у религии, богословия и религиозной философии.

По поводу философии существует множество предрассудков. По обыденным представлениям, философствовать – то есть рассуждать – может каждый, поэтому философии, в отличие от других наук, не нужно специально учиться. Распространено мещанское отношение е философу: у поэта просят его стихи, у музыканта – его музыку, к философу же все лезут со своими наивными откровениями. Ну как же: стихи пишет только поэт, музыку только композитор, а философствуют – все. У каждого есть заветная мысль, которая кажется ему непонятым откровением. Тогда как для философствования требуется специфический дар, своё умение и своеобразный упорный труд. В профессиональных же кругах полагают, что философия – сугубо рациональная наука, доступная только корпорации систематиков, диалектиков, схоластиков, сциентистов. Но, философ призван к тяжкому бремени: видеть во всём, на что направлен его взор, прежде всего, смысл – сущность каждого явления в его конкретном бытии и в соотнесении с универсумом. Философ стремится создать и сформулировать новый смысл (творчество – это выведение из небытия в бытие, говорил Платон). Философия в русской традиции – это богопросветлённая человеческая мудрость о смысле и основаниях бытия, о назначении человека. Богословие же – углубленное человеческое представление о Божественной природе, о Благовестии Богочеловека.

Бог создаёт Солнце, Луну и звёзды, 
художник - Ян Брейгель Младший (1601 - 1678).

Религиозная вера открывает человеку его бессмертную душу и потому расширяет его сознание, в свете небес открывает смысл земного существования, наделяет духовными ориентирами. Религиозное сознание универсально и всеобъемлюще. Атеистическое же сознание по сути заужено, принципиально частично, ибо исключает из бытия Теос – мир божественный, небесный, духовный, оно закрыто для важнейших сфер и измерений бытия, фрагментарно, ибо не объединено связью с Единым. Оно не ориентировано на универсум, поэтому лишает человека возможности лицезреть первопричины и смысл всех явлений. Но и в ограниченном натуралистическом пространстве безрелигиозное сознание изначально искажено, ибо не способно оценить подлинное значение отдельных явлений, не умея их соотносить с универсумом. «Бессмертие, обещая вечную жизнь… крепче связывает человека с землей… ибо только с верой в своё бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своём бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее… Словом, идея о бессмертии – эта сама жизнь, живая жизнь, её окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания человека» (Ф.М. Достоевский). Поэтому верующему человеку открыто всё то, что и атеисту, но его душа, сердце и сознание ведают то, что напрочь закрыто для атеиста, но что и несёт высший смысл жизни.

Горделивый человеческий разум требует, чтобы бытие Божие было доказано, и веками лучшие философские умы занимались поисками доказательств бытия Божия. Но с такими же основаниями можно требовать и доказательств бытия человека. Скажут, что существование человека оче-видно, то есть доступно физическому зрению. Но наши глаза видят вокруг себя только некие двуногие, бесшерстные, разглагольствующие существа, почитать которых за людей нас понуждает не натуральная очевидность, а наш разум, вмещающий представления о мире, природе и разумных в ней существах – людях. Без некоего духовного и интеллектуального опыта ни мы не стали бы людьми, ни вокруг себя не обнаружили бы людей. Признание себя человеком есть критерий умственной вменяемости. Существование человека очевидно только для нашего духовного опыта, выделяющего нас из природного космоса. Если так, то следует предположить, что опыт этот может возрастать, открывая для себя всё новые реальности, вплоть до Первопричины и Творца самой реальности – Бога. Для духовно «продвинутого» сознания, то есть для сознания религиозного – бытие Божие настолько же очевидно, как и существование человека, если не больше. И человека, и Бога мы зрим духовными очами, и вопрос только в том, обладаем ли мы достаточной степенью духовного зрения. Соответственно – признание или отрицание Божественной реальности есть критерий развития разума, ибо только предельно эгоистичное и этим ограниченное человеческое сознание не способно увидеть вне себя нечто безмерно более значимое, чем оно само.

Итак, религиозная установка сознания – наиболее целостна, поэтому только религиозная философия является собственно философией. Наиболее универсальна и всеобъемлюща христианская религиозность, ибо христианство благовествует о полноте Божества – Триедином Боге, о воплощённой Истине – Богочеловеке. Но это не означает, что христиане изначально и по определению обладают истиной. Другие религии более сосредоточены на частных сферах бытия, поэтому наряду с заблуждениями содержат, в той или иной степени, истинные представления об отдельных сторонах сущего. Христиане призваны углублять христианское видение бытия и на его основе давать ответы на вызовы своей эпохи. Для этого необходимо использовать и частный взгляд других религий, – в тех сферах, на которые христианские авторы не обращали должного внимания или обращают мало в силу исторической инерции христианской цивилизации.

Компас в этой рукописи 13 - го века является символом Божьего акта творения. Бог создал вселенную после геометрических и гармонических принципов, искать эти принципы - означает искать и поклоняться Богу.

Всеобъемлющее религиозное познание не может ограничиваться какой-нибудь методологией, так как ухватить смысл невозможно только понятийно-категориальными методами. Более того, грандиозный аппарат рационалистических методологий – математики, логики, диалектики, софистики – без смыслов, которые они призваны обслуживать, превратился бы в род бессмыслицы. Есть целые философские течения, которые заняты анализом и классификацией философских методологий. Это насущное дело не является собственно философией, так же как виртуозная работа филолога не может претендовать на на создание новых художественных образов, на что способно только писательское творчество. Учёный филолог изучает разнообразные закономерности языка, но развивает язык творец произведений художественной литературы. Более того, писатель нередко слаб в орфографии и грамматике, по сравнению с учёным филологом может оказаться вполне безграмотным, но, тем не менее, именно он существует в стихии живого языка, открывает его новые образы, понятия и их взаимоотношения. Дело филолога затем строго научно именовать эти открытия, анализируя и систематизируя.

Так и грандиозная философия Гегеля занимается изучением строя понятий и категорий, реконструкцией системы умозаключений новоевропейского философского языка, то есть орфографией определённой философской традиции. Ибо Гегель не был нацелен на созидание собственно новых смыслов. Притом, что предложенная им система философской орфографии во многом плодотворна, она вполне произвольна, что закономерно для всякой попытки выстроить всеобъемлющую систему. Дело будущих поколений «философских филологов» реконструировать полноценный философский язык, используя достижения Гегеля и отвергая его крайности и ошибки.

Беда в том, что гегелевская философская филология воспринимается как собственно философское творчество, более того, его система философской орфографии – как венец философии, – сам Гегель был уверен, что своей философской системой выражает последнюю ступень самопознания Абсолютного Духа: «Я мог бы сказать вместе с Христом, что я учу правде и я есмь правда». Но создают новые смыслы философские умы, всецело ориентированные на «выведение из небытия в бытие» (Платон), целостный акт философского познания включает все аспекты творчества. Помимо функций разума и рассудка, это и религиозное озарение, мистический экстаз, духовное самоуглубление, и интуитивное созерцание, которое может иметь различную природу: отражать бессознательные или подсознательные процессы, быть эстетической интуицией гармонии и меры, нравственной интуицией добра и долга. Это может быть творческое вдохновение, художественное воображение или вдохновение любви. Опыт всех экстатических прорывов в новые духовные сферы и синтезируется в акте философского познания смысла бытия. Оформляется смысл и рациональными понятиями, и художественными образами. И только на этапе классификации наработанных смыслов доминируют рациональные методы. Один философ лицезреет кипящую лаву в глубинах бытия, другой изучает формы застывшей пемзы.

Философское познание пересекается с формами художественного творчества, прежде всего с художественной прозой, с поэзией, с музыкой и даже скульптурой и архитектурой, – все они являются различными слоями расширяющегося универсума человеческого познания. Актуальны, например, вопросы: музыка и смысл, музыка и форма. Музыка прежде всего расширяет горизонт человеческого познания, музыкант передаёт и духовные вибрации небесных сфер (Бах), и звучание человеческих чувств (Бетховен) и громыхание сфер адских, веяние человеческого духа и шумы человеческих страстей. Вслед поэтический образ соединяет музыку со словом, углубляя его смыслы. Художественная литература расширяет далее вербализацию образов, наделяя слово всё более проникновенными смыслами. Философия же формулирует осознанные смыслы, новые категории и понятия, которые позволяют созидать на нижеследующих этажах познания, вплоть до сопромата и деталей машин. Чем больше философия проникается музыкой слова, тем глубже она погружается в реальность.

Музыка передаёт ход явления и общее ощущение его образа, его лёгкий графический абрис. Выражаемое музыкой явление может быть частным и тогда музыка дробна и малосодержательна. Но дело не в размерах формы. И в малой форме, как в кристалле, может светиться сферическое содержание. Она может оказаться и штрихом общей картины. Гениальные творения выражают дух эпохи, основной её катаклизм и означают главные силы. Музыка может выразить и направленность исторического движения. Истинно гениальное творение, синтезируя всю историческую наличность, может указать ей новый исход.

Может быть сугубая сосредоточенность на отдельных полюсах реальности (тёмном или светлом), на отдельных её сторонах или фрагментах. Вся современная музыка не синтетична и не гармонична. Гармония есть единство всего в праведном движении, всеобщность и цельность. Всякая частичность сама по себе не гармонична. Апофеоз частичности – дисгармония.

Современная музыка в основном отражает господствующие вихри тёмных сил. Состояния порабощения ими и сладостного отдавания им. Разбушевавшимся тёмным стихиям в общем нечего противопоставить. Изредка мелькают светлые образы, но и только как глубинные ретроспекции. Сейчас всё окончательно закручено в хаосе, на мгновение удерживаться можно только на чём-то из прошлого. Нет нового порыва, нет новой синтезирующей воли. Это музыка трагического безвременья. Рок, поп – оглушают и заводят искусственный маятник в душе, заглушающий этот трагизм, чтобы вовсе его не ощущать или застыть внутренне в исступлённом сладостном подергивании. Трагедия изнутри вытесняется во вне – в маску. Душа пуста. Эстрада (хорошая французская и итальянская, и плохая социалистическая) – выводит на поверхность чувств и мыслей и даёт видимость успокоения на этой плёнке над хаосом. Нужно наслаждаться любовью и радоваться жизни. Если и страдать, то только из-за любви и ревности. Джаз уводит в бездумье. Лелеяние пустых и преходящих грёз души. И чем более пусто и скоропреходяще – тем ценней. В общем, музыка выражает распад и разброд современности, и в ней почти не слышно собирательных звуков. И тем более нет синтетического обобщения происшедшего, и нет пути.

Музыка не несёт непосредственного смысла и значения. Она даёт определённый настрой, при котором легче улавливаются определённые смыслы и ощущаются некоторые значения. Музыка служит раскрытию смысла наиболее опосредовано из искусств. Хотя она кажется наиболее одухотворенным, то есть бесплотским видом искусства. Но плоть музыки – звук, не менее материальна, чем цвет.

Музыка – намёк на смысл, настрой на смысл, свидетельство о наличии или отсутствии смысла. Но музыка не выражает сам смысл. Так как дух есть прежде всего смысл, и напряжение духа есть напряжённость смысла, то в этом измерении музыка кажется более удалённой от смысла, чем другие виды искусства. Но только музыка может формировать душевное пространство людей и эпох, способное вместить смысл значений и значение смыслов. Музыка утончает фибры души и делает более чутким к смыслу.

Несёт непосредственный смысл слово – логос. Но смысл этот не очевиден. Он в глубине слова и втайне от сутолоки обыденного говорения. Слово имеет внутреннюю музыку, имеющую прямое отношение к раскрытию его смысла. Содержание слова адекватно вскрывается его формой, а музыка слова есть существенная константа его формы. Вскрывает внутреннюю мелодию, ритм и темп слова поэзия. Построить слова таким образом, чтобы зазвучало каждое из них и все они вместе. Поэзия позволяет взглянуть на смысл слова более всего со стороны его звучания, то есть музыки. Поэтическое проникновение в слово очень глубоко, но оно не всеобъемлюще. Поэзией вовсе не исчерпывается смысл слова.

Разумеется, может быть поэзия, выражающая какую-то грань музыкальности слова. Упоение самой музыкальностью в большом отрыве от смысла (Белый, Брюсов). Сосредоточенность на мелодике слова (Есенин). Увлечённость ритмом (по индивидуальности дарования, а не по теме таков Маяковский). Или раскручивание темпа слова (Цветаева). Может быть и преднамеренное удаление от музыкальности слова – белый стих. В какую сторону удаление – это уже другой вопрос. Оно может вывести и в художественную прозу, и в философию, а может и завести в пустое никуда.

Поэзия вскрывает смысл слова через выявление его внутренней музыкальности. Поэзия существует не для самой себя, а для вскрытия смысла бытия. Но послужить этому раскрытию жизни поэзия может только одним способом – оставаясь поэзий и будучи только поэзией, то есть слушая и выражая прежде всего музыку слова. В этом смысле и можно сказать, что цель поэзии – поэзия. Единство музыкальности и смысла, раскрытия глубинного смысла через музыку слова – идеал поэзии. И живым воплощением этого идеала является неподражаемый Пушкин.

Детский церковный хор LIBERA

Во вся­кой форме ис­кус­ст­ва при­сут­ст­ву­ет му­зы­ка – ритм и гар­мо­ния форм, кра­сок, об­ра­зов, зву­ков. Ли­те­ра­ту­ра – это ис­кус­ст­во, объ­е­ди­няю­щее ло­гос (смысл, вы­ра­жен­ный в сло­ве) и му­зы­ку. По­это­му она воз­дей­ст­ву­ет не толь­ко смыс­лом сло­ва, но и че­ре­до­ва­ни­ем (рит­мом) об­ра­зов. По­эти­че­ское вы­ска­зы­ва­ние, как наи­бо­лее му­зы­каль­ное, за­во­ра­жи­ва­ет му­зы­кой слов. Но в по­эти­че­ской му­зы­каль­но­сти че­ре­ду­ют­ся, виб­ри­ру­ют, стру­ят­ся не чис­тые зву­ки, а сло­ва, имею­щие смысл и не­су­щие об­ра­зы. Му­зы­ка по­эзии спо­соб­на вы­звать ду­шев­ный на­строй, при ко­то­ром сло­во слы­шит­ся в пер­во­об­раз­ной су­ти. Она утон­ча­ет вос­при­ятие, и мы ощу­ща­ем но­вое ро­ж­де­ние сло­ва. Опа­да­ют ра­цио­на­ли­зи­ро­ван­ные схе­мы, ско­вы­ваю­щие язык, и нам све­тит­ся суть ве­щей. Оче­вид­но, по­эти­че­ская гар­мо­ния (согласованность, строй­ность слов и их ритм, оп­ре­де­лён­ная час­то­та че­ре­до­ва­ния) вво­дит в те экс­та­ти­че­ские со­стоя­ния, ко­гда в сло­ве за обы­ден­но­стью открывается глу­бин­ный ло­гос.

По­эти­че­ская речь, не от­ме­няя ком­му­ни­ка­тив­ную функ­цию язы­ка (спо­соб­ст­вую­щую об­ще­нию, свя­зи, взаи­мо­по­ни­ма­нию), встраи­ва­ет сло­во в оригинальный автор­ский кон­текст, и му­за по­эзии вскры­ва­ет му­зы­каль­ность сло­ва, которое вещает по-новому. По­эзия к го­ри­зон­таль­но­му из­ме­ре­нию язы­ка (ра­цио­наль­ные смыс­лы и зна­че­ния – ком­му­ни­ка­ция) до­бав­ля­ет вер­ти­каль­ное, ко­гда сло­во со­еди­ня­ет и веч­ные ло­гос­ные смыс­лы, и ин­ди­ви­ду­аль­ные ав­тор­ские об­ра­зы. По­эти­че­ская речь рас­кры­ва­ет и уг­луб­ля­ет сло­вар­ное зна­че­ние сло­ва, при­бав­ля­ет к не­му но­вый смысл. Этот сверх­смысл объединяет веч­ную ло­гос­но­сть и ин­ди­ви­ду­аль­ное ми­ро­чув­ст­вие ав­то­ра, му­зы­ку космических сфер и то­наль­но­сть ду­ши автора. В по­эти­че­ском сло­ве со­крыт-от­кры­ва­ет­ся, зву­чит и смысл ве­щей, и судь­ба ав­то­ра.

Рассуждения о по­эзии в боль­шин­ст­ве сво­ем сосредоточены на фор­мах по­эти­че­ско­го об­раза, сред­ст­вах по­эти­че­ской вы­ра­зи­тель­но­сти (по­эти­ка), се­ман­ти­ке – смыс­ле слов, син­так­си­се – спо­со­бах со­еди­не­ния слов и сло­во­со­че­та­ний про­из­ве­де­ния (лин­гвис­ти­ка), зна­ко­во­сти (се­мио­ти­ка) или со­об­щи­тель­но­сти (праг­ма­ти­ка). В по­эти­че­ском про­из­ве­де­нии могут видеть зна­ки за­пре­дель­ных сил (мис­ти­ка), за­шиф­ро­ван­ные ма­ги­че­ские за­кли­на­ния. Но во вся­ком твор­че­ском про­из­ве­де­нии отражается, пре­ж­де всего, ду­хов­ная судь­ба твор­ца, его эк­зи­стен­ци­аль­ный опыт. Воз­мож­но фи­ло­соф­ское пе­ре­ос­мыс­ле­ние и вы­ра­же­ние это­го опы­та, что не ме­нее плодотворно.

При этом подходе выявляется, что так на­зы­вае­мые ко­чую­щие ли­те­ра­тур­ные об­ра­зы и те­мы не только от­ра­жа­ют эс­те­ти­че­скую ли­те­ра­тур­ную тра­ди­цию, но и фор­ми­ру­ют­ся духовным твор­че­ст­вом че­ло­ве­че­ст­ва. Глу­бин­ным хра­ни­ли­щем об­ще­че­ло­ве­че­ско­го ду­хов­но­го опы­та яв­ля­ет­ся Кни­га книг – Биб­лия. В библейской сим­во­ли­ке, об­раз­ности, сю­же­тах, тер­ми­но­ло­гии можно уви­деть не толь­ко ли­те­ра­тур­ные тра­ди­ции, но и вы­ра­же­ние ду­хов­но­го и эк­зи­стен­ци­аль­но­го опы­та. По­это­му помимо поисков ли­те­ра­тур­ных ас­со­циа­ций, плодотворно по­нять, что не­по­сред­ст­вен­но вы­ска­за­но. Как вся­ко­го ис­тин­но­го твор­ца, Цве­тае­ву, например, му­чи­ли, пре­ж­де все­го, бы­тий­ные про­бле­мы, а не толь­ко про­бле­мы риф­мы, фор­мы, сти­ля; дать но­вую сущ­ность, по Цве­тае­вой, и есть дать но­вую фор­му – «Сти­хи – со­зву­чие смы­слов». «Так го­во­рить долж­но толь­ко к Бо­гу. Ведь это же мо­лит­ва! Лю­дям не мо­лят­ся… И – раз на­все­гда – все мои та­кие сти­хи, все во­об­ще та­кие сти­хи об­ра­ще­ны к Бо­гу… – По­верх го­лов – к Бо­гу. По край­ней ме­ре – к ан­ге­лам… Так: все мои сти­хи к Бо­гу ес­ли не об­ра­ще­ны, то воз­вра­ще­ны» (Марина Цветаева).

Скульптура – вмещение пространства во время, вернее, попытка пространства выйти из времени. Борьба пространства со временем: а) победоносна, поскольку пространство временно неподвластно времени, пространство застывает вне времени, а время обтекает пространство; б) ограничивается конечным торжеством времени, разрушающим гармонический пространственный микрокосм. Музыка – выход, врывание времени в пространство, потрясание пространства временем. Вибрирование пространства из-за столкновения с временным. Но поколебленное пространство стремится вернуться и закоснеть. Материя существует в пространстве и времени, а дух во времени. Музыка – борьба духа с материей, то есть времени с пространством. В вечности отражаются первообразы, сформированные в мире сем – в пространстве и времени.

С другой стороны вскрывает смысл слова – художественная проза. Она захватывает определённую сторону поэтического, а следовательно, и музыкального раскрытия слова. Но ритм, темп и мелодия слова являются только одним из составных элементов построения литературного образа – главного средства раскрытия смысла в художественной прозе. Литературный образ в определённом смысле есть синтетическое выражение всех видов искусств. Вернее, всех видов форм выражения смысла в искусстве. Он имеет архитектурность пространства и формы, скульптурную пластичность объёма и форм, линию рисунка, красочность живописи. И художественный образ, конечно, движется, а значит, имеет темп и ритм движения, как имеет темп и ритм соотнесённость образов, то есть повествование в целом. Каждый образ имеет свой звук и его можно услышать в общем хоре звуков-голосов.

Праведный Ной собирает животных в ковчег

Как и все виды искусств, художественная проза может удаляться от собственного назначения в различных направлениях. В любом случае, это удаление будет означать разрушение художественного образа в конъюнктурном или дидактичном, или откровенно пошлом прозаическом тексте. Но есть направление, в котором художественная проза может выйти за свои пределы, не переставая, тем не менее, быть собою. Где кончается обыденный текст и начинается литература? Художественная литература порождает образы. А художественный образ – это особого рода живое существо либо живая материя. Мы так к нему и относимся: сопереживаем ему, осуждаем, обижаемся на него, или восторгаемся. Он поверяет нам тайники своей души. Он воздействует на нас примером, призывом либо предостережением. Этот живой контакт невозможен ни с безжизненным куском материи, ни с фантастической химерой.

Художественная литература не только является преддверием философии, не только наделяет философский взор новыми образами, но иногда возвышается до подлинного философского творчества. Гениальным писателем-метафизиком был Фёдор Михайлович Достоевский. В литературной форме, как наиболее адекватной его образу мысли, Достоевский пытался обдумать и решить собственные метафизические проблемы. Как у всех великих русских писателей, начиная с Пушкина, писательский труд Достоевского был одновременно и самотворчеством, созиданием личности и нового образа жизни. Нить мучительной судьбы Достоевского вплетена в ткань его произведений. С другой стороны, в творениях своих он пытался понять и разрешить мучающие его вопросы жизни. Говоря современным философским языком, его творчество экзистенциально, прежде всего, в том, что охвачено единством экзистенции самого автора.

Таков путь осознания Достоевским действительности: личное переживание воплощается в художественной форме и затем осознается вполне. В художественном образе он погружается в метафизическую глубину проблемы, исследует её диалектическое содержание и после этого формулирует впрямую. Это не просто литературные занятия, не игра фантазии, мало отражающиеся на облике и судьбе автора, а тип жизни. Достоевский не мог не писать романов, прежде всего потому, что разрешал в них проблемы собственного бытия. Отсюда потребность миссионерства – распространения своих взглядов, отсюда же и профетичность – чувство пророческой значимости своих высказываний. Не может писатель, творящий в сугубо литературных традициях и ассоциациях, проникнуться пафосом обладания целостной истиной, спасительной для человечества. Вместе с тем Достоевскому не были чужды и эстетические поиски, он был в гуще литературной жизни и живо реагировал на неё. Но литературный процесс не был для него самодостаточным, а служил материей, в которой он мог наиболее адекватно воплотить своё видение мировых проблем.

Достоевский. Белая ночь. Художник - Илья Глазунов.

Ф.М. Достоевский в своих романах описывает не столько эмпирические события и состояния человека, сколько, прежде всего, события духовные, диалектику духовных реальностей: «Меня зовут психологом, неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть я изображаю все глубины души человеческой». Н.А. Бердяев первым осознал духовидчество Достоевского: «Его творчество есть знание, наука о духе… Романы Достоевского – на настоящие романы, это трагедии, но и трагедии особого рода. Это внутренняя трагедия единой человеческой судьбы, единого человеческого духа, раскрывающегося лишь с разных сторон в различные моменты своего пути… Он весь в динамике духа… Достоевский – великий революционер духа. Он весь направлен против окостенения духа… Достоевский знает о совершающейся революции, которая всегда начинается в духовной подпочве. Он прозревает её пути её плоды… Достоевский пребывает в духовном и оттуда всё узнаёт… Достоевский воспринимает жизнь из человеческого духа… Поэтому Достоевский видит революцию, совершающуюся в глубине человеческого духа… Достоевский на своём знании человеческого духа основывает свои предвидения… Искусство Достоевского всё – о глубочайшей духовной действительности, о метафизической реальности, оно менее всего занято эмпирическим бытом… Не реальность эмпирического, внешнего быта, жизненного уклада, не реальность почвенных типов реальны у Достоевского…Реальна у него духовная глубина человека, реальна судьба человеческого духа. Реально отношение человека и Бога, человека и дьявола, реальны у него идеи, которыми живёт человек… Он не психолог, он – пневматолог и метафизик-символист… Если и можно назвать Достоевского реалистом, то реалистом мистическим».

Две основные функции философского акта – 1) выведение смыслов из тьмы небытия и 2) классификация наработанных смыслов, а также анализ орфографии философского языка – наиболее ярко и полно представлены двумя гениями античной философии – Платоном и Аристотелем, которые оказали наибольшее влияние на философское мышление христианских народов. Они явили различные методы философствования, которые оппонируют друг другу на протяжении многих веков. В постижении метафизической истины оба подхода взаимодополняют друг друга, развиваются и углубляются его последователями в диалектической полемике. Русская культура восприняла через Византию традицию христианского платонизма, что придало национальному духу определённое своеобразие.

Большинство диалогов Платона похожи на литературные, а не философские тексты. Форма диалога предоставляет возможность для диалектического столкновения мнений: кто-то рассказывает кому-то какую-то историю, либо пересказывает миф, либо рассуждает о чём-либо умственном – например, о красоте самой по себе; затем участники могут подискуссировать. Диалоги близки к художественным произведениям, хотя Платон мог быть и рационалистом, как в диалогах «Теэтет» или «Софист». В художественности и образности его текстов сокрыто основное своеобразие платоновской методологии. В творчестве Платона сильны эротические и эросные энергии, акцентирующие и воссоединяющие противоположности мужского и женского, земного и небесного.

Сложные философские тексты, например Аристотеля или Гегеля, требуют для понимания нескольких прочтений, но когда смысл открывается сполна, понятое не требует дальнейшего углубления. Иная природа текстов в Библии. При первом знакомстве открывается обширный пласт известных смыслов, ассоциаций, ибо библейскими образами пронизаны наша жизнь и культура. Последующее чтение открывает новые глубины, которые можно постигать всю жизнь. В бездонности – специфика образного языка, в отличие от рационалистического, способного выразить сложные, но настолько неглубокие смыслы. Рациональное понятие ограничено, жёстко схватывает частный смысл, отрубая сопряжённые смыслы. Поэтому, осознав его, дальше погружаться некуда. Острый луч рассудка может глубоко проникнуть в явление, при этом освещаются фрагменты, расчленяется живая ткань предмета, многое разрушается, теряется, а значит, не схватывает целостность, не воспринимается жизненная органичность явления.

Творческий метод Платона, помимо категориального анализа включающий художественный образ, позволяет целостно созерцать предмет, не нарушая живого единства разнообразия. Образно-понятийное познание объединяет в себе разнообразные проявления человеческого духа, оно более органично, представляет собой творческое вживание в предмет, экзистенциальное сопереживание, целостное созерцание. Образ несёт больше информации, ибо содержит живое представление о бытии, позволяющее погружаться в него. Платоновский текст, подобно библейскому, открывается с начала, но по мере возвращения к нему погружаешься в более глубокие смыслы. Диалоги Платона задают параметры философствования, которые глубже и обширнее рационалистических. Для Платона в отличие от Аристотеля акт философского познания был прежде всего актом богопознания. Платона интересовал более всего вопрос главный: каково бытие Демиурга, кто есть Творец бытия, что происходит в акте творчества – творения? Направленность на познание Божественной сущности бытия является актом богопознания. Основные его диалоги – вокруг этого, особенно диалог «Тимей» – самый глубокомысленный философский текст в европейской философии. Именно в «Тимее» впервые человечество узнало не только об исчезнувшем материке – Атлантиде, но и обо многих представлениях о Творце Бытия. Философия Платона онтологична по предмету и экзистенциальна по форме. Экзистенциальный онтологизм ориентирован на созидание новых смыслов, для чего синтезирует широкий спектр средств: от рационалистической диалектики до художественных образов. Платон вывел из небытия в бытие грандиозное количество смыслов (начиная от мира идей и первого в истории представления о вечной индивидуальной душе), которые питают европейскую культуру до настоящего времени.

Философию Платона развивали платоники и неоплатоники. Платон стоит у истоков христианского богословия; отцы Церкви и богословы средних веков называли Платона первым христианином до Христа, божественным Платоном. Если Платона интересовали прежде всего вечные идеи как первоосновы бытия, то Аристотеля более всего – энтелехии явлений и предметов, его сознание менее универсально. Аристотель – яркий пример рационалистического познания. Его философию можно характеризовать как рационалистическую метафизику. Аристотель – гениальный философ, но он фактически анализирует и систематизирует ту массу смыслов, которые вывел на свет Платон. Аристотель филигранно располагает их по «полочкам» и навешивает «ярлыки». Один подход не исключает другого, но понятно, какой приоритетнее в творчестве как созидании новизны. Каждый значительный философ и философская традиция в христианской культуре несут в себе начала Аристотеля и Платона. У кого-то доминирует системно-рационалистическое (в этом близкое научности), у кого-то – экзистенциально-онтологическое осмысление мира (более религиозно философское). Западноевропейское философское умозрение склонно продолжать аристотелевскую традицию. Восточнохристианское – византийское, православно-славянское и русское – следует в русле платоновской традиции.

Сотворение мира. 1140-70г. Мозаика Капелла Палатина.

Платон оказал огромное влияние на патристику, которая была платонической и неоплатонической. Православное богословие и богослужение пронизаны образами христианского неоплатонизма. Без платоновского мира идей, без его представлений о вечной человеческой душе невозможно понять смысл христианской литургии. Тем же, кем для Западной Церкви был Фома Аквинский – автор проаристотелевской схоластики, тем для Восточной Церкви был Константинопольский патриарх Фотий. Примечательно, что в то время, когда Фотий в 870 году создал свою академию, и Византия переживала культурный и богословский расцвет, на Западе только заканчивались века варварства.

Виктор АКСЮЧИЦ

.
Публикация:
http://www.ortodoksiya.ru/single-post/gibel-bogov7

---

[1] Креационизм – (от лат. creatio, род. п. creationis – творение) – теологическая и мировоззренческая концепция: основные формы органического мира (жизнь), человечество, планета Земля, а также мир в целом, созданы непосредственно Богом.

Пятая колонна империи (XIX - начало XX веков). Часть 3. Либералы и власть.

Россия не укладывалась в прокрустово ложе западнической логики, что провоцировало либеральных апологетов арифметического ума «пообтесать» грандиозное историческое тело, привести неразумную массу в соответствие с современными требованиями. Европеизированное общество отрывалось от реальности и относилось к традиционной России всё более агрессивно. Либеральная интеллигенция сняла с себя ответственность за судьбу Отечества и превратилась в жестокосердного судию российской действительности. Ответственность возлагалась на власть, бойкот которой стал общественным кредо интеллигенции. В атмосфере всеобщей непримиримости происходит отток от власти талантливых и умных людей. Ожесточённое противостояние общественности и власти ведёт Россию к катастрофе.

Александр II (Освободитель) читает свой указ об отмене крепостного права. Художник - Gustav Dittenberger, 1861.

Власть, не имеющая сил для формирования национальной стратегии, видела один способ оградить общество от разлагающих идей – отказ от преобразований. В слепом ретроградстве власть не понимала и тех, кто был готов творчески поддержать её усилия. Не были услышаны голоса А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, славянофилов, Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева. Разрыв между интеллигенцией и народом, с одной стороны, интеллигенцией и властью, с другой – усугублялся до пропасти. Идеологическая зашоренность лишала государственных мужей видения реальности, не позволяла действовать эффективно, но принуждала поддерживать искусственное и отжившее. Интеллигенция с подозрительностью относилась к инициативам власти, но оправдывала любые оппозиционные действия. В результате были упущены возможности уберечь Россию от гибельного пути.

«И таких моментов, когда вот, кажется, доступно было умирить безумный раздор власти и общества, повести их к созидательному согласию, мигающими тепло-оранжевыми фонариками, немало расставлено на русском пути за столетие. Но для того надо: себя – придержать, о другом – подумать с доверием. Власти: а может, общество отчасти и доброго хочет? Может, я понимаю в своей стране не всё? Обществу: а может, власть не вовсе дурна? Привычная народу, устойная в действиях, вознесённая над партиями, – быть может, она своей стране не враг, а в чём-то благодеяние? Нет, уж так заведено, что в государственной жизни ещё резче, чем в частной, добровольные уступки и самоограничение высмеяны как глупость и простота» (А.И. Солженицын).

«Передовая» часть либеральной интеллигенции ушла в оппозицию реформам Александра II. И власть мало использовала помощь общества, в частности, ограничив развитие земства. Общеинтеллигентское сознание воспалялось, что способствовало зарождению экстремистских, насильственных прожектов. Позитивистский индифферентизм образованного слоя усугублял атмосферу всеобщей безответственности. Всё это создавало общественный климат, в котором вызрели идеи пресечения реформ цареубийством. «Чтобы остановить реформы, лишавшие её перспектив “крутой ломки” всей русской государственности, революционная демократия решилась на убийство Александра II. Император погиб в день, когда подписал проект закона о привлечении земских деятелей к руководству общегосударственными делами. Прямым последствием убийства Александра II было поражение славянофилов, как общественно-политического течения. Была сломлена “пружина” реформаторской динамики» (Ю.П. Жедилягин).

Покушение на Александра II - 1 марта 1881 года. Гравюра Г. Бролинга.

При Александре III раскол между обществом и властью углублялся, ибо консервативный славянофильствующий курс либеральная интеллигенция поддержать не могла. Потеря чувства реальности и общественная безответственность интеллигенции усугублялись от десятилетия к десятилетию. В начале ХХ столетия «принцип “долой самодержавие” как будто давал объединение со всеми, кто только хотел. Русский радикализм (он продолжал называть себя либерализмом) оказывался солидарен со всеми революционными направлениями, а поэтому не мог осуждать террор, даже порицал тех, кто порицает террор. Русский радикализм принял принцип, что если насилие направлено против врага – оно оправдывается. Оправдывались все политические волнения, стачки и погромы поместий. Чтобы смести самодержавную власть, была пригодна, наконец, хотя бы и революция – во всяком случае, меньшее зло, чем самодержавие» (А.И. Солженицын).

К началу ХХ века в идеологизированной атмосфере только сильные, независимые личности сохраняли трезвые головы. А.И. Солженицын в романе «Красное колесо» описывает виднейшего и первейшего земца Дмитрия Николаевича Шипова, который, в соответствии с русской традицией, не отстаивал интересы классов и групп, а стремился к поискам общей правды. «Миропонимание и общественная программа формулировались Д.Н. Шиповым так. Смысл нашей жизни – творить не свою волю, но уяснить себе смысл миродержавного начала. При этом хотя внутреннее развитие личности по своей важности и первенствует перед общественным развитием (не может быть подлинного прогресса, пока не переменятся строй чувств и мыслей большинства), но усовершенствование форм социальной жизни – тоже необходимое условие. Эти два развития не нужно противопоставлять, и христианин не имеет права быть равнодушен к укладу общественной жизни. Рационализм же повышенно внимателен к материальным потребностям человека и пренебрегает его духовной сущностью. Только так и могло возникнуть учение, утверждающее, что всякий общественный уклад есть плод естественно-исторического процесса, а стало быть, не зависит от злой или доброй воли отдельных людей, от заблуждений и ошибок целых поколений; что главные стимулы общественной и частной жизни – интересы. Из отстаивания прежде всего интересов людей и групп населения вытекает вся современная западная парламентская система, с её политическими партиями, их постоянной борьбой, погонею за большинством, и конституциями как регламентами этой борьбы. Вся эта система, где правовая идея поставлена выше этической, – за пределами христианства и христианской культуры. А лозунги народовластия, народоправства наиболее мутят людской покой, возбуждают втягиваться в борьбу и отстаивать свои права, иногда и совсем забывая о духовной стороне жизни. С другой стороны, неверно приписывать христианству взгляд, что всякая власть – божественного происхождения и надо покорно принимать ту, что есть. Государственная власть – земного происхождения и так же несёт на себе отпечаток людских воль, ошибок и недостатков… Власть – это безысходное заклятье, она не может освободиться от порока полностью, но лишь более или менее. Поэтому христианин должен быть деятелен в своих усилиях улучшить власть и улучшить государство. Но борьбой интересов и классов не осуществить общего блага. И права, и свободу – можно обеспечить только моральной солидарностью всех. Усильная борьба за политические права, считает Шипов, чужда духу русского народа, – и надо избегнуть его вовлечения в азарт политической борьбы. Русские искони думали не о борьбе с властью, но о совокупной с ней деятельности для устроения жизни по-божески. Так же думали и цари древней Руси, не отделявшие себя от народа. “Самодержавие” – это значит: независимость от других государей, а вовсе не произвол. Прежние государи искали творить не свою волю, но выражать соборную совесть народа – и ещё не утеряно восстановить дух того строя… Для такого государства, где и правящие и подчинённые должны, прежде всего, преследовать не интересы, а стремиться к правде отношений, Шипов находит наилучшей формой правления именно монархию – потому что наследственный монарх стоит вне столкновений всяких групповых интересов. Но выше своей власти он должен чувствовать водворенье правды Божьей на земле, своё правление понимать как служение народу и постоянно согласовывать свои решения с соборной совестью народа в виде народного представительства. И такой строй – выше конституционного, ибо предполагает не борьбу между Государем и обществом, не драку между партиями, но согласные поиски добра. Именно послеалександровское земство, уже несущее в себе нравственную идею, может и должно возродить в новой форме Земские соборы, установить государственно-земский строй. И всего этого достичь в духе терпеливого убеждения и взаимной любви… Шипов указывал большинству, что класть в основу реформы идею прав и гарантий значит вытравлять и выветривать из народного сознания ещё сохранённую в нём религиозно-нравственную идею» (А.И. Солженицын).

Храм Спаса на Крови построен на месте убийства Александра II.

Это было явление коренного русского консерватизма, основанного на православном мировоззрении: «Если желать успеха делу, нельзя не считаться со взглядами лиц, к которым обращаешься. Необходимость какой-либо реформы должна быть предварительно не только широко осознана обществом, но и государственное руководство должно быть с нею примирено» (Д.Н. Шипов). Он стремился создать новую социальную опору традиционной российской государственности: «поднять личность русского крестьянина, уравнять его в правах с лицами других сословий, оградить правильной формою суда, отменить телесные наказания, расширить просвещение. И построить вне сословий всё земское представительство» (Д.Н. Шипов). При этом Шипов ясно представлял себе действительное состояние власти и общества, но видел пути совместной деятельности во благо страны: «Этому обществу – лишённому нравственной силы и способности к дружной работе, власть и не может доверять. В обществе преобладает отрицательное отношение и к вере отцов, и к истории, быту и пониманиям своего народа. Либеральное направление так же ложно и крайне, как и правительственное. А всё же можно устранять и устранить недоверие между властью и обществом, и достичь их живого взаимодействия. Власти должны перестать считать, что самодеятельность общества подрывает самодержавие. Общество уже сегодня должно самостоятельно заведовать местными потребностями и не быть под административным произволом и личным усмотрением. Проекты государственных учреждений должны быть доступны общественной критике до утверждения их Государем».

Феномен Шипова актуален для сегодняшней России, которая вновь на переломе. «За четверть века своей общественной деятельности он как будто ни на градус не уклонился от стрелки нравственной идеи, вышедшей из центра религиозного сознания, кажется, ни на одном шаге не был озлоблен, или разгорячился бы борьбой, сводил бы с противниками счёты, или был бы лукав, или корыстен, или славолюбив, – нет! Он своим спокойным, обстоятельным умом прилагал нравственную идею к русской истории, и не где-то на задворках, но на самых главных местах, и в самые опасные переломные месяцы для России вызывался к Государю для советов, для получения министерских постов, а в июне 1906 – и поста премьер-министра. И все его советы оказались не принятыми. И – ото всех постов он отказался, смечая соотношение сил и настроений, – странный удел столь многих русских деятелей: по разным причинам, почти всегда – отказ… Урок Шипова напряжённо дрожит вопросом: вообще осуществимо ли последовательно-нравственное действие в истории? Или – какова же должна быть нравственная зрелость общества для такой деятельности? Вот и 70 лет спустя и в самых не запретных странах, веками живущих развитою гибкой политической жизнью, – много ли соглашений и компромиссов достигается не из равновесия жадных интересов и сил, а – из высшего понимания, из дружелюбной уступчивости сделать друг другу добро? Почти ноль» (А.И. Солженицын). Нравственная твердость не подпиралась у Шипова политической волей. Поэтому он не поддерживал энергичные действия Столыпина, подозревая его в умалении нравственного начала в государственной жизни, в стремлении к абсолютизму, в ограниченности политического кругозора, в неглубокости общего миросозерцания, излишней самоуверенности и властности. «А Столыпину, вероятно, виделось, что Шипов, при святости верхового кругозора, лишён хватки, поворотливости, быстрой энергии, славно разговаривает, а сделать в крутую минуту не способен ничего, и Россию спасать – ему не по силам» (А.И. Солженицын). Два типа нравственно здоровых русских политиков не смогли услышать и поддержать друг друга в общем деле спасения России.

Мудрый голос Шипова был заглушен радикалами всех мастей, ибо в общественно-политической деятельности представители деятельно-умеренного крыла вытеснялись на периферию идеологизированным большинством: «Не-земцы были в курсе всех западных социалистических учений, течений, решений, все читали, знали, обо всём судили, могли очень уверенно критиковать и сравнивать Россию, и одного только не имели – практического государственного опыта, как делать и строить, если завтра вдруг придётся самим (да не очень к тому и тянулись). Напротив, земцы были единственным в России слоем, кроме царских бюрократов, кто уже имел долгий, хотя и местный, опыт государственного управления, и склонность к тому имел, и землю знал и чувствовал, и коренное население России. Однако по бойкости и эрудированности не-земцы брали верх, больше влияли и больше направляли» (А.И. Солженицын).

Дмитрий Николаевич Шипов (14 мая 1851 — 14 января 1920)

Почти вся интеллигенция числила себя в «Союзе освобождения» либо всячески солидаризировалась с утопией «освобождения», – по сути, освобождения от реальной жизни, от традиционной культуры, от вековечных духовных ценностей. «Освобожденцы – то есть большинство российской интеллигенции, весь либеральный цвет её, и не хотели никакого примирения с властью, и тактика их была: нигде не пропускать ни одного удобного случая обострить конфликт. Они и не пытались искать, что из русской действительности и её учреждений может, преобразовавшись, войти в будущее: всё должно было обрушиться и начисто замениться… Императорское правительство ещё существовало, но в глазах освобожденцев как бы уже и не существовало. Чего они никак не представляли, это – чтоб между нынешней властью и населением кроме жёстких противоречий была ещё и жестокая связь гребцов одного корабля: идти ко дну – так всем. Чего Освободительное Движение вообразить не могло и не желало – это достичь своих целей плавной эволюцией» (А.И. Солженицын).

После Манифеста 6 августа 1905 года о создании законосовещательной Думы председатель правительства С.Ю. Витте пригласил кадетов в формируемый кабинет министров. «Едва создалась партия – и сразу открылся ей путь – идти в правительство и ответственно искать, вдумчиво устраивать новые формы государственной жизни. Казалось бы – о чём ещё мечтать? Но нервные голосистые кадеты на этом первом шаге выявили: они не были готовы от речей по развалу власти перейти к самой работе власти. Насколько почётней и независимей быть критикующей оппозицией!.. Их делегация к Витте во главе с молодым идеологом и оратором Кокошкиным сразу приняла вызывающий тон, требовала не устройства делового правительства, но – Учредительного собрания, но – амнистии террористам, не оставляя нынешней власти ни авторитета, ни места вообще. Да иначе – что бы сказали слева? пойдя на малейшее сотрудничество с Витте – чем бы тогда кадеты отличались от правых?» (А.И. Солженицын).

Вынужденная запоздалая уступка власти созданием законосовещательной Думы не принесла общественного успокоения, ибо революционные настроения радикализировались день ото дня. «Опубликование закона 6 августа никого не успокоило, а всеми рассматривалось как широчайшая дверь в спальню госпожи конституции. Напротив того, с августа революция начала всё более и более лезть во все щели, а неудовлетворение в течение десятков лет насущных моральных и материальных народных нужд и позорнейшая война обратили все эти щели в прорывы» (С.Ю. Витте). Через два месяца события вынудили власть пойти на отказ от самодержавного правления, создание российского парламента и дарование «населению незыблемых основ гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

И. И. Петрункевич, В. И. Вернадский и Д. И. Шаховской («Союз освобождения»).

После Манифеста 17 октября 1905 года «Об усовершенствовании государственного порядка» Витте обратился к одному из лидеров кадетов И.В. Гессену (который пытался легализовать «партию народной свободы»): «Я ему сказал, что вообще к взглядам этой партии отношусь симпатично и многие воззрения её разделяю и что, поэтому, я готов её поддерживать, но при одном непременном условии, чтобы она отрезала революционный хвост, то есть резко и открыто стала против партии революционеров, орудовавших бомбами и браунингами. На это мне Гессен ответил, что они этого сделать не могут и что моё предложение равносильно тому, если бы они нам предложили отказаться от нашей физической силы, то есть войска, во всех его видах». Российские либералы наперегонки равнялись на крайне левый фланг – жерло идейной мании. В глазах общества кровавые террористы были – наша физическая сила, то есть войско освобождения.

В кадетскую партию входила наиболее активная часть интеллигенции, которая выявляла степень идеологизированности всего общества. «Эта партия объединила лучшие умственные силы страны, цвет интеллигенции. Но политическая борьба для них являлась как бы самодовлеющей целью. Они не хотели ждать, пока жизнь будет устрояться, постепенно обсуждаемая в её отраслях специалистами со знанием и подготовкой, – но как можно быстрей и как можно жарче вовлекать в политическую борьбу весь народ, хотя б и непросвещённый. Они торопили всеобщие выборы – в обстановке как можно более возбуждённой. Они не хотели понять, что народным массам чуждо понимание правового начала, проблем государственной жизни, да и самого государства, и, тем не менее, спешили возбудить и усилить в народе недовольство, пробудить в нём эгоистические интересы, разжечь грубые инстинкты, пренебрегая народным религиозным сознанием. К религии кадеты были если не враждебны, то равнодушны. Их безрелигиозность и мешала им понять сущность народного духа. Из-за неё-то, искренно стремясь к улучшению жизни народных масс, они разлагали народную душу, способствуя проявлению злобы и ненависти – сперва к имущественным классам, потом и к самой интеллигенции» (Д.Н. Шипов).

В 1906 году император и его правительство предприняли несколько попыток найти общий язык с либеральными партиями и привлечь интеллигенцию к служению России. Через дворцового коменданта генерала Трепова Николай II обратился к руководству кадетской партии с предложением создать коалиционное правительство. Профессор римского права С.А. Муромцев посчитал ниже своего партийного достоинства даже встречаться с прислужником самодержавия. Лидер кадетов П.Н. Милюков по партийным соображениям отверг все реальные возможности для сотрудничества. (Самоотверженно исполняя порученную миссию, Трепов после провала переговоров умер от сердечного приступа.)

Портрет Сергея Юльевича Витте в дни подписания Портсмутского мирного договора в 1905 году.

В последующем попытки Столыпина привлечь представителей умеренной оппозиции А.И. Гучкова, Д.Н. Шипова, Н.Н. Львова к работе в правительстве натолкнулись на идейную непримиримость кадетов и октябристов. Столыпин звал лидеров русской интеллигенции для совместной работы над реформами, дающими исторические перспективы России. Ради создания коалиционного думского правительства он был готов уйти со своих постов. Но «человек дела – воспринималось синонимом тирана. Никто из приглашаемых общественных деятелей не рискнул войти в кабинет Столыпина, кто и сочувствуя ему» (А.И. Солженицын). Летом 1907 года «Столыпин встречался с небезнадежными (их в шутку звали «черносотенными») кадетами – Маклаковым, Челноковым, Струве, Булгаковым, ища сговориться и составить с ними такое правительство – на ребре, не опровергаемое ни слева, ни справа. Встречались тайно и от тех и от других. Столыпину эти кадеты доверяли: в личных встречах он поражал прямизной, открытостью, спокойным верным взглядом, определённостью выражений, и глаза блестели умом и твердостью. Но даже открыться однопартийцам они боялись, где ж тогда составлять правительство!.. Меньше чем за два года это была третья попытка, когда российское правительство приглашало общественность разделить власть, – но та отказывалась, чтоб не испачкать репутации. Роль гневной оппозиции оставалась более легкой. Как то мечталось русским радикалам: всё снести до основания (не пострадавши ни петербургскими квартирами, ни прислугами) – а тогда уже строить совсем новую, совсем свободную, небывалую, удивительную российскую власть! Они сами не понимали, насколько сами нуждаются в монархии. Они не умели управлять и не учились, а детски радовались взрывам и пожарам» (А.И. Солженицын).

Самоубийственные мании господствовали в обществе, превращая в маргиналов немногих ответственных и здравомыслящих деятелей. В лице Столыпина русский гений пытался отмежеваться от крайностей. Он знал цену правым радикалам: «Маньяки безусловной и безграничной деспотичности, которую они ложно определяют термином “самодержавие”». Столыпин мог полновесно ответить и левым экстремистам: «Я не буду отвечать на обвинение, что мы живём в какой-то восточной деспотии. Строй, в котором мы живём, – это строй представительный, дарованный самодержавным царём и, следовательно, обязательный для всех… Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайне левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперёд все противообщественные, преступные элементы… Дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных мер защиты».

Но его суждения были гласом вопиющего в пустыне и не воспринимались распалённым сознанием российского общества. «Кадеты не могли не видеть – но и не хотели видеть! но и запретили себе видеть! – что Столыпин и предлагал либеральную освободительную программу, разворачивал обновленный строй, давал верный тон соотношению исполнительной и законодательной власти, давал тон самой Думе. Но это приходило – от власти, значит – не из тех рук, и слишком прямо вело к укреплению жизни, когда надо было сперва её развалить» (А.И. Солженицын). Идейная одержимость принуждала интеллигенцию в ответ на спасительные инициативы выдвигать неприемлемые требования радикальной смены государственного строя, законной власти предлагалось отказаться от власти. Столыпин предпринимал разнообразные попытки единения политических сил, рассчитывая на здравый смысл, который мог бы подсказать путь к самосохранению. Отвечая Шипову и Львову, Столыпин писал: «Душевно жаль, что вы отказываете мне в вашем ценном и столь желательном, для блага общего, сотрудничестве… Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы… В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся… Кабинет весь целиком должен быть сплочён единством политических взглядов, и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса». Но общественность единодушно усугубляла кризис.

Вот что писал другой царский министр, Извольский: «Отказываясь от сотрудничества со Столыпиным, такие умеренные либералы, как князь Львов, граф Гейден и другие, совершили ещё раз грубую ошибку и показали тем самым, насколько политические партии России были в это время ещё незрелы, находясь во власти политических страстей». Духовно инфантильные отцы русской демократии не желали видеть губительные последствия отказа от созидательного сотрудничества и национального единения, ибо руководствовались партийными (партикулярными – частными) пристрастиями. Для них было важно не общественное благо, а то, чью сторону держишь и на чью мельницу льёшь. Не могли они заниматься реальным делом, реальными реформами на благо общества и России, ибо служили, на их взгляд, более высоким идеалам. Ради сохранения идеологического целомудрия вожди освободительного движения готовы были пожертвовать судьбами людей и будущностью России. В атмосфере всеобщей травли Столыпина для них было невозможно оказаться на стороне «реакционного» самодержавия и его «продажного» правительства. «Как две обезумевших лошади в общей упряжи, но лишённые управления, одна дергая направо, другая налево, чураясь и сатанея друг от друга и от телеги, непременно разнесут её, перевернут, свалят с откоса и себя погубят, – так российская власть и российское общество, с тех пор как меж ними поселилось и всё разрасталось роковое недоверие, озлобление, ненависть, – разгоняли и несли Россию в бездну. И перехватить их, остановить – казалось, не было удальца» (А.И. Солженицын).

Наконец во власть «пришёл человек цельный! Неуклончивый! Уверенный в своей правоте! И уверенный, что в России ещё достаточно здравомыслящих прислушаться! А главное – умеющий не болтать, а делать, растрясти застой. Если замысел – то в дело! Если силы приложил – то сдвинул! Видел – будущее, нёс – новое. И что ж, узнали… его тогда? Именно его смелость, верность России, именно его разум – больше всего и возмутили общество! И приклеили ему “столыпинский галстук”, ничего другого, кроме петли, в его деятельности не увидели» (А.И. Солженицын). Духовно больное общество выталкивало всех, кто сохранял независимость и принципиальность, цельные люди оказывались в изоляции и не могли влиять на судьбы страны. У тех же, кто оставался в гуще событий, духовная болезнь прогрессировала: расшатывалась нравственность, тускнело сознание. Мир в их глазах раскалывался на «своих» и «чужих». По отношению к себе подобным они сохраняли остатки порядочности, в отношениях же с идейными противниками (с представителями власти, например) отменялись нравственные критерии. Добропорядочность в кругу семьи и друзей не мешала им проявлять беспринципность и жестокость на поприще общественной деятельности. Задолго до изречения «гения революции» о партийности всякой истины идейный партикуляризм пронизывал общественную деятельность либеральной интеллигенции. Форма этой болезни производила впечатление цветущего нравственного здоровья и потому не вызывала защитной тревоги. Что, казалось бы, можно вменить таким патриотам, как Сабашниковы, Морозов, Милюков или Гучков? Но на решающем этапе истории глубоко запрятанная атеистическая безответственность и аморфность совести, материалистическая приземленность, рационалистическая узость сознания, эмпирическая конъюнктурность и позитивистское равнодушие вынудили русскую интеллигенцию «проагукать Россию в пасть большевикам» (В.В. Шульгин).

Таким образом, виновны в разрушении России не только маньяки социальных потрясений, но всё образованное общество, поражённое разнообразными формами идеомании. Интеллигенция, с одной стороны, сыграла роль «колбы», в которой выращивались идейные бациллы, с другой – оказалась преступно легкомысленным «врачевателем», который с энтузиазмом заражал народ смертельными ядами. Интеллигенция формировала общественное мнение, навязывала его власти и народным массам, раскрепощая иррациональные стихии. Выплеснувшийся в феврале – марте 1917 года и затопивший Россию в ноябре хаос толпы прорвался не вдруг, он готовился разнузданием низменных страстей десятилетиями, ибо интеллигенция десятилетиями бездумно расшатывала государственные и общественные скрепы, сдерживающие стихию масс.

Разрушенное вследствие взрыва здание особняка Столыпина на Аптекарском острове.

Глубокую характеристику этому процессу даёт С.Л. Франк: «Народ в смысле низших классов или вообще толщи населения никогда не может быть непосредственным виновником политических неудач и гибельного исхода политического движения, по той простой причине, что ни при каком общественном порядке, ни при каких общественных условиях народ в этом смысле не является инициатором и творцом политической жизни. Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-либо направляющего и вдохновляющего меньшинства… В народных массах в силу исторических причин накопился, конечно, значительный запас анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов, но в начале революции, как и всегда, в тех же массах были живы и большие силы патриотического, консервативного, духовно-здорового, национально-объединяющего направления. Весь ход так называемой революции состоял в постепенном отмирании, распылении, ухождении в какую-то политически-бездейственную глубь народной души сил этого последнего порядка. Процесс этого постепенного вытеснения добра злом, света – тьмой в народной душе совершался под планомерным и упорным воздействием руководящей революционной интеллигенции. при всём избытке взрывчатого материала, накопившегося в народе, понадобилась полугодовая упорная, до исступления энергичная работа разнуздывания анархических инстинктов, чтобы народ окончательно потерял совесть и здравый государственный смысл и целиком отдался во власть чистокровных, ничем уже не стесняющихся демагогов. Вытесненные этими демагогами слабонервные и слабоумные интеллигенты-социалисты должны, прежде чем обвинять народ в своей неудаче, вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины народа, на затаптывание в грязь самой патриотической идеи, на разнуздывание, под именем рабочего и аграрного движения, корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти в народных массах, – должны вспомнить вообще весь бедлам безответственных фраз и лозунгов, который предшествовал послеоктябрьскому бедламу действий и нашел в нём своё последовательно-прямолинейное воплощение… Нас погубили не просто низкие, земные, эгоистические страсти народных масс, ибо эти страсти присущи при всяких условиях большинству людей и всё же сдерживаются противодействием сил религиозного, морального и культурно-общественного порядка; нас погубило именно разнуздание этих страстей через прививку идейного яда социализма, искусственное накаление их до степени фантастической исступленности и одержимости и искусственная морально-правовая атмосфера, дававшая им свободу и безнаказанность. Неприкрытое, голое зло грубых вожделений никогда не может стать могущественной исторической силой; такой силой оно становится, лишь когда начинает соблазнять людей лживым обличием добра и бескорыстной идеи». Интеллигенция долго сеяла в России ветер и удивилась, когда грянула буря!

Виктор АКСЮЧИЦ

.